И в этот момент… в этот самый момент случилось, как я уже сказал, нечто невероятное.
Зал поднялся, подхваченный единым порывом. Оба директора в своей ложе не смогли сдержать крика ужаса… Зрители переглянулись, будто спрашивая друг у друга причину такого неожиданного явления… Лицо Карлотты выражало сильнейшую муку, в глазах горело безумие. Она только что допела фразу "Скорей, скорей к нему на грудь!", взяла дыхание для следующей и… застыла в оцепенении.
Из горла певицы, из этого совершенного инструмента, который еще ни разу не подводил Карлотту, из этого сложнейшего аппарата, которому для божественности недоставало лишь огня небесного – ибо только этот огонь потрясает и возносит души, – так вот, из этих уст выскочила… жаба!
Уродливая, отвратительная, мерзкая, брызжущая слюной, злобно квакающая жаба!
Как она туда попала? Как оказалась на языке? С согнутыми лапками, готовая прыгнуть еще выше, еще дальше, она выскочила прямо из гортани и… "квак!".
Ква! Ква! Ох, этот ужасный "квак!".
Вы, разумеется, понимаете, что жабу как таковую никто не видел, но – о, ужас! – ее все услышали. Квак!
Весь зал передернулся от отвращения. Никогда еще ни одна земноводная тварь, живущая в самых глухих болотах, не разрывала ночь более мерзким звуком.
В первый момент никто в это не поверил. Сама Карлотта стояла потрясенная, прижав руки к груди. Ударившая у ног молния удивила бы ее меньше, чем эта жаба, выскочившая изо рта. И кроме того, молния не нанесла бы ущерба ее чести, тогда как жаба, соскочившая с языка, обесчещивает певицу навсегда. Некоторые умирали после подобного испытания.
Да и кто мог поверить в такое?.. Она прекрасно спела "Скорей, скорей к нему на грудь!". Пела она, как всегда, без усилий, с такой легкостью, с какой вы обычно произносите: "Добрый день, мадам, как вы себя чувствуете?"
Мы не собираемся отрицать, что есть самонадеянные певицы, которые, обуреваемые гордыней и не рассчитав своих возможностей, стремятся достичь голосом высот, недоступных им с самого рождения. Тогда природа в наказание посылает им жабу, которая с противным кваканьем выскакивает у них изо рта. Это всем известно. Но кто же мог подумать, что Карлотта с ее голосом, покрывающим по меньшей мере две октавы, "выдаст жабу"?
Разве можно забыть ее пронзительные контр-фа, ее незабываемые стаккато в "Волшебной флейте"? Многие до сих пор вспоминают "Дон Жуана", где она пела Эльвиру, и эта партия стала оглушительным триумфом, благодаря потрясающей си-бемоль, на которую оказалась неспособна даже донна Анна. Что же тогда означало кваканье, и могла ли сама певица поверить своим ушам?
В этом было что-то неестественное, какое-то колдовство. Эта жаба пахла паленым. Бедная, несчастная, уничтоженная Карлотта!..
Шум в зале возрастал. Если бы на месте Карлотты оказалась другая певица, ее бы освистали, но зрители знали и любили Карлотту и теперь были ошеломлены и испуганы. Точно такой ужас они испытали бы, если бы стали свидетелями катастрофы, уничтожившей руки Венеры Милосской.
Только через несколько секунд Карлотта осознала, что с ее губ слетела чудовищная нота, но можно ли назвать это нотой? И вообще, можно ли назвать это звуком? Ведь звук – это все-таки из области музыки. А это был какой-то адский скрип, и Карлотта отчаянно молила бога, чтобы это оказалось мимолетным обманом слуха, а не вероломным предательством совершенного инструмента ее голоса.
Она бросала по сторонам отчаянные взгляды, как будто искала убежища, защиты, а может быть, подтверждения того, что голос не изменил ей. Прижав к груди стиснутые пальцы, она стояла и не верила, что действительно услышала это кваканье. Сам Каролюс Фонта не верил в это; он стоял рядом, с глупым видом уставившись на губы Карлотты, как глядят малые дети в бездонную шляпу фокусника. Неужели такой красивый рот мог исторгнуть такое чудовище?
Несколько секунд продолжалась немая сцена, несколько секунд, показавшихся вечностью обоим побледневшим директорам, сидевшим в ложе № 5. Этот в высшей степени необъяснимый эпизод наполнил их сердца мистическим ужасом, тем более что они находились в ложе призрака и уже несколько минут ощущали его непосредственное воздействие.
Они почувствовали его дыхание, и от этого дыхания зашевелились редкие волосы Моншармена. Ришар прикладывал к потному лбу носовой платок. Да, призрак был где-то здесь: вокруг них, позади них, рядом с ними; даже не видя призрака, они его чувствовали, слышали его дыхание. Совсем рядом. Невозможно не почувствовать чье-то близкое присутствие. Теперь они были уверены, что в ложе их трое… Их била дрожь, подмывало бежать. Но они не смели пошевелиться и даже произнести хоть слово, боясь, что их услышит призрак. Что же будет дальше?.. А дальше снова раздался квакающий звук. Перекрывая шум в зале, послышалось одновременное восклицание директоров, исполненное ужаса. В спину им дышал призрак, а они, опершись грудью на перила, с изумлением смотрели на Карлотту, словно не узнавали ее. Из самых недр певицы, как из преисподней, раздался сигнал, предвещающий ужасную беду. Теперь они уже не сомневались: катастрофа надвигается, ее обещал призрак. Зал проклят! И оба директора мелко-мелко дрожали в ожидании чего-то страшного и неминуемого.
– Что же вы! Продолжайте! – услышал зал сдавленный голос Ришара.
Карлотта сделала над собой героическое усилие и снова нерешительно, осторожно начала роковой куплет.
Шум в зале сменился напряженным молчанием. И звенящее от напряженного ожидания пространство снова заполнил голос Маргариты:
Ушам поверить я не смею…
Зал затаил дыхание.
Где он? Скорей к нему на шею! Ква!
Ква!.. Скорей, скорей к нему на грудь… Ква!
Жаба опять была здесь.
В зале разразилась настоящая буря. Откинувшись на спинку кресел, Ришар и Моншармен боялись оглянуться. А в затылок им смеялся призрак! И вот справа, в правом ухе у обоих, отчетливо прозвучал голос:
– Сегодня она поет так, что не выдержит и люстра!
Оба одновременно подняли глаза к потолку и испустили жуткий вопль: на них надвигалась люстра – огромная сверкающая масса. Она качнулась и словно зависла над оркестровой ямой. Началась страшная суматоха. Мое перо не в силах описать это ужасное происшествие, скажу только, что было много раненых и один убитый.
Люстра грохнулась прямо на голову несчастной консьержки, которая пришла в тот вечер в Оперу впервые в своей жизни и которую господин Ришар прочил на место мадам Жири. Смерть наступила мгновенно, а на следующий день одна из газет вышла с крупным заголовком на первой странице: "ДВЕСТИ КИЛОГРАММОВ НА ГОЛОВУ КОНСЬЕРЖКИ!" Такой некролог заслужила бедная женщина.
Глава IX
Таинственный экипаж
В тот трагический вечер пострадали многие. Карлотта слегла в постель. Кристина Даэ исчезла после представления. Прошло две недели, а ее никто не видел ни в театре, ни за его пределами.
Не следует путать это первое исчезновение с тем знаменитым похищением, которое случилось гораздо позже при непонятных и драматических обстоятельствах.
Рауль первый встревожился отсутствием Кристины. Он написал ей по адресу госпожи Валериус, но так и не получил ответа. Вначале он не очень беспокоился, зная, в каком состоянии была девушка, и помня, что она решила порвать с ним всякие отношения, хоть и не догадывался почему.
Однако с каждым днем тревога его возрастала, и в конце концов он начал беспокоиться всерьез, не находя ее имени в программе. Однажды во второй половине дня он зашел в театр справиться о причине отсутствия Кристины Даэ и нашел обоих директоров в удрученном состоянии. Их не узнавали даже близкие друзья: с пустыми глазами они слонялись по театру, понурив головы, нахмурив брови, словно преследуемые какой-то неотвязной мыслью.
Падение люстры повлекло за собой большие неприятности, но оба – Моншармен и Ришар – дружно избегали всяческих разговоров на эту тему.
Следствие пришло к выводу, что это был несчастный случай, что износилось подвесное устройство, что следить за этим должны были еще бывшие директора, хотя и с нынешних ответственность за катастрофу не снималась.
Следует заметить, что Ришар и Моншармен сильно изменились за это время, выглядели чрезвычайно рассеянными и загадочными, и некоторые стали подозревать, что господ директоров потрясло нечто более ужасное, чем падение люстры.
И вообще все в театре были какие-то раздраженные и нетерпеливые, что, пожалуй, не относилось только к мадам Жири, которая снова исполняла свои обязанности. Так что можете себе представить, как встретили виконта де Шаньи. Ему коротко ответили, что мадемуазель Даэ в отпуске. Шаньи спросил, сколько времени он продлится. И ему ответили, что это неизвестно и что девушка попросила отпуск по состоянию здоровья.
– Так она больна! – вскричал он. – Что с ней?
– Мы ничего не знаем.
– Разве вы не посылали к ней врача?
– Да нет, она, собственно, и не просила, и так как мы ей доверяем, то поверили на слово.
Все это показалось Раулю весьма странным; он вышел из Оперы во власти самых мрачных дум и решил во что бы то ни стало справиться о Кристине у госпожи Валериус. Он не забыл, что в своем письме Кристина решительно запрещала ему предпринимать любые попытки с ней увидеться, но все, что он видел на кладбище в Перросе и слышал за дверью артистической уборной, все, что рассказала ему Кристина в дюнах у моря, указывало на то, что здесь не обошлось без сознательного вмешательства каких-то неведомых сил, в которых, на его взгляд, было столько же дьявольского, сколько и человеческого. Экзальтированное воображение девушки, ее чистая нежная душа, непритязательное воспитание, состоявшее главным образом из сказок и легенд, постоянные думы об умершем отце и прежде всего то экстатическое состояние, до которого доводила ее музыка, – стоит только вспомнить сцену на кладбище! – все это, как казалось Раулю, должно было стать благоприятной почвой для происков какого-нибудь коварного и бессовестного человека. Но чьей жертвой стала Кристина Даэ? Этот вполне естественный вопрос не давал покоя Раулю, когда он спешно отправился к госпоже Валериус.
Виконт был в душе поэт, любил музыку в самых заоблачных ее проявлениях, ценил старые бретонские сказки, в которых танцуют волшебные существа, а больше всего любил он эту маленькую северную фею – Кристину Даэ; но в сверхъестественное он верил только настолько, насколько этого требовала от него христианская религия. Самая фантастическая история в мире не могла заставить его забыть о том, что дважды два будет четыре.
Что он узнает от госпожи Валериус? Он весь дрожал при одной мысли об этом, когда звонил в дверь маленькой квартирки на улице Нотр-Дам де Виктуар.
Ему открыла горничная, та самая, что в тот памятный вечер вышла из артистической уборной Кристины; она ответила, что хозяйка больна, лежит в постели и никого не принимает.
– Передайте ей мою визитную карточку.
Ждать пришлось недолго. Горничная вернулась и провела его в небольшую, довольно мрачную гостиную, будто наспех обставленную скромной мебелью, где на стенах напротив друг друга висели два портрета – профессора Валериуса и отца Даэ.
– Мадам просит прощения у виконта, – сказала служанка. – Она может принять вас только в своей комнате, потому что ей трудно ходить с ее больными ногами.
Минуту спустя Рауль вошел в комнату, где было почти совершенно темно, но он сразу различил в полумраке доброе лицо покровительницы Кристины. Волосы госпожи Валериус совсем побелели, но глаза остались молодыми; более того, никогда прежде ее взгляд не был таким чистым и по-детски доверчивым.
– Господин де Шаньи! – радостно проговорила она, протягивая к юноше обе руки. – Ах, само небо посылает вас к нам! Теперь мы сможем побеседовать о ней.
Последние слова довольно мрачно прозвучали для Рауля, и он тут же спросил:
– Мадам, где Кристина?
– Так ведь она со своим добрым гением, – спокойно ответила старушка.
– Каким еще добрым гением? – вскричал бедный Рауль.
– С ангелом музыки.
Потрясенный виконт де Шаньи рухнул на ближайший стул. Выходит, Кристина с ангелом музыки! Госпожа Валериус со своей постели улыбнулась ему, приложив палец к губам, призывая к молчанию. И добавила:
– Только не следует никому говорить об этом.
– Можете на меня рассчитывать, – ответил Рауль, сам не соображая, что говорит, потому что мысли его о Кристине, и без того беспокойные и разрозненные, путались все больше и больше, и ему показалось, что комната начинает кружиться вокруг него и этой славной женщины с седыми волосами, с глазами цвета бледно-голубого неба… "Можете на меня рассчитывать…"
– Знаю, знаю, – снова заговорила она с доброй улыбкой. – Подойдите же поближе, как тогда, в детстве. Дайте мне ваши руки, как в прошлый раз, когда вы прибежали рассказать мне историю маленькой Лотты, которую услышали от папаши Даэ. Знаете, месье Рауль, я вас очень люблю. И Кристина тоже вас любит.
– …Она меня любит, – вздохнул юноша, с трудом собирая воедино свои мысли, путавшиеся теперь вокруг "доброго гения" госпожи Валериус, "ангела", о котором как-то уклончиво и загадочно говорила Кристина, о мертвой голове, увиденной, будто в кошмарном сне, на ступенях алтаря в Перросе, а также о Призраке Оперы, чье имя он услышал однажды за кулисами от машинистов сцены, припоминавших таинственную гибель Жозефа Бюкэ. – Откуда вы знаете, мадам, что Кристина любит меня? – тихо спросил он.
– Да она целыми днями только и говорила, что о вас!
– Правда?.. А что она говорила?
– Что вы объяснились ей в любви.
И старушка расхохоталась, обнажая свои удивительно сохранившиеся зубы. Рауль поднялся, и на его покрасневшем лице изобразилось страдание.
– Вы куда? Ну садитесь же. Неужели вы собираетесь уйти вот так, сразу? Не сердитесь, бога ради, что я смеюсь, и простите меня… В конце концов, не ваша вина, что так получилось. Ведь вы же думали, что Кристина свободна…
– Разве Кристина обручена? – спросил несчастный Рауль.
– Да нет же, нет! Вы знаете, что Кристина не может выйти замуж, даже если бы захотела.
– Как! Я ничего об этом не знал. Но почему она не может выйти замуж?
– Из-за ангела музыки!
– Вы опять…
– Да, он запрещает ей.
– Запрещает? Ангел музыки запрещает ей выходить замуж?!
Рауль наклонился к госпоже Валериус, как будто собираясь укусить ее. Никогда и ни на кого не смотрел он более свирепым взглядом. Бывают моменты, когда чрезмерная наивность вызывает раздражение и даже ненависть. Именно такой казалась теперь Раулю наивность госпожи Валериус.
Она и не догадывалась, сколько злобы и муки в обращенном на нее взгляде, и продолжала самым естественным тоном:
– Не то чтобы он запрещает… Он просто говорит, что если она выйдет замуж, то никогда больше не увидит его. Вот и все. И что он уйдет навсегда. А вы ведь понимаете, что она не может отпустить ангела музыки. Это вполне естественно.
– Да, да… – рассеянно откликнулся Рауль. – Это вполне естественно.
– Кстати, я думала, что Кристина сказала вам об этом, когда вы приехали в Перрос, где она проводила время со своим добрым гением.
– Так она была в Перросе со своим гением?
– Дело в том, что он назначил ей свидание там, на кладбище в Перросе, на могиле Даэ, и обещал сыграть ей "Воскрешение Лазаря" на скрипке ее покойного отца.
Рауль де Шаньи встал и произнес строгим и решительным голосом:
– Мадам, вы знаете, где он живет, этот гений?
Старушка, казалось, ничуть не удивилась таким словам. Она подняла глаза к потолку и ответила:
– На небе.
Такая простота и такая бесхитростная вера в гения, который по вечерам сходит с небес и посещает артистические уборные в Опере, сбила Рауля с толку. Теперь он начал представлять себе, в каком состоянии духа находилась бесхитростная девушка, воспитанная суеверным сельским музыкантом и доброй, осаждаемой видениями дамой, и вздрогнул при мысли о возможных последствиях.
– Кристина – честная девушка? – неожиданно спросил он.
– Клянусь спасением! – воскликнула старушка, не на шутку оскорбленная. – И если вы в этом сомневаетесь, сударь, тогда уж и не знаю, зачем вы сюда пришли.
Рауль нервно затеребил перчатки.
– Давно она знакома с этим "гением"?
– Примерно три месяца… Да, три месяца назад он начал давать ей уроки.
Виконт отчаянным жестом вскинул руки и бессильно уронил их.
– Так, значит, он дает ей уроки! И где же это происходит?
– Я не знаю, где теперь, но две недели назад это было в артистической Кристины в театре. В моей квартирке это невозможно. Их услышал бы весь дом. А в Опере в восемь утра никого нет, никто их не беспокоит. Вы ведь понимаете…
– Еще бы! Еще бы не понять! – вскричал Рауль и поспешно распрощался со старой женщиной, которая, покачав головой, подумала, уж не рехнулся ли случаем молодой виконт.
Проходя через гостиную, Рауль столкнулся с горничной, на какой-то миг ему пришла мысль расспросить ее обо всем, но он заметил на ее губах легкую, почти незаметную усмешку и промолчал. Разве недостаточно того, что он узнал, с горечью подумал он, выходя на улицу. До дома брата Рауль брел пешком, и вид у него был потерянный и жалкий.
Ему захотелось сделать себе больно, биться лбом о стены… Так доверять ее невинности и чистоте, поверить с такой наивностью и с такой простотой в девичью непорочность… Гений музыки! Теперь-то он знает его! Он наверняка его видел! Ясно как день, что это какой-нибудь смазливый тенор, который завывает неестественным голосом. "Ах, несчастный, незадачливый, раздавленный, молодой и глупый виконт де Шаньи! – бичевал себя Рауль. – А она – ловкая и дьявольски хитрая бестия!"
Прогулка по городу пошла ему на пользу и несколько остудила его ярость. Оказавшись в своей комнате, он хотел лишь одного – броситься на кровать и разрыдаться. Но пришел брат, и Рауль кинулся ему на грудь, обиженный, как ребенок. Граф по-отечески утешил его и не спросил объяснений, да и вряд ли Рауль рассказал бы ему эту глупую историю о "гении музыки". Есть на свете вещи, которыми не хвастаются, существуют и такие, жаловаться на которые слишком унизительно.