Они шли по боковой аллейке городского парка. Парк этот, густой, заросший, неухоженный и оттого куда более приятный, создающий иллюзию дикой природы, служил любимым местом прогулок молодежи вообще и влюбленных в особенности. А так как на дворе стоял май, все кругом расцветало: и деревья, и цветы, и любовь, - то в парке собиралась чуть не вся городская молодежь.
- А прыгать не опасно? - спросила Нина.
- Да ты что, - рассмеялся Петр, - это же сплошное удовольствие. - Однако тут же честно добавил: - Сам-то я пока не прыгал, но твердо знаю.
- Откуда? - опять погрустнев, задала Нина вопрос.
- Как откуда! Отец рассказывал, мама, их друзья, видел сто раз. Я же родился в парашютной семье. Бывают, конечно, всякие случайности, особенно когда сам парашютист невнимательный. Так ведь где случайностей не бывает. Вон мама сколько прыжков совершила, а…
Он неожиданно замолчал. Ему всегда делалось больно, когда он вспоминал гибель матери. И обидно. Если б она погибла при испытании парашюта или установлении рекорда… когда прыгаешь тысячи раз в сложных условиях… Но было что-то невыразимо обидное в этой нелепой смерти, что-то до крайности несправедливое. Как будто смерть может быть справедливой… Они долго молчали. Нина взяла его под руку, прижалась.
- Прости, не надо было задавать глупых вопросов. - Она первой нарушила молчание.
- Да нет. Ты ни при чем. И вопросы твои не глупые. Вот смерть мамина была глупой. Никогда ее не прощу…
Кому? Кому мог он простить или не простить эту несправедливую смерть, в которой никто не был виноват? И кому отомстить за нее! Но почему-то ему казалось, что, чем лучшим он станет парашютистом, чем полнее и безраздельнее будет командовать пространством, чем покорнее будет это пространство, этот воздух, это небо перед ним, тем он достойнее отомстит за свою мать. Хотя погибла она не в бескрайнем небе, которое ей-то как раз безропотно покорялось, а на земле… Петр сам не мог бы объяснить неясных, противоречивых чувств, владевших им порой.
Или это весна так действовала на него?
И еще ему очень захотелось быть похожим на отца, тоже стать генералом, военачальником, командовать тысячами людей, вести их в бой, поднимать на подвиги, чтобы и отец и мать, даже если ее нет теперь, могли гордиться им.
Он хотел сам совершать невиданные подвиги, побеждать один сотни врагов, стать олимпийским чемпионом по дзюдо, рекордсменом мира по парашютизму; он хотел быть великим, знаменитым - героем. И чтобы Нина была рядом и восхищалась им, гордилась, боготворила его…
Детские мечты. Мечты в шестнадцать лет. Кем не владели они в жизни? Особенно весной, когда идешь тенистой аллеей под руку с любимой…
- Я хочу познакомить тебя с отцом, - вдруг обратился Петр к Нине. - Я говорил ему о тебе.
Он действительно рассказал отцу о Нине неделю назад, когда они сидели вечером в столовой, а притомившаяся Ленка ушла спать.
- Отец, у меня есть Нина.
- Знаю.
- Влюбился, - Петр смущенно улыбнулся.
- Что ж, пора, скоро шестнадцать, - серьезно заметил Илья Сергеевич.
- А ты? - спросил Петр туманно, но отец понял его.
- Ну я был великий донжуан, - Илья Сергеевич улыбнулся, - всем девкам в округе голову крутил. И сам влюблялся на каждом шагу. Лет, наверное, в четырнадцать первый раз увлекся, а потом еще сто раз, и каждый раз на всю жизнь. Пока твою мать не встретил, - добавил он, перестав улыбаться. - Тогда только понял, что значит настоящая любовь.
- Значит, у меня с Ниной не настоящая? - Петр понял отца по-своему.
- Почему? - Илья Сергеевич не хотел огорчать сына. - Много есть примеров, когда полюбят друг друга люди в ранней юности, потом женятся и счастливы бывают всю жизнь. Врать не буду, Петр, не часто это случается. Редко. Но ведь случается. От самих людей зависит, от их чувств. Ты хоть ее хорошо знаешь?
Петр молча пожал плечами. Нахмурился. Он выглядел сейчас старше.
- Что ответить, отец? Мне-то кажется, знаю. А в действительности, кто может сказать? Мне кажется, что не смогу без нее, что это на всю жизнь, ей тоже, а как будет? Я ведь понимаю, что жизнь не дважды два, не маленький…
- Пригласи к нам, может, лучше разберусь, - предложил Илья Сