Жак решил больше не задавать вопросов. Первая часть доклада была понятна, в ней говорилось о двух последних войнах, но когда оратор перешел, как он выразился, к анализу ЕОС, все стало очень туманным; по словам оратора, ЕОС было сообществом так называемой европейской защиты и оно же являлось результатом соглашений, подписанных в Бонне и Париже… Жак упрекнул себя в невежестве, из-за которого он не мог понять то, что остальным было совершенно ясно. Но он заметил, что подружки и консьержка тоже с трудом следят за объяснениями. Жак перестал слушать, тем более что стрелки часов неумолимо двигались, а он все еще не мог придумать, как выйти отсюда, чтобы успеть зайти за Жаклиной. К счастью, докладчик перешел к более конкретным данным. Он назвал количество вооружения, которое по условиям ЕОС получит Германия. Эти цифры произвели на Жака тяжелое впечатление, и он обрадовался, что ЕОС вступит в силу только после того, как подписанные соглашения будут ратифицированы французским парламентом… "Сорвать ратификацию в нашей власти", - сказал в заключение оратор. Ему зааплодировали. Было уже двадцать пять минут одиннадцатого.
Аббат спросил, нет ли вопросов, но все молчали, и он предоставил слово Ирэн Фурнье.
Жак испугался, что сейчас начнется еще один доклад, но тут же успокоился. Молодая женщина, казалось, говорила специально для него. Ссылаясь на сказанное докладчиком, она изложила все гораздо понятнее и предложила выпустить воззвание против перевооружения Германии… "Каждый из вас сможет собрать подписи среди окружающих, хотя бы под одним экземпляром воззвания. И мы поможем тем самым сорвать ЕОС… Это лучшее, что мы можем сделать в память о нашем дорогом Иве Фарже".
Только она кончила говорить, как кто-то поднял руку.
- Слово имеет Огюст Пибаль, - объявил аббат.
Паренек в рабочем костюме предложил составить бригаду для сбора подписей по домам.
- Было бы великолепно, между прочим, если бы вон те две девушки согласились ходить со мной, - добавил он, рассмешив подружек.
Жак вместе со всеми подошел к столу, ради приличия взял два экземпляра воззвания и заодно сказал, что вынужден уйти.
Ирэн Фурнье поблагодарила его за то, что он пришел, мило улыбнулась и пожала ему руку.
* * *
Жаклина, как всегда, несколько раз появлялась в кондитерском цехе, но была величественно равнодушна и как будто нарочно, в пику Жаку, благосклоннее обычного выслушивала комплименты официанта Жозефа. При этом она была удивительно хороша. Вьющиеся черные волосы блестели так, словно она только что от парикмахера; губы точно спелые вишни. Поддразнивает она его или же в самом деле ей льстит грубое ухаживание Жозефа? Все девушки таковы! Жак, задетый за живое, из кожи вон лез, чтобы угодить Жаклине, и наконец добился от нее улыбки.
Накануне, когда он вышел с собрания, было уже поздно, у него мелькнула мысль сесть в такси, чтобы поспеть к тому времени, когда Жаклина выходит из ресторана, но он побоялся быть слишком назойливым. Вот почему он решил встретить ее сегодня и предупредить об этом заранее.
Завтра, насколько он знал, у нее выходной, значит, она не будет, как обычно, торопиться домой.
Жак издалека повел разговор с МейерА:
- Ну, как у вас с Сюзанной?
- На мази.
- Она была одна?
- Нет, со своей подружкой из кафе, но та сразу же ушла.
- Ее кто-нибудь ждал?
- Не знаю, я никого не видел.
Значит, надежда еще не потеряна. Все дело в смелости и предприимчивости. Но Жаку не удалось их проявить. Брисак, заведующий погребом, вызвал его к себе в кабинет.
- Послушай, сынок, почему ты перестал бывать у нас?
- Но я же недавно приходил.
- Да, да, три недели тому назад. Я же тебя приглашал бывать по субботам. Может быть, у тебя завелась интрижка?
- Нет, ничего похожего.
- Имеешь полное право, и нечего краснеть. Значит, ты свободен сегодня?
- В котором часу?
- Как всегда. Я вернусь домой в половине десятого, а ты можешь прийти и раньше. Сегодня как раз день рождения Лоры. Договорились? Ладно?
- Хм… Хорошо.
Жак рвал и метал, все его планы срывались из-за этого проклятого приглашения, от которого он не сумел отказаться сразу и не мог придумать предлога, чтобы отговориться. Помимо всего, ему начинало казаться подозрительным внимание этой семьи к нему.
Полгода назад Жак приехал из провинции в Париж и явился к Брисаку с письмом от своего отца. Заведующий погребом, добродушный на вид человек, принял его гостеприимно, как земляка. Посыпались расспросы о семье, о Бержераке, об общих знакомых, все это сопровождалось традиционной дегустацией хорошего вина, и при этом заведующий погребом небрежно говорил: "Бутылка такого шато-икэма стоит здесь тысячу франков". Брисак вспомнил, как они с Филиппом Одебером проводили время в молодости, поздравил Жака с похвальным решением перебраться в Париж: только здесь он сможет познать все тонкости ремесла, а они существуют в каждой профессии.
- Итак, сынок, ты, конечно, хочешь устроиться на работу в нашем ресторане?
- Да, если это возможно.
- Для парня из хорошей семьи нет ничего невозможного. Сейчас я тебя познакомлю с одним из крупнейших дельцов Парижа.
Брисак снял телефонную трубку.
- Алло… говорит Брисак. Вы бы не могли заскочить на минутку ко мне… Кстати, вас ждет бутылочка сотерна.
Клюзо был небольшого роста, но задирал голову с таким надменным видом и обливал вас таким презрением, что Жак почувствовал себя совсем маленьким.
- Так вы кондитер, молодой человек?
- Да, мсье.
- В ресторане работали?
- Нет еще.
- У печи вы справитесь?
- Мне кажется, что справлюсь.
- Хорошо. Приступите в понедельник: двадцать три тысячи пятьсот франков в месяц со столом.
- Как видишь, все это оказалось легче легкого, - сказал Брисак Жаку, когда директор ушел. - А теперь я тебе дам совет: если ты в самом деле хочешь здесь удержаться и пробить себе дорогу, не хорохорься. Вот видишь, чего я достиг, а ведь, когда начинал, у меня не было ни су и у отца не было собственного магазина…
Тогда будущее представлялось Жаку в радужном свете. Его взяли в крупный парижский ресторан, ему назначили жалованье, он будет сам себе хозяином… Беспокоило его только, справится ли он с работой, на которую его наняли.
- Где ты живешь? - спросил Брисак.
- В гостинице.
- Надо тебе подыскать комнату, я этим займусь, а пока что приходи завтра к нам ужинать.
С тех пор так и повелось. Во время ужина Жак познакомился с женой Брисака, незаметным существом, жившим жизнью мужа и дочери Лоры. Болезненная и худощавая девушка была избалована отцом, который поощрял все ее капризы. В тот вечер она надоедала отцу до тех пор, пока он не согласился подарить ей новое пианино. Своими лукавыми вопросами и живыми репликами Лора несколько сгладила первое дурное впечатление, которое она произвела на Жака, но все же, хотя она и оказалась остроумной и смех у нее был приятный, Жак, глядя на ее красивые, большие черные глаза, не мог отвлечься от ее уродливого плоского носа, унаследованного от отца.
Через несколько дней Жак переселился в соседний дом, на седьмой этаж, в комнатку для прислуги, которую он получил благодаря Брисаку. Это была крошечная мансарда, почти без мебели, но оклеенная новыми обоями. Окно выходило на крышу, и это придавало комнатке парижскую поэтичность. И Жак, совсем как герой Бальзака, любуясь открывшимся перед ним уголком огромного города, воскликнул: "Теперь мы с тобой потягаемся!"
Жак провел еще несколько довольно скучных вечеров в семье Брисака, и его пригласили бывать у них каждую неделю. Все развлечения сводились к телевизору и питью чая с печеньем. Бывало, что Брисак приходил домой в дурном настроении, которое не способна была рассеять даже дочь. Он ложился в гостиной на диван и читал газеты. Его жена, отдав необходимые распоряжения прислуге, садилась с вязаньем за маленький круглый столик. Жаку предоставлялся выбор: либо рассматривать коллекцию почтовых марок Лоры, либо слушать фугу Баха в ее скверном исполнении. В такие вечера Жак был освобожден от телевизора, но ему не всегда удавалось избежать второй чашки чая, который он ненавидел. Лора становилась все любезнее с Жаком, это заронило в нем серьезные опасения, и он старался под любым предлогом как можно реже бывать в этой семье.
Но, оказывается, старик Брисак отнесся к этому неодобрительно, значит, его зазывали, чтобы он ухаживал за Лорой. Теперь Жак в этом окончательно убедился и не на шутку перепугался. Правда, он с нею подружился, но она совсем не казалась ему привлекательной. Да и вообще размеренная семейная жизнь ничуть не соблазняла Жака.
Ему не хотелось бывать у Брисаков еще и по другой причине. У себя дома Брисак был очень приветлив и поражал Жака трогательной заботой о дочери. В ресторане же он вел себя очень странно и недоброжелательно. Весь персонал его боялся, и он ни с кем не разговаривал. Когда Жак здоровался с ним, Брисак буркал что-то невразумительное. Один из товарищей по работе в первый же день, не стесняясь в выражениях, многое разъяснил Жаку.
- Так ты здесь по блату бульдога? - спросил он Жака.
- Какого бульдога?
- Я говорю о Брисаке. Ведь это он тебя устроил сюда?
- Он.
- Да, некрасиво получилось. Он отказался принять на работу одного товарища, чтобы устроить тебя… А тот - член профсоюза и женился всего два месяца назад.
- Я об этом ничего не знал.
- Ясно. Во всяком случае, мы тебя предупреждаем: шпиков и так здесь достаточно.
Жак вскоре понял, что на кухне все ненавидят Брисака не меньше, чем надзирателя Бекера. Стоило кому-нибудь из служащих ослушаться Брисака, как тот немедленно его выгонял. Он грубо приставал к женщинам, и говорили даже, что он самыми неприглядными способами пытается добиться благосклонности у молоденьких учениц, но в это Жак не верил. Ходили еще слухи, что во время войны, когда в "Лютеции" находился штаб гестапо, Брисак с Бекером были на лучшем счету у гитлеровцев.
С Клюзо дело обстояло иначе. Его частная жизнь была безупречна, и вел он себя, как вельможа. На работу он приезжал в собственном ситроене. Говорили, что он миллионер, имеет под Парижем замок в Солоньи и состоит акционером гостиницы "Лютеция". Все перед ним дрожали, но он действовал открыто и никогда не наносил удара в спину. Он был требователен ко всем, и к себе тоже.
Обращаясь к подчиненному, Клюзо называл его "мсье", вообще же разговаривал со служащим, только отдавая приказание, делая замечание по работе или же увольняя его.
Шеф-кондитеру хотелось угодить подопечному Брисака, и он взял Жака под свое покровительство, учил его и помогал ему преодолеть трудности, связанные с новой обстановкой. Юноша был ему очень благодарен и старался работать как можно лучше. Но в течение первых недель Жак чувствовал едва скрытое недоброжелательное отношение к себе остальных сослуживцев.
Все это охладило в значительной мере то восторженное состояние, которое овладело им в первый день. Ему пришлось почувствовать свое новое положение: здесь он такой же служащий, как и все. Поэтому-то он и не решился отказаться от приглашения заведующего винным погребом…
Он вышел из ресторана в семь часов вечера и пошел домой. У входа консьержка остановила его.
- Ну как, мсье Жак, вам понравилось вчерашнее собрание?
- Да ничего. Хорошо, если бы было побольше народа.
- Знаете, я уже собрала пятнадцать подписей. Все соглашаются. Наш бакалейщик и тот подписал. А ведь он всегда отказывался дать свою подпись, даже под Стокгольмским воззванием. Он мне говорил: "Бедняжка, вы зря стараетесь, все это ни к чему".
Жак хотел было расспросить консьержку, что это за Стокгольмское воззвание, но вспомнив, что у него нет еще ни одной подписи, поспешил к себе в комнату. Он написал письмо отцу, приоделся и явился к Брисакам задолго до назначенного часа. Он надеялся уйти пораньше, чтобы встретить Жаклину; сегодня, накануне выходного, она должна задержаться позже всех.
Квартира Брисаков занимала целый этаж. Дверь открыла сама Лора. На ней было широкое шелковое платье, скрывавшее худобу, и Жак даже нашел ее красивой.
- Как мило, что вы пришли именно сегодня. По заказу папы мне прислали торт с девятнадцатью свечами.
О торте Жак уже знал. Шеф-кондитер всю вторую половину дня был занят сахарными розами, которые должны были служить подсвечниками, и превзошел себя, придав им совершенно естественный цвет, цвет платья Лоры.
- Это для дочери заведующего погребом, - сказал кондитер, показывая свое произведение.
- Надеюсь, что бульдог поставит нам хотя бы бутылочку хорошего вина, - ответил один из служащих.
Жак, увидев, как ему обрадовалась Лора, вспомнил о дне рождения и с запозданием подумал, что следовало бы приличия ради принести букет цветов. Он искупил свою вину тем, что был с нею как можно более предупредителен.
Брисак вернулся домой раньше, чем всегда. Он принес бутылку шампанского и еще один подарок дочери. Она развернула пакетик, вынула оттуда золотой браслет и радостно кинулась на шею отцу. Мать Лоры усиленно ухаживала за Жаком. Брисак против обыкновения сиял и не давал Жаку раскрыть рот.
- Ну как, сынок, ты доволен? Клюзо сказал, что у тебя неплохо получается.
- Я вам очень благодарен, мне нравится эта работа.
- Тебе бы не мешало научиться и кулинарному делу.
- Теперь уже поздно.
- Как это поздно? Тебе всего двадцать два года. В двадцать пять ты бы мог стать шеф-поваром. Надо воспользоваться такими возможностями.
- Да, но отец…
- Отец в тебе не нуждается. У него есть все, что ему нужно. Он даже может и тебе помочь. Тебе надо подумать о том, чтобы года так через три-четыре завести собственное дело. Ты слышал о Ляско?
- Вы говорите о гротах под Монтиньяком?
- Вот-вот. У нас в Дордоньи это самое красивое место. Всего несколько месяцев назад там раскопали целую галерею старинных картин, которым по двадцать тысяч лет. Просто чудо. И находится это в гуще леса, пришлось проложить дорогу, но кругом ничего нет. Там можно здорово разбогатеть.
- Вероятно.
- Видишь ли, будь я помоложе, я бы там открыл гостиницу с хорошим шеф-поваром, вроде маленькой "Лютеции". Настоящий клад, поверь мне. Денежки, сынок, - только их и ценят в наше время.
- При условии, если не будет войны.
- А кто говорит о войне?
- Газеты. Возьмите хотя бы это ЕОС. Они хотят перевооружить немцев.
- А ты этим интересуешься?
- Нет, но…
И Жак рассказал все, что узнал накануне на собрании, о том, с каким уважением там вспоминали Ива Фаржа…
- Я сам несколько раз обслуживал его, когда он был министром снабжения, - заметил Брисак. - Хороший был человек, не гордый и знал толк в вине…
Брисак слушал Жака с таким вниманием, что тот, вспомнив об обязательстве, которое он взял на себя, нашел уместным предложить ему подписать воззвание.
- Вы, наверное, не откажетесь…
Брисак повертел лист с текстом и сказал:
- Слушай, сынок, когда ты поступил в ресторан, я тебе говорил, чтобы ты не хорохорился. И вот тебе мой совет: плюнь на это дело.
- Почему?
- За этим так называемым комитетом мира стоят коммунисты.
- Ну и что, ведь они против войны?
- Рассказывай! Они говорят это, чтобы надуть таких дурачков, как ты.
- Значит, вы отказываетесь дать свою подпись?
- Наотрез.
- Умоляю вас, - вмешалась Лора, - бросьте вашу политику. Посмотрите, Мелани принесла торт…
Брисак откупорил шампанское…
III
Анри Вильнуар распахнул ставни. Он полюбовался цветущими ветками каштанов, свисающими через решетку Люксембургского сада, посмотрел на воробьев, со щебетом купавшихся в утренней росе, глубоко вдохнул весенний воздух и обернулся со счастливой улыбкой.
- Маринетта! - позвал он.
Подушка слегка шелохнулась от движения хорошенькой светлой головки, и одеяло, свисавшее с кровати, обрисовало контуры перевернувшейся на бок фигуры.
Бледно-голубые стены подчеркивали простую изысканность двух репродукций Ренуара; на широкой кровати из розового дерева царил полный беспорядок; на полу лежал мягкий пушистый ковер, ступая по которому, вы словно погружались в вату; диван и два кресла, обитые голубым бархатом, казалось, специально предназначены для того, чтобы на них валялось брошенное как попало женское шелковое белье; большой пуф возвышался перед туалетом, на котором выстроились в ряд флаконы и нейлоновые щетки. Все это было залито ярким светом, за исключением портфеля, набитого папками, и мужского галстука, лежавших на стуле за маленьким секретером из красного дерева, который стоял сбоку от окна.
Белокурая женщина приподнялась, открыла глаза, сморщила носик и жалобно, как ребенок, проговорила:
- Зачем ты меня разбудил?
- Детка, уже восемь часов.
Маринетта села на постели и протерла глаза.
- Немедленно закрой окно, я замерзла.
Вильнуар, схватив Маринетту за руки, взглядом искал, куда бы поцеловать: в изящные плечи или в белую грудь, едва прикрытую кружевами.
- Пусти, я должна встать.
- Подожди немножко, завтрак еще не готов.
Вильнуар кинулся в кухню, откуда доносилось подозрительное шипение. Образцовая кухонька, такая же белая, как молоко, которое в этот момент убегало на электрической плите, была прихотью Маринетты. Она ее оборудовала холодильником, маленьким универсальным моторчиком и покрытыми белой эмалью стенными шкафами.
Вильнуар не сразу решился купить эту квартиру, и не потому, что ему было не под силу заплатить за нее два миллиона, но она ему казалась слишком тесной. Правда, она помещалась в тихом доме, как раз напротив Люксембургского сада, что было очень приятно, но в ней, кроме спальни и ванной, была еще только одна крошечная комната, которую лишь с трудом можно было превратить в кабинет.
- Зачем тебе кабинет? - удивилась Маринетта.
- Где же я буду работать, заниматься делами?
- У тебя есть другая квартира. А эта будет только для нас с тобой, наше гнездышко. Из маленькой комнатки я сделаю кухню.
Вильнуар попробовал возражать, говорил о ненужных расходах. Маринетта дулась и настаивала на своем.
- Не относись к этому, как к детской затее, в случае необходимости мы сможем поесть дома. Будет очаровательно.
Вильнуар сдался и теперь был рад, что не купил большую квартиру - там бы потребовалась прислуга; здесь им было удобно, они с Маринеттой были одни, о чем оба всегда мечтали, а убирала квартиру их консьержка Журдан.
Влюбленные каждую неделю встречались в своей собственной квартире, и никто о них ничего не знал. Обычно это бывало по понедельникам. Анри Вильнуар приезжал из Перигё во второй половине дня. "Депутатские обязанности", - говорил он домашним с утомленным видом. И в самом деле, во вторник утром он отправлялся в парламент. Когда же Национальное собрание распускалось на каникулы, Вильнуар, ссылаясь на свои депутатские обязанности и заводские дела, всегда мог приехать в Париж и таким образом продолжать видеться со своей молодой возлюбленной.
Маринетта Делорм приезжала из Вандома. Она каждый вторник проводила в Париже, цепляясь за всякий удобный случай, чтобы еще продлить свое пребывание.