И тогда я увидела, как они странно сидят. Как странно расположены животные, рядом с которыми стоял Агафангел.
Я увидела ягненка в клетке со львом.
Я увидела голубя рядом с коршуном.
Собаку, вылизывающую котенка. Шерсть котенка блестела от теплой собачьей слюны.
Я закрыла глаза. Ветер покрывал лицо невидимым гипсом. Я чувствовала, как превращаюсь в статую. В сумасшедшую статую.
Агафангел дал знак следовать за ним. Я поднялась по лестнице, неустойчивой, как утренний воздух. Хрупкой, как ветер под ногами.
Мы двигались между клеток и вольеров. Петух, сидевший на спине лисицы, захлопал крыльями и запрокинул поющую голову. И тут же исчез, заслоненный стеклом аквариума, где шевелили губами рыбы несовместимых пород. Вот из-за аквариума показалось лицо Агафангела.
"Зачем ты их так рассадил? Это же нарушение всех твоих законов природы".
"Просто у нас было мало места. Я объяснил им. Они разместились сами, как хотели".
Он стоял по ту сторону. Между нами мелькали птицы. Сквозь крылья я видела его длинные волосы, шишечку на конце носа. Белую мышь на узком горячем плече. Школьная форма, в которой он стоял сейчас, шла ему. Я провела рукой по себе. На мне была такая же.
"Зачем ты это сделал?" - спросила я, рассматривая пятна чернил на ладонях.
"Я хотел тебе помочь".
"Разве ты не понимаешь, что ты мне можешь помочь только своей смертью?"
Я хотела сказать - "любовью".
Он посмотрел на мышь на плече.
Снял ее, опустил в короб с кошками. Мышь обнюхала воздух и пристроилась между лап серой кошкой, поглядывая оттуда на меня, как из укрытия.
"Я согласен, если ты сохранишь их и монастырь".
Теплые лучи пробивались сквозь щели в дереве. "Он еще не достроен. И не хватает еще двух".
"Кого?"
"Мужчины и женщины".
"Агафангел!"
"Что?"
"Давай станем ими".
"Нет, мы не можем".
Я подошла к нему. Расстегнув верхние пуговицы на его школьной рубашке, впилась губами в ключицы. Он закрыл глаза: "Обещай, что не тронешь монастырь".
Обещаю...
Агония длилась недолго.
Я поднялась, натянула одежду. Стараясь не смотреть на зверей, пошла к выходу. Повернулась. По древнему женскому праву. Повернулась. Он лежал в углу. Ряса разорвана. Руки разбросаны в стороны. Изнасилованное солнце.
Под ногой всхлипнуло. Наклонившись, подняла раздавленный мандарин. Выкатился из чьей-то клетки. Сок тек по пальцам.
Спустилась по лестнице во двор.
- Собаки!
Они бросились ко мне. Ползли на четвереньках, высунув языки.
- Собаки! За успешное выполнение...
Запнулась, соображая, что эти подонки могли бы успешно выполнить.
Одна из собак, примостившись рядом, снова застучала на печатной машинке.
- ...выполнение заветов Платона, с этого дня вы награждаетесь... богом! Да, теперь у вас будет свой собственный бог.
Собаки смотрели на меня и пускали слюни.
- Он там... - махнула я в сторону деревянной рыбы.
На листке, вправленном в машинку, отстучало: "Он там".
- Он умер, - сказала я.
"Он умер", - напечатала машинка.
- Ы-ы-ы-ы-ы!!! Ненавижу! - закричала я.
"Всеобщее ликование", - напечатала машинка. Сдвиг каретки, конец листа.
7
- Так мы получили своего бога, - сказал Боксер, закрыв записи. - И до сих пор не знаем, что с ним делать. Он настолько бесполезен, что мы его боимся.
- Что стало с тем монастырем? - спросил Старлаб.
- Об этом в дневнике ничего нет. Только батя нашего Матвеича рассказывал... Да, он там был, хотя плохо помнит... Мы же после каждой стражи почти все забываем. Для этого театр и держим, чтобы хоть что-то помнить! А так... Кому горло перегрыз, кого облаял, с кем поженился... Все в тумане. Просыпаешься утром, голова гудит. Да и у медуз то же самое. И у красавцев. Да... Вот отец Матвеича, он, говорит, в этот монастырь бегал. А потом он участвовал, когда реактор в Центре ядерной физики разбирали, и мать Матвеича там же таскалась, в результате родили мутанта. Ну, когда отец его получил облучение, он и вспомнил. Монастырь во всех деталях. Кроме места.
Жил-был Старлаб.
Детей у него не было, потому что он был сам себе ребенком. И бога у него не было, потому что он был сам себе богом. Маленьким, сутулым и не всемогущим, но все-таки богом.
Когда он родился человеком, их, новорожденных, повели в Музей искусств.
Музей был большим. Старлаб боялся, что там будет много картин, которыми заставят восхищаться. Но ни картин, ни статуй, ни других назойливых экспонатов в музее не оказалось. В зале Искусства Возрождения под стеклом лежала окровавленная тряпка. Экскурсовод сказал, что это копия тряпки, которой вытирали умирающего Рафаэля. Пока рассматривали тряпку, экскурсовод рассказывал, как умирал Рафаэль. Потом их повели смотреть копию простыни, на которой умирал Рембрандт. Простыня была мятой, темной, в золотистых пятнах мочи. Экскурсовод подробно рассказал о болезни великого художника и ответил на все вопросы экскурсантов.
Последним был зал современного искусства. Здесь было скучно. Большинство художников еще не успели умереть и оставить после себя потомкам смятые в агонии простыни и окровавленные полотенца. Пустые упаковки от таблеток, использованные шприцы не шли ни в какое сравнение с шедеврами художников прошлого. Некоторые живописцы, которые даже и не болели, попытались подсунуть пару своих картин. Но на них даже никто не смотрел. Поблагодарив экскурсовода, все бросились к выходу - ставить каляку в книге отзывов и пить в буфете заслуженный лимонад.
Старлаб замешкался. Его привлек большой экспонат в конце зала. Часть какого-то деревянного сооружения в разрезе. Внутри, в клетках и загородках, сидели скелеты странных существ. С хвостами, разных размеров. Старлаб подумал вначале, что это копии скелетов художников, и даже стал отгадывать, где чей.
Поискал глазами надпись. Став человеком, Старлаб еще не разучился бегло читать. Инсталляция "Ковчег", прочел Старлаб.
Тут только он заметил рядом еще одного человека. Он был не из их группы, гораздо старше. Старлаб почувствовал, что мешает ему, и отошел. Постояв, направился к выходу. Человек стоял неподвижно. Выходя из зала, Старлаб оглянулся.
Посетитель опустился на колени и поцеловал дерево инсталляции.
- В театр?
Они все еще находились в подземелье, придавленные усталостью. Тварь спала прямо стоя, облокотясь о Старлаба и мелко вздрагивая.
- В театр? - повторил Старлаб.
- Да, в театр, - Боксер поднялся из-за стола. - А куда вас еще? В цирк, что ли?
Тварь вздрогнула и застонала во сне. Обезьяна рассматривал потолок.
- Или вы хотите наверх, там сейчас как раз стража красавцев?
Старлаб замотал головой.
- В общем, так, - сказал Боксер. - Пока мы вас посадим в наш театр. Все-таки вы оказали сопротивление, и мы обязаны…
Их тщательно приковывали к креслам.
- Вы не имеете права выбирать пьесу, вы обязаны смотреть то, что мы вам покажем, - бормотала старая тюремная собака в парике. - Во время спектакля не переговариваться, не ерзать, не кашлять, не разворачивать шоколад, не целоваться, не заниматься рукоблудием, не откусывать ухо, нос или перегрызать горло соседу… Бинокль не желаете?
Шевеля цепью, Старлаб поднес к лицу бинокль. Посмотрел на безобразную люстру. На разбитое лицо Обезьяны. На бесконечный черный воздух сцены.
На другом конце зала рассаживали стайку пойманных кошек. Слышалось сдавленное мяуканье. Кто-то шипел.
- Сейчас им сделают укол, - сказала собака в парике.
Старлаб видел, как пришла гардеробщица и загремела шприцами. Блеснула игла. Силуэты стали опадать, как проткнутые надувные кегли.
Две собаки, сутулясь, пронесли носилки в сторону сцены. Лицо лежавшего на носилках было накрыто серебристым пиджаком. Носилки исчезли в кулисах.
Люстра погасла; за кулисами, очнувшись, затарахтела цикада.
Густая афинская ночь вывалилась на сцену, как туша жертвенного козла. Стукнули о доски невидимые рога, ударили связанные ноги. Сейчас его обмажут медом и подвесят за нижнюю губу - покрываться золотым нарядом из сумеречных пчел, честных тружениц Аида. Ночь, время черного жертвенного козла.
Старлаб не удивился, узнав пьесу. Это была та же драма, которую читал в телескопе Обезьяна. Которую он сам начал читать в общежитии медуз.
Выходил, раздвигая ветви ивы, дежурный философ.
Спать! Всем спать! Приближается дежурный философ!
Он приближался, передвигая собачьими ногами по деревянной занозистой шкуре сцены. Маска с бородой. За его спиной гуськом вбегает шеренга учеников, закрыв глаза ладонями. Мы спим, мы спим, мы спим, мы спим… Убегают.
Сон наваливается на Старлаба, надавливая горячей пятерней на затылок.
"Спать! Приближается дежурный философ... О, злая, злая должность... Заставлять людей спать - в этом ли предназначение философа?"
Снова звук раздвигающихся ветвей, с них падают пушистые ночные бабочки.
Стуча котурнами, как инвалидными протезами, выходит Платон.
...Старлаб поднимает руки, потом опускает их в огромную движущуюся воду Канала. Снова поднимает и опускает.
Граждане Центра мира, разбросанные по своим кроватям и раскладушкам, потеют и шевелят губами. "Ум-па-па, ум-па-па", звучат позывные третьей стражи, стражи красавцев. Между второй и третьей можно надолго всплыть, разгоняя вокруг себя скомканную воду, набрать полные легкие ночного тумана. И снова вниз.
Канал, как всегда, освещен. Прожектора лижут воду, прожигая до самого дна. Это - световая кулиса, чтобы не видеть стражу красавцев. Все, что можно
различить - фигуру Платона, пересекающую Канал своею бронзовой тенью. Платон навис над светящимся каналом, одной рукой опираясь на колонну, другой указывая в пустоту. Из пустоты на руку иногда опускаются птицы. Помолчав, улетают.
Надышавшись, Старлаб поднимает руки и опускает их. Тень Платона проскальзывает по телу и, скатившись с мокрых пяток, остается позади. Старлаб выбрасывает вперед ладони и погружается. Воды Канала сходятся над ним бесшумно застегнутой молнией.
- Вздремнуть? Ты хотел сказать - лечь спать, на широкое ложе, укрывшись покрывалом из тонкорунной козьей шерсти и приняв глоток фалернского вина, разбавленного влагой источника, что отсюда в трех стадиях и двух плетрах?
- Да-да, вот именно: в двух плетрах!
- Что-то не хочется.
Дежурный философ стоит перед Платоном. В прорезях маски поблескивают глаза. Мохнатые пальцы мнут тогу.
- Но... учитель, вы же сами изволили сочинить правило, что, едва звезда Большой медведицы склонится к Волопасу, всем академикам следует погрузиться в сон...
Платон молчит. Потом медленно отвечает:
- Правило, мой милый, изобретают не для того, чтобы ему следовать, а чтобы наказывать тех, кто его нарушает... Кстати, все ли в Академии спокойно? Прошлый раз ты мне докладывал, что видел каких-то призраков.
- После чего, согласно вашему распоряжению, среди дежурных философов была проведена сократическая беседа. В ходе беседы было выяснено, что призраки засылаются, скорее всего, враждебной нам школой Диогена с целью доказать материальность наших представлений. В ответ на это мы...
- Достаточно. А кто нацарапал на портике: Платон мне друг, но истина... мм-м...
- ...подруга?
- Нет, как-то по-другому... А, вот: но истина - дороже. Дознались?
- Согласно распоряжению, среди философов была проведена сократическая...
- Короче!
- Это Аристотель... так неграмотно пишет только он. Провинциал!
- Аристотель? Ну, ступай. Свободен.
- О, Учитель... Но, может, кто-то еще только притворно закрыл свои глаза, и...
- Глаза, закрытые притворством, ценнее закрытых сном. Притворство свидетельствует о сознательном повиновении, а не просто - о сонливости. Ступай. Ступай.
Дежурный философ приседает, как будто собирается снести яйцо почтения и страха, и удаляется:
- О, мудрый Учитель! Спа-ать! Всем спать...
Уходит.
Платон молчит. За плотно сжатыми губами зреет монолог.
- А еще говорят, от дурака в философии никакой пользы. Нет, самой-то философии пользы от него и нет; а ты вот создай философскую школу, заведи последователей, тут-то и посмотрим, как ты без дурака обойдешься. Съедят. Лучшие же из лучших тебя возьмут и - ам! "Платон мне друг, но истина - дороже"! А твой дурак им на это выйдет и скажет: "А мне Платон - не друг: божественный Учитель; и истина мне не дороже - вот она у меня вся в кармане, на табличках, на восковых - записана со слов Учителя; и если завтра Он объявит, что истину нашел другую, то я изготовлю новые таблички - воска и дерева в Греции хватит!"
Молчит.
- Что-то я заболтался... Старлаб!
Прислушивается.
- Старлаб! Старлаб, житель Скифии!
Старлаб осторожно раздвигает колючие ветви. Одна ветка все же вырывается. Чиркнув по лицу, уносится в темноту.
- Божественный Платон, мне кажется, я не совсем понял твою последнюю мысль о дураках.
- Твой ум слишком изощрен, милый Старлаб, чтобы понимать подобные мысли. Не обижайся. Эту черту я часто замечал среди варваров. Они либо непроходимо тупы, либо уж взлетают на такие умственные высоты, куда ни один наш Икар со своими восковыми… восковыми табличками не залетал. И прошу, не называй меня "божественным Платоном". Платон я - днем, для учеников, посетителей, завистников... Платон... "Широкий"... Не могу вспомнить, кто первый дал мне эту кличку, найдя меня "широким"... Кажется, мой школьный учитель грамматики - ему казалось, что у меня широкий зад. Потом, когда я сделался главным философом Эллады, стали говорить, что "широким" я был назван за широкий лоб или даже широту слога. Говорили что-то еще... Хотя мой зад, клянусь музами, не сделался от этого ни на йоту уже. Но ты, ты называй меня просто Академиком.
- Академиком?
- Да, Старлаб... Старлаб... А вот тебе бы пошло какое-нибудь греческое имя. Вы, скифы, любите греческие имена, это что-то вроде пересадки греческого мозга в ваши свежие, продутые северным ветром, головы. Александр, Агафангел... Да, зови меня лучше Академиком. Я всего лишь скромный академик, жрец капризного божества, Академии. Раб своей школы, чистильщик клоак своей собственной философии.
- Так о ком же мне предстоит поведать: о божественном Платоне или о чистильщике клоак?
- Об обоих, мой милый. Я уверен, у тебя получится. Вы, варвары, лишены чувства истории - поэтому ты сможешь написать про меня правдиво. Я познакомлю тебя с живыми свидетелями моей биографии...
- Они здесь? В Академии?
- Они будут здесь... Как ты относишься к призракам?
- Душам мертвых?
Смех клокочет под маской. Маска сползает, оголив пустынный пейзаж лба. высохшими руслами тянутся морщины...
- Мертвые, мой милый Старлаб, интересуют гадателей, а не философов. Философа интересуют призраки живых - прежде всего его самого.
- Его самого?
- Не говорил ли я тебе, что философ - человек, изучающий собственные призраки? Ведущий с ними увлекательную беседу? Подлинное самопознание, Старлаб, это искусство вызывать собственные призраки и спрашивать их, спрашивать, спрашивать!
- Но, Пла... Академик! Призраки бывают только у умерших, у живых же имеется душа. Так говорят в Академии.
- В Академии!
- Старлаб, запомни: моя Академия - это место, куда люди приходят со своими опасными заблуждениями для того, чтобы заменить их здесь на безопасные.
- Если то, что я слышал, было заблуждением, - то что же тогда истина?
Под маской задумались. Потом снова зашевелились губы:
- Истина - это заблуждение, дальше которого уже невозможно блуждать. Остается только умолкнуть.
- Но ты - ты же продолжаешь говорить!
- Я говорю только с призраками… Только с призраками.
- Сейчас ты говоришь со мной.
- Потому что ты тоже...
- Нет!
- Да. Что, по-твоему, Старлаб, ты делаешь в нашем времени?
- Ты хочешь сказать, что я - из будущего?
- Нет. Ты из места, где нет ни прошлого, ни будущего. Прошлое у вас запретили, будущего еще не придумали. А настоящее просто украли.. Ты из Центра мира. А когда находишься в центре, время уже не нужно. Нужно только постоянно делать одно и то же. Одно и то же. Каждое утро чистить подгнившие за ночь зубы. Каждый день созерцать кожуру мандарина...
- Еще свое отражение в зеркале...
- Это одно и то же. Когда из человека высасывают настоящее, как желток из яйца, ему остается только любоваться в зеркало на свою скорлупу.
- Кто у нас похитил настоящее?!
- Тише... Не разбуди моих учеников. Поверь, нет ничего хуже учеников и последователей, бодрствующих ночью. Все сомнения зарождаются в часы бессонниц, как личинки капустницы. Если у тебя когда-нибудь будет своя философская школа, следи за тем, чтобы твои последователи хорошо спали... О чем я? Кто похитил у вас настоящее? Я думаю, те, кто похитил, сами не знают об этом. Может, только догадываются. И сами боятся этих догадок. Потому что, как только они понимают, что они - это и есть они, - наступает смерть.
- О ком ты говоришь, Платон?
Старлаб стоял напротив Платона, встряхивая руками; ему казалось, что руки наполняются мрамором.
- Была такая страна, Атлантида.
Желтое пятно в центре атлантической синевы. Тяжелые сладкие ливни над пьяными от плодородия нивами. Женщины с голыми, пахнущими травой бедрами, по которым стекают капли дождя. Пятна солнца на трясущихся от смеха животах. Мужчины с кипящим, как облако, мозгом и языком, подобным молнии. Стада детей, бредущих на тонких пыльных ногах в школу. Веселый смех стариков и старух, нарядившихся в ожидании легкой смерти.
Жители Атлантиды достигли всего. У них есть Все. Большое, сладкое сверху, соленое снизу и приперченное по бокам - Все.
И когда они поняли (а они долго отказывались это понимать), что у них есть все, они стали искать то, чего им не хватает.
Женщины с усыпанными дождем бедрами, мужчины с молнией в теплых ртах; дети, дерущиеся в зарослях лимонника возле школы…
Они молча поднялись и отправились узнавать, чего им не хватает.
Там, где есть все, должен быть философ. И он был в Атлантиде, свой философ, удобный и безопасный, как бритвенный станок. Философ, заправленный качественной нержавеющей мудростью. Осторожно, чтобы не поранить, сбривающий поросль бесплодных сомнений с солнечной кожи сограждан. Обворовав философов прошлого, он постепенно начал воровать из будущего, переписывая у своих еще не родившихся последователей целые страницы. Эта самая бессовестная разновидность плагиата считалась признаком гениальности.
И вот жители Атлантиды пришли к философу, жалуясь на то, что у них есть все и они не знают, чего им не хватает.
Философ посмотрел на них. Тени от облаков пятнами скользили по бесконечным головам с черными дырочками распахнутых от нетерпения ртов. И эти дырочки нужно было срочно зашпаклевать простой и быстросхватывающейся Идеей.
И философ произнес: "Капитуляция".
Облака замерли, зато забурлили головы. Капитуляция! Нам не хватало капитуляции! Нам нужна капитуляция!