Странные, очень странные и не подходящие ни к месту, ни ко времени образы и картины виделись ему здесь, в пустом зале суда. Вообще-то, не классические романы надо бы ему сейчас читать. Ведь с минуты на минуту начнется суд над российским криминальным авторитетом – Станиславом Николаевичем Маханьковым. А ежели Алексей такой книголюб, лучше бы купил себе другую книжицу – простую и правдивую. "Москва бандитская" называется. И прочитал бы там занятные истории о жизни знаменитых российских бандитов. Среди прочих, кстати, там целая глава посвящена и Станиславу Николаевичу, его геройствам на воле и в зоне. Впрочем, и читать-то не обязательно. Достаточно взглянуть на фотографии самого Маханькова в наряде зэка, а еще лучше – его жертв: обмякшие изуродованные тела, перекошенные лица, бессмысленно раскрытые рты. И дырка во лбу. И все, и никакой романтики.
Такую книгу следовало бы ему читать перед тем, как идти на эти слушания в Бруклинский федеральный суд. Никудышный он газетчик, Алексей. Его по старинке волновали тени у глаз, шорохи в темных аллеях, легкое дыхание в женской груди. Бедная Лиза…
ххх
Все скамьи в зале были заняты. Не хватало мест, пришедшие стояли в проходах. Поначалу в разношерстной толпе сложно было различить, кто – из братвы, кто – из ФБР, кто – журналист. Сомнения не вызывали лишь художники: парень и девушка богемного вида цветными мелками быстро делали наброски.
– Сколько стоит один такой скетч? – спросил Алексей у девушки.
– Двести баксов, – ответила она, не поднимая головы.
Алексей на миг представил Лизу судебным художником. Подсудимые у нее наверняка получались бы все одинаково задумчивыми, раскаявшимися, а главное – несчастными. Но уж никак не такими законченными уркаганами со звериным оскалом. Завтра эти скетчи появятся во многих американских газетах.
Маханьков сидел в окружении трех лощеных адвокатов – известных нью-йоркских специалистов по уголовным делам. Позади него стояли переводчики. Они перешептывались, выясняя, как правильно переводить на блатной сленг слово "мент" – "heat" или "pig" ("жара" или "свинья"), и как быть с некоторыми воровскими кликухами.
За прокурорским столом, кроме государственных обвинителей, сидели надутые и безликие агенты из вновь созданного отдела ФБР по борьбе с русской организованной преступностью. В центре – судья в черной мантии. И двенадцать присяжных: белые, негры и один мулат. Им-то, этим двенадцати, нынче предстояло отойти от привычного мира – босс, банк, бейсбол. Им предстояло войти в мир иной – в звонкие дубравы, а точнее, в дремучие, непролазные буреломы российской криминальной жизни – башли, бабы, братва.
Речь прокурора была суха и убедительна. Картина преступления вырисовывалась следующая: российский бизнесмен открыл на Уолл-стрит инвестиционную фирму "Граф". Московский банк перевел пять миллионов долларов, чтобы через эту фирму купить на Уолл-стрит акции. Граф долго размышлял, как лучше распорядиться деньгами, но акции почему-то не покупал. Московские банкиры все настойчивей просили вернуть им долг, Граф упорно отказывался. И тогда в его офисе вдруг появились люди Маханькова. "Если Станислав Николаич взял под контроль это дело, то изменить уже ничего невозможно", – сказали они, криво улыбнувшись. И от этой улыбки на лбу Графа выступил холодный пот, точно такой же, какой обычно выступает при обмороке. "Да-да, я понимаю, изменить ничего невозможно", – промямлил он. "Завтра же переведете деньги на наши банковские счета". На следующее утро Граф пошел в банк, но по дороге почему-то вдруг круто изменил маршрут и помчался в ФБР, на Федерал-плаза.
– Подсудимый Маханьков преступным путем попытался присвоить себе пять миллионов долларов, – закончил прокурор.
Зловещая тишина повисла в зале. Сотни глаз сошлись на одной точке – на скамье подсудимых, где в окружении адвокатов сидел маленький человечек с аккуратно подстриженной бородкой, в очках с затемненными линзами. В элегантном костюме и при галстуке. И казалось, что место этому милому человечку не на скамье подсудимых, а за кафедрой Нью-Йоркского университета. Человечек важно приподнял очки, прищурился и недовольно зацокал языком.
Все, казалось бы, ясно. Но после речи адвоката эта ясность стала исчезать, и на лицах присяжных появилась тень недоумения.
Ведь и Граф – скотина порядочная. Пообещал московским банкирам прибыль, а сам пляжился на лазурных берегах Флориды, развлекался с любовницами, разъезжал на лимузинах. И все – на чужие деньги. Спустил все миллионы. Обокрал, стало быть, россиян. Они там, в России, говорят, с голоду пухнут… Но, оказывается, и московские банкиры – жулье. Продавали водку без лицензии, незаконно приобрели золотые прииски, торговали наркотиками и оружием. И еще в этом деле замешаны два депутата Госдумы и какие-то "солнтсеуфские" бандиты...
Тяжелой грустью наливались честные глаза присяжных. Безумцы, они еще пытались вникнуть если не в тонкости, то ухватить хотя бы в общих чертах суть дела. Но проклятая суть уходила все дальше – за далекие леса, за синие горы.
Первым пал мулат. Он долго сопел и даже незаметно раскрывал пальцами веки. Но после перерыва, после плотного обеда, бороться со сном уже не смог. Моргнув в последний раз, мулат закрыл глаза и склонил головушку, отяжеленную новыми и совершенно бесполезными для него сведениями.
– Мой подзащитный – узник совести. Он сидел в лагере так же, как Солженицын и Щаранский. Он – жертва Кей-Джи-Би, – уверял адвокат.
Блестящий адвокатский спич неожиданно прервал старшина присяжных. Он обратился к судье со странной просьбой: нельзя ли каким-то образом облегчить понимание столь запутанного дела, внести ясность хотя бы в имена и прозвища. Дескать, некоторые присяжные утеряли нить повествования, поскольку непонятно, кто такой Прыщ и связан ли он с Солженицыным.
После перерыва в зале появилась огромная белая пластиковая доска. На ней сверху красным жирным фломастером было написано: "Станислав Николаевич Маханьков" и его десять воровских кликух. Граф, кстати, тоже оказался не без кличек, их также записали на доске. Судья объявил, что в эту таблицу будут вписываться только имена и клички тех лиц, которые имеют непосредственное отношение к делу. Поэтому Солженицын и Щаранский в списки не попали. Зато появились какой-то Магадан и Вова-Ужас…
ххх
Перед тем как ехать в редакцию, Алексей зашел в бар неподалеку от здания суда. Безвольный он человек – не может пройти мимо, чтобы не выпить кофе в приглянувшемся баре. Алексей достал сигарету, пододвинул к себе пепельницу.
Итак, суд. Если отбросить умышленную адвокатскую путаницу, налицо – чистейший рэкет. Граф – кутила и вор, промотал чужие деньги. С ним все ясно. Что же до Станислава Николаевича… до этого узника совести… Алексей прищурился, словно увидел сейчас маленького человечка на скамье подсудимых: очки в золотой оправе, профессорская бородка. Но если вглядеться – что-то гнусное, крысиное в этом лице. Убийца, да и только. Главарь убийц.
ххх
На следующее утро слушания тоже почему-то задержали. Пришедшие толпились в коридоре, шушукались. Алексей заглянул в соседний зал, где стены были аляповато расписаны патриотическими сюжетами.
Здесь, да, похоже, здесь, в этом зале, он и его родители когда-то присягали на верность государству США. В зале тогда набилось человек пятьсот – латиноамериканцы, русские, евреи, негры, китайцы…
Пришла судья и зачитала вслух "Клятву верности". Полтысячи губ повторяли за нею слова, далеко не всегда понимая их значение. Иммигранты становились гражданами. "God bless America" – "Бог, благослови Америку"…
Алексей изредка поглядывал на стоящих рядом своих родителей, тоже присягавших на верность США. Они оба – отец и мать – держали правую руку на сердце и говорили о том, что "если понадобится, то они готовы с оружием в руках защищать эту страну". Было в этом что-то комичное и до боли трогательное. Два старика, когда-то пережившие эвакуацию, голод, нужду и унижения, в прошлом – патриоты той страны, отдавшие той стране все силы, молодость, жизнь, на склоне лет приехали в Америку, где их спасли от инвалидности, дали им хлеб и кров, и теперь они клянутся защищать Соединенные Штаты с оружием в руках…
………………...................................................................................................
И снова полный судебный зал. Все – как вчера. Прокурор, подсудимый, двенадцать присяжных с уже унылыми лицами. Впрочем, произошли некоторые малозаметные изменения. Публика рассортировалась: скамейки в правом крыле занимали журналисты и безучастные агенты ФБР, в левом – братва.
Маханьков внимательнейшим образом изучал прессу. Целый ворох свежих русских газет лежал перед ним на столе. Он периодически делал какую-то пометку на листе бумаги и недовольно цокал языком. А порою читал и улыбался. Кто знает, может, испытывал какое-то особое тщеславие этот маленький крысоподобный человечек. Ведь имя-то его как громыхнуло – от Вашингтона до Москвы, от одного океанского побережья США до другого!
В зале появились двое итальянских громил. Они подошли к загородке и посмотрели на крестного отца русской мафии. Ха! Шуму-то. Разве это дон? Это же – бамбино, блоха, такого можно и ногтем раздавить. Вечно эти газетчики наплетут: дескать, русская мафия в Нью-Йорке скоро вытеснит итальянскую. Передернув могучими плечами и презрительно хмыкнув, итальянцы вышли – этажом выше слушалось дело одного капо из мафиозного клана Готти.
– Судья входит в зал. Просьба встать! – рявкнул маршал.
И потянулись, потекли бесконечные допросы и показания...
Алексей делал пометки в блокноте. Украдкой поглядывал на Маханькова, вокруг которого словно расходилось магнетическое поле страха. Многие свидетели, жертвы, даже подельники почему-то смотрели куда угодно, только не на него.
Раздражал Алексея, однако, не только страх. Досадно было за коллег-журналистов, которые потихоньку перемещались с одних скамеек, где сидели агенты ФБР, на другие – к небритой братве. Чутье им подсказывало, на какой стороне выгодней. Уже вместе с ними пили и закусывали в барах, брали авансы за "правильные" статьи и будущие книги, за вранье, за трусость.
Судебные репортажи Алексея становились все злее. Осторожность ему изменила.
Исчез один русский журналист. Его репортажи были смелыми и дерзкими. И вдруг – молчание. Поползли слухи, что якобы его избили. Сломали ему пару ребер. Сейчас лежит в госпитале.
– За что ж его так?
– А шоб другим неповадно было.
– Чепуха. Он скрывается. ФБР взяло его на спецпрограмму.
– А что за программа?
– Вы разве не знаете? Изменят ему внешность, выдадут новые документы и запрут в какую-нибудь дыру в Техасе. Станет фермером, бу-га-га!
– Фэбээрщики – отпетые мерзавцы.
– А в Москве, слышали, опять кого-то… на тот свет.
– Не кого-то, а банкира.
– Туда ему и дорога…
ххх
Поздно вечером Алексей возвращался из редакции домой, в тишине гулко отзывались его шаги. Жесткий ветер сек лицо. В окнах домов горел свет. Там, за светлыми окнами, хорошо, уютно, тепло. Через несколько дней к нему переедет Лиза, и в его доме тоже воцарятся покой и уют.
Скорей бы закончился этот проклятый суд. Еще недавно все эти воры и доны Алексея вовсе не интересовали. И неожиданно – задело. Да, страшно. Противно. Но кто же тогда будет писать правду? Кто? Только один журналист из Москвы и он, Алексей, стараются писать об этом честно. Честно. Честь. Вот в чем дело, оказывается. Вот откуда смелость. Вот откуда презрение.
В кармане Алексей нащупал ключи. Вдруг остановился. На дороге, напротив его дома зажглись фары машины. Завелся мотор, бахнуло из выхлопной трубы. Машина рванула с места и умчалась.
