И он начал безумно хохотать, повторяя: "Как же вы любопытны, женщины!" – хриплым, громовым, страшным голосом. Еще он говорил что-то вроде: "Теперь ты довольна? Не правда ли, я красавец? Когда меня увидит женщина, она уже моя! Она полюбит меня на всю жизнь. Ведь я из породы Дон Жуанов". Потом он выпрямился во весь свой рост и, уперев руки в бока, подергивая плечами и покачивая той отвратительной штукой, которая заменяла ему голову, загремел: "Смотри на меня! Смотри! Я – торжествующий Дон Жуан!" Я отвернулась, умоляя о пощаде, а он грубо схватил меня за волосы своими ужасными мертвыми руками и снова повернул мое лицо к себе.
– Довольно! Довольно! – прервал ее Рауль. – Я убью его! Я убью его! Ради бога, скажи, Кристина, где находится это озеро и это жилище. Я должен его убить!
– Замолчи, Рауль, если действительно хочешь это узнать.
– Да! Я хочу знать, зачем ты туда вернулась. В этом-то вся тайна, Кристина. Никакой другой нет! Но в любом случае я найду его и убью.
– Ах, милый Рауль, послушай же меня! Послушай, если хочешь все знать. Он схватил меня за волосы и потом… потом произошло нечто, еще более ужасное…
– Ну что ж, продолжай, – мрачно проговорил Рауль. – Только поскорее!
– Потом он прошипел: "Что? Ты меня боишься? Ты, может быть, думаешь, что на мне еще одна маска? Думаешь, что это маска? Так сорви ее, как и первую! Давай же, давай! Я хочу этого! Давай сюда твои руки! Если у тебя недостает сил, я помогу тебе, и мы вдвоем сорвем эту проклятую маску!" Я бросилась к его ногам, но он вонзил мои пальцы в свое лицо, жуткое лицо урода. Моими ногтями он начал рвать свою кожу, свою страшную кожу мертвеца. "Смотри! – рычал он, и в его горле что-то жутко клокотало. – Смотри и знай, что я весь создан из смерти! С головы до ног! Знай, что тебя любит труп, тебя обожает труп и никогда он тебя не оставит. Никогда! Я сделаю другой гроб, побольше, когда наша любовь иссякнет. Смотри, я уже не смеюсь, я плачу… Я плачу о тебе, Кристина, о той, которая сорвала с меня маску и потому никогда не должна расставаться со мной! Пока ты не знала, что я так уродлив, ты могла вернуться… и я знаю, что ты бы вернулась, но теперь, когда ты увидела мое уродство… теперь я тебя не отпущу! Зачем ты захотела увидеть меня, безумная? Даже мой отец не видел меня, даже моя мать, чтобы больше меня не видеть, со слезами подарила мне мою первую маску".
Наконец он меня отпустил и повалился на пол, отвратительно икая и всхлипывая, потом, как змея, пополз в свою комнату, захлопнул за собой дверь, и я осталась со своим ужасом и со своими тревожными мыслями, но по крайней мере избавленная от мерзкого зрелища. Буря сменилась глубокой, как могила, тишиной, и я стала размышлять о последствиях своего неосторожного поступка. Впрочем, последние слова чудовища были достаточно красноречивы. Я сама себя сделала вечной пленницей, и причиной всех моих несчастий было мое любопытство. Ведь он предупреждал меня… Он же говорил, что мне не грозит никакая опасность, пока я не прикоснусь к маске, а я сорвала ее! Я проклинала свою неосторожность, но с содроганием думала, что логика его безупречна. Да, я бы вернулась, непременно бы вернулась, если бы не увидела его лицо… Ведь он меня глубоко тронул, заинтересовал, разжалобил своими слезами под маской, и я не осталась бы безучастной к его мольбам. Наконец, я не могла быть неблагодарной, ибо его голос коснулся меня своим гением. Я бы вернулась! А теперь, доведись мне выйти из этих катакомб, я бы ни за что этого не сделала. Разве мыслимо вернуться в могилу и похоронить себя заживо вместе с трупом, который тебя любит?
По некоторым его поступкам во время той сцены, по тому, как он сверлил меня черными отверстиями своих невидимых глаз, я могла судить о необузданности его страсти. Ведь я была совершенно беззащитна, а он меня не тронул, значит, в этом чудовище есть что-то от ангела, может быть, он и есть в какой-то степени ангел музыки, и он был бы настоящим ангелом, если бы бог одарил его красотой, вместо того чтобы облечь в мерзкую оболочку. После того как за ним закрылась дверь той страшной комнаты, где стоял гроб, я, испугавшись уготованной мне участи, снова проскользнула в свою комнату, взяла ножницы, чтобы лишить себя жизни, и вдруг послышались звуки органа…
Тогда, мой друг, я начала понимать, почему Эрик с таким пренебрежением отозвался об оперной музыке. То, что я услышала, не идет ни в какое сравнение с тем, что слышала до сих пор. Его "Торжествующий Дон Жуан" – не было никакого сомнения в том, что он бросился к своему шедевру, чтобы забыть недавнюю отвратительную сцену, – так вот, его "Дон Жуан" сначала показался мне только долгим, страшным и величественным рыданием, в которое бедный Эрик вложил всю свою боль. Я вспомнила листки с красными нотными значками и представила, что эта музыка написана его кровью. Она вела меня по всем кругам адской пытки, заставляла спускаться до самых глубин пропасти, в которой живет этот урод, она рассказывала, как Эрик бьется своей отвратительной головой о мрачные стены этого ада, как прячется там, чтобы не пугать людей. Уничтоженная, трепещущая, преисполненная жалостью, я присутствовала при рождении мощных аккордов, придавших скорби божественное величие. Потом рвущиеся из бездны звуки слились в один мощный угрожающий поток, и он поднимался в небо, как орел поднимается к солнцу. Эта торжествующая симфония, казалось, зажигала своим огнем весь мир, и я поняла, что труд божий наконец завершен и что уродство, поднятое на крыльях Любви, осмелилось взглянуть в лицо Красоте. Я была словно пьяная и сама отворила дверь, отделявшую меня от Эрика. Услышав меня, он поднялся, но обернуться не посмел.
"Эрик, – вскричала я, – покажите ваше лицо и не бойтесь! Клянусь вам, что вы – самый несчастный и самый благородный из людей, и если Кристина Даэ когда-нибудь отныне и будет вздрагивать при виде вас, так это только потому, что она будет думать при этом о величии вашего гения!"
Тогда Эрик обернулся, потому что поверил мне, и я сама – увы! – поверила себе… Он с торжеством воздел к небу руки и упал к моим ногам, бормоча слова любви… Слова любви выходили из его мертвого рта, и музыка смолкла… Он поцеловал край моего платья и не увидел, как я закрыла глаза от отвращения.
Что еще сказать вам, мой друг? Теперь вы знаете все. В продолжение двух недель я лгала; моя ложь была так же ужасна, как то чудовище, которое меня на нее вдохновляло, и такой вот ценой мне удалось получить свободу. Я сожгла его маску. Теперь, даже когда он не пел, он без страха встречал мой взгляд и смотрел на меня, как побитая собака смотрит на хозяина. Он был моим верным рабом и окружил меня самой нежной заботой. Вскоре я стала внушать ему такое доверие, что он брал меня на прогулку на берег озера, и мы катались в лодке по его свинцовым водам; в последние дни моего заточения мы даже выходили за решетку, которая отгораживает подземелья от улицы Скриба. Там ждал экипаж, который увозил нас в пустынный ночной Булонский лес.
Та ночь, когда мы с вами встретились, едва не стала для меня роковой, потому что он очень ревнует меня к вам, и я так и не сумела усыпить его ревность, хотя без конца повторяла о вашем скором отъезде. Наконец через две недели, в течение которых я поочередно сгорала от жалости, восторга, отчаяния и ужаса, когда я сказала: "Я вернусь!" – он мне поверил.
– И вы вернулись, Кристина, – тихо произнес Рауль.
– Это правда, мой друг, и я должна сказать, что его страшные угрозы в день моего освобождения заставили меня сдержать слово, а его душераздирающие рыдания, которые, уходя, я слышала с порога склепа, да, эти рыдания, – повторила Кристина, горестно качая головой, – привязали меня к несчастному сильнее, чем я сама предполагала в момент прощания. Бедный Эрик! Бедный Эрик!
– Кристина, – начал Рауль, поднимаясь на ноги, – вы говорите, что любите меня, но не прошло и нескольких часов после того, как вы вышли на свободу, как вы уже снова вернулись к нему. Вспомните бал-маскарад.
– Так было условлено. Вы тоже вспомните, что эти несколько часов я провела с вами, Рауль… несмотря на большую опасность для нас обоих.
– Все эти несколько часов я сомневался в том, что вы любите меня.
– И вы до сих пор в этом сомневаетесь? Так знайте же, что каждая моя встреча с Эриком усиливала мой ужас и мое отчаяние, потому что эти встречи не успокаивали его, на что я надеялась, а напротив – он все больше сходил с ума от любви, и я боюсь… Да, я очень боюсь!
– Вы его боитесь, но любите ли вы меня? А если бы Эрик был красив, любили ли бы вы меня, Кристина?
– Несчастный! Зачем испытывать судьбу? Зачем спрашивать меня о том, что я прячу на самом дне своей души, как прячут грех?
Кристина тоже встала, обняла юношу своими прекрасными дрожащими руками и произнесла:
– Послушайте, жених вы мой однодневный! Если бы я вас не любила, я бы не позволила вам поцеловать себя. В первый и последний раз. Получайте!
Она приблизила к нему лицо, он поцеловал ее в губы, и окружавшая их ночь испустила такой стон, что они бежали, будто от надвигающейся бури, когда их глазам, в которых застыл страх перед Эриком, предстала огромная ночная птица, которая сверху смотрела на них двумя горящими глазами, будто повисшими на струнах лиры Аполлона.
Глава XIV
"Любитель люков" наносит удар
Рауль и Кристина бежали, не останавливаясь. Они промчались по крыше, откуда вслед им смотрели горящие глаза, и остановились только на восьмом этаже. В тот вечер спектакля не было, и коридоры Оперы были пусты.
Неожиданно перед молодыми людьми выросла странная фигура, преградившая им путь.
– Сюда нельзя! – И показала рукой на другой коридор, по которому они должны были выйти к кулисам.
Рауль хотел остановиться, потребовать объяснений.
– Проходите быстрее! – приказал странный человек в одежде, напоминавшей плащ, и в восточной шапочке с кисточкой, похожей на турецкую феску.
Кристина быстро увлекла Рауля дальше.
– Кто это такой? – спросил юноша.
– Это Перс, – ответила Кристина.
– Что он здесь делает?
– Кто его знает! Он постоянно торчит в Опере.
– Из-за вас я веду себя, как трус, – недовольно заметил еще не успокоившийся Рауль. – Вы заставляете меня убегать от опасности, а такое случается впервые в моей жизни.
– Фи, – фыркнула Кристина, которая между тем начала успокаиваться. – А я думаю, что мы испугались собственной тени.
– Если это был Эрик, надо было бы пригвоздить его к лире Аполлона, как это делают с летучими мышами бретонские крестьяне, прибивая их к стенам, и с ним было б покончено.
– Храбрый мой Рауль, сначала вам пришлось бы подняться на лиру, а это совсем нелегко.
– И эти горящие глаза были там…
– Теперь и вы, так же как я, готовы видеть Эрика повсюду. Но потом, успокоившись, вы скажете себе: "Я принял за горящие глаза две золотые звездочки, которые светили через струны лиры".
И Кристина спустилась еще на один этаж. Рауль шел следом.
– Если вы окончательно решились бежать, Кристина, я еще раз предупреждаю вас, что лучше всего бежать немедленно. Зачем ждать до завтра? Может быть, он слышал наш сегодняшний разговор?
– Да нет же, нет! Повторяю вам: он работает над своим "Дон Жуаном", и ему не до нас.
– Однако вы не совсем уверены в этом и постоянно оглядываетесь.
– Пойдемте в мою артистическую, – досадливо сказала девушка, – и покончим с этим разговором.
– Давайте лучше выйдем из театра.
– Ни за что до самого побега! Я дала ему слово встречаться с вами только здесь.
– Мне еще повезло, что он вам это разрешил. – В голосе Рауля зазвучали язвительные нотки. – Знаете, вы проявили большое мужество, разыграв эту комедию нашего обручения.
– Но ведь он об этом знает. Он сам сказал мне: "Я верю вам, Кристина. Господин де Шаньи влюблен в вас и должен уехать. Пусть он тоже узнает до своего отъезда, что значит быть несчастным…"
– Что он хотел этим сказать?
– Это я должна спросить вас, мой друг: неужели всегда так несчастен человек, когда он любит?
– Да, Кристина, когда он любит и когда не уверен, что любят его.
– Вы имеете в виду Эрика?
– И Эрика, и себя, – грустно и задумчиво покачал головой юноша.
Тем временем они подошли к артистической Кристины.
– Неужели вы себя чувствуете здесь в большей безопасности? – спросил Рауль. – Если вы слышали его через стены, тогда и он может слышать нас.
– Нет! Он дал мне слово не приходить сюда, и я верю его слову. Эта ложа и та моя комната в доме на озере принадлежат мне и только мне.
– Как же вы смогли выйти отсюда и оказаться в темном коридоре, Кристина? Давайте попробуем вспомнить все, что вы тогда делали.
– Это опасно, мой друг, потому что зеркало опять может повернуться, и если я не успею отскочить, я снова попаду в тайный коридор, ведущий к берегам озера. Тогда мне опять придется звать Эрика на помощь.
– И он вас услышит?
– Откуда бы я его ни позвала, он меня услышит. Он сам мне это сказал. Не следует думать, Рауль, что это обыкновенный человек, которому просто нравится жить под землей. Он гений, он делает то, чего никто сделать не может, знает то, что никому не известно.
– Берегитесь, Кристина, вы опять делаете из него сверхъестественное существо.
– Нет, он не сверхъестественное существо; это – человек неба и земли, и этим все сказано!
– Человек неба и земли! Вот как вы заговорили! Вы все еще готовы бежать?
– Да, завтра.
– Хотите, я скажу вам, почему вы должны сделать это нынче ночью?
– Скажите, дорогой.
– Потому что завтра вы не решитесь на это!
– Тогда, Рауль, вы увезете меня против моей воли. Мы же договорились…
– Итак, завтра в полночь я буду в вашей артистической, – мрачно заявил юноша. – Что бы ни случилось, я сдержу слово. Вы сказали, что после представления он будет ждать вас в столовой на озере?
– Там он и назначил мне свидание.
– А как вы к нему попадете, если не знаете, как выйти через зеркало?
– Я просто пойду прямо к озеру.
– Через подземелье? Через лестницы и коридоры, где ходят машинисты и рабочие сцены? Как вы сделаете это незаметно? Все зрители побегут за Кристиной Даэ, и вы приведете к озеру целую толпу.
Тогда Кристина достала из шкатулки огромный ключ и показала Раулю.
– Вот ключ от решетки подвала на улице Скриба.
– Теперь мне все ясно, Кристина. Вы можете дать мне этот ключ?
– Никогда! – с горячностью ответила она. – Это было бы предательством!
И тут Рауль увидел, как смертельная бледность разлилась по щекам девушки.
– О господи! Эрик! Эрик! Сжальтесь надо мной!
– Замолчите, – приказал юноша. – Вы же сами сказали, что он не может вас услышать.
Однако поведение певицы становилось все более непонятным. Сцепив пальцы, она затравленно повторяла:
– О господи! О боже мой!
– В чем дело? – испугался Рауль.
– Кольцо…
– Что кольцо? Умоляю, Кристина, придите в себя.
– Золотое кольцо, которое он мне дал. И при этом добавил: "Я даю вам свободу, Кристина, но с условием, что это кольцо всегда будет на вашем пальце. Пока оно у вас, вы будете в безопасности и Эрик останется вашим другом. Но если вы с ним расстанетесь, горе вам, Кристина: Эрик сумеет отомстить!" А теперь кольцо пропало! Горе нам!
Они напрасно искали подарок Эрика в комнате. Его нигде не было, и беспокойство девушки все росло.
– По-моему, когда я позволила вам поцеловать меня там, наверху, под лирой Аполлона, – дрожа, вспоминала она, – кольцо соскользнуло с пальца и упало на улицу. Как же теперь его найти? Какая страшная опасность грозит нам, Рауль! Ах! Надо скорее бежать!
– Бежать немедленно! – как эхо откликнулся Рауль.
Но она медлила. Ему показалось, что сейчас она скажет "да". Однако ресницы ее дрогнули, и девушка сказала:
– Нет! Завтра!
С этими словами она поспешно, в полном смятении покинула его, продолжая на ходу бессознательно ощупывать пальцы, будто надеясь, что кольцо вот-вот обнаружится на своем месте.
Что касается Рауля, он пошел домой, чрезвычайно озабоченный тем, что услышал от Кристины.
– Если только я не вырву ее из лап этого негодяя, – вслух сказал он, ложась в постель, – она погибнет. Но я ее спасу!
Он потушил лампу, и в темноте на него нахлынула бессильная ярость. Он трижды выкрикнул:
– Негодяй! Негодяй! Негодяй!
Тут он внезапно приподнялся, опершись на локоть, и холодный пот выступил у него на висках. У подножия кровати, как тлеющие угольки, светились два глаза. Они пристально, настойчиво смотрели на юношу в кромешной тьме.
Рауль не был трусом и все-таки не мог унять дрожь. Он протянул руку, пошарил на ночном столике, нашел коробок спичек и зажег свечу. Горящие глаза исчезли. Ничуть не успокоенный, он подумал: "Она мне сказала, что его глаза можно видеть только в темноте, они исчезли, но он сам, возможно, еще здесь".
Он встал, осторожно обошел комнату, обшарив все углы, не забыв заглянуть даже под кровать, и в полном недоумении громко произнес:
– Ничего не понимаю. Нельзя же верить в подобные сказки. Где кончается реальность и где начинается фантастика? Не померещилось ли все это ей самой? А может быть, и мне померещилось? Может быть, никаких горящих глаз и не было, все это лишь игра воображения? Теперь я и сам не уверен в этом.
Он снова лег в постель и потушил свечу.
В темноте вновь заблестели два глаза.
Рауль вскрикнул. Усевшись в постели, он пристально всматривался в две горящие точки. Через некоторое время он собрал все свое мужество и неожиданно для себя самого выкрикнул:
– Это ты, Эрик? Человек, гений или призрак? Это ты?
И его пронзила жуткая догадка: "Если это он, то он на балконе".
Тогда он вскочил, прямо в ночной рубашке бросился к письменному столу и нащупал в ящике револьвер. Потом открыл стеклянную дверь балкона. Ночь была холодная. Рауль быстрым взглядом обвел пустой балкон и тут же вернулся, захлопнув за собой дверь. Залез под одеяло, с трудом унимая дрожь, положил револьвер на ночной столик рядом с собой.
И опять задул свечу.
Глаза по-прежнему светились на том же месте, у изножия кровати. Между кроватью и оконным стеклом, за стеклом, на балконе? Вот что интересовало Рауля. И еще – он хотел узнать, принадлежат ли эти глаза человеческому существу. Он наконец хотел знать все.
Хладнокровно, не спеша, стараясь не потревожить окружавшую его ночь, юноша взял револьвер и прицелился в темноту.
Он целил прямо между двух золотистых звездочек, смотревших на него со странным неподвижным блеском. Потом взял чуть выше: ведь если это глаза, и если над ними есть лоб, и если он не промахнется…