Алексей смотрел ей вслед – задние фары быстро уменьшились до размеров двух точек и свернули на повороте. Он разжал кулак с ключами, нахмурился. Ерунда, показалось. Мало ли машин останавливается на этой пустынной улочке.
ххх
Светло-бежевый и совершенно великолепный "олдсмобиль" – со стертым протектором колес и разбитым зеркалом заднего вида – стоял у бровки, на глухой, безлюдной улочке, и фары его были погашены. На заднем сиденье валялись инструменты, банки с краской и пакеты со шпаклевкой. Ровно десять минут назад двигатель был заглушен, печка выключена, и поскольку дверцы прилегали неплотно, морозный ветер быстро выдувал из салона теплый воздух.
– Мне баптисты предложили сделать визу на ПМЖ. Бесплатно. Нужно только ходить к ним на собрания и раздавать на улицах какие-то книжечки, – говорил Юра.
Он сидел справа от водителя, засунув по привычке руки в карманы кожаной куртки, застегнутой на молнию. Черная лыжная шапочка, натянутая почти до самых бровей, плотно облегала идеально круглую голову Юры. Глаза его смотрели вдаль, сквозь лобовое стекло.
– Так в чем же дело? Делай визу у баптистов, – сказал Михаил.
– Не-а, у баптистов нельзя. Грех.
– А ты, гляжу, – ортодокс.
– У меня дед был священником. Его в тридцать седьмом репрессировали, сослали в Сибирь. Там и погиб.
– Мой дед тоже погиб в сталинском лагере…
Щелкнула зажигалка. Огонек на миг осветил два лица: Юрино – сосредоточенное, Михаила – недовольное. Еще бы! – второй вечер они торчат на этом отшибе, ждут какого-то клиента, Юриного друга, с которым якобы нужно поговорить. И почему-то – обязательно в машине.
– Еще пятнадцать минут – и я покатил, – Михаил раздраженно бросил зажигалку на панель.
– Мишаня, не нервничай. Завтра – пятница, в той квартире работы осталось на два часа... А здорово мы тогда с тобой в баньке попарились. Мне та шлюха такой классный массаж сделала, кх-кх...
Лобовое стекло мутнело и покрывалось каплями дождя. Слева вдоль улицы тянулась высокая ограда, за которой темнели надгробные плиты.
Михаил крепко затянулся:
– Эх, хорошо жить возле кладбища. Знаешь почему? Полно места для парковки. Уверен, что копы здесь редко появляются, потому что здесь некого штрафовать. То ли дело – возле моего дома. Крутятся с утра до ночи и лепят штрафы почем зря. А где же прикажете парковаться? На крыше, что ли? Ладно, уже поздно. Поехали отсюда.
Он завел мотор. Нажал кнопку, и две черные резиновые щетки запрыгали перед глазами с неприятным вжиканьем.
Лобовое стекло стало исключительно чистым, и хорошо было видно, как в конце улицы появилась фигура какого-то молодого мужчины. Михаил прищурился. Что-то невыразимо знакомое почудилось ему в этом мужчине…
Вдруг раздался громкий щелчок – это щелкнул снятый предохранитель пистолета в Юриных пальцах. Скрипнула дверца, куда-то юркнула, провалилась широкая Юрина спина. Через открытую дверцу в салон автомобиля ворвался ветер.
"Хорошо, что надел туфли, а не ботинки. Хотя туфли промокают. Боже, о чем я думаю?!" Алексей рванулся было назад, к подземке, но вмиг вспомнил, что до остановки – целых три безлюдных квартала. Он отшвырнул в сторону сумку и ринулся вперед. Перебежав дорогу, оглянулся. Коренастый парень мчался за ним по тротуару волчьей побежкой, сжимая что-то черное в поднятой руке.
– Стой, сука!
Впереди над пустой дорогой загорелся "красным" длинный ряд светофоров. Алексей помчался вдоль высокой ограды кладбища. Быстрей. Не оглядываться. Вон щит с расписанием, за ним – калитка. Он подбежал к калитке, рванул. Заперта!
Прогремел выстрел. Разорвал ночную тишину и долго таял в сыром зимнем воздухе.
Ухватившись за холодные скользкие прутья ограды, Алексей занес ногу и упер в замок. Нога соскользнула, что-то хрустнуло, кажется, рукав. Он вцепился снова, подтянулся. Наконец перелез.
– Стой, пидор!
Но крик раздался по ту – по ту! – сторону ограды. Алексей побежал между рядами могил. Где-то вдали – или ему почудилось? – грохотала железная калитка. Но его дыхание, слишком громкое и частое, мешало слышать. Позади оставались плиты с высеченными на них ликами. Русские евреи. "Значит, американские евреи разрешили им высекать на плитах изображения умерших родных", – мелькнула ненужная мысль.
Алексей свернул возле одной могилы, нырнул в глубину, черную и тесную. Падал еще не раз, натыкался на какие-то провисшие цепи, больно ударялся о каменные столбики. Миновав еще один дремучий участок, замедлил бег. Впервые оглянулся. Огромные плиты и кубки. Своды склепов. Алексей подошел к надгробному камню, достаточно широкому и высокому, чтобы за ним спрятаться. Долго стоял прислушиваясь. Боялся дышать. Случайно шевельнул ногой, и тишайший хруст гальки показался ему громовым.
Кажется, обошлось. Слава богу! Он поправил шарф. Только сейчас почувствовал боль в указательном пальце. Наверное, вывихнул.
"Дурной детектив. И зачем я ввязался в этот суд?! Зачем?! Правда. Кому она нужна? Нет никакой правды. Есть воровство, грязь, кровь. И такой дурак, как я".
Ему вдруг стало невыносимо жаль себя. Потому что сейчас в чужих домах светятся окна. Там тепло и уютно. Там читают, смотрят телевизор, смеются. У всех – нормальная, счастливая жизнь. А он – ночью, один, на кладбище...
Раздались глухие выхлопы. Алексей вздрогнул. Прислушался. Где-то вдали рычал мотор автомобиля. Рычание приближалось, и Алексей приник к плите.
Машина бешено мчалась, и почему-то так же бешено застучало сердце Алексея. Быстро и громко. Очень громко. Он даже испугался, что эти удары слышны далеко, у самой дороги.
И в тот момент, когда машина проезжала мимо там, за оградой, вдруг что-то помутилось, перевернулось для Алексея. Какая-то страшная сила навалилась, схватила мертвой хваткой и прижала его – к холодному камню, а его сердце – швырнула в другую сторону, туда, вслед удалявшемуся автомобилю.
Алексей обхватил плиту руками. Прижался к ней щекой. Перед глазами поплыли белые нежные облака. Эти облака пронизывали ночной могильный мрак и исчезали за оградой, откуда струился свет…
Острая, раскаленная докрасна боль разбивала сердце. Сердце сжимали в железе, оно расплющивалось, из него брызгала красная теплая кровь и текла по щекам, по рукам, по черной плите, где в граните была высечена надпись на древнееврейском.
Алексей прижался крепче. Плита была уже теплой и приятно грела ладони. Он понял, что нужно перелиться сейчас в эту теплоту, а грудь – пусть разрывается. Разбитыми, замерзшими пальцами он впился, вцарапался в какую-то высеченную букву. Колени его дрожали, ноги медленно сгибались...
ххх
Светло-бежевый "олдсмобиль" остановился на шумной улице.
– Ну и тачка у тебя. На такой только за детским питанием ездить, – сказал Юра, отворяя дверцу.
Они вошли в распахнутые двери ресторана.
– Погодь минутку, – Юра снял черную шапочку и, оставив Михаила в прокуренном зеркальном холле, вошел в зал.
Там гремела музыка, и сверкали огни. На сцене плясали девицы в бикини. Мелкими шажками Юра приблизился к столику в глубине зала, за которым сидели несколько мужиков. Наклонился к одному из них, что-то зашептал на ухо. Тот закивал, затем сунул руку во внутренний карман пиджака, достал деньги и передал Юре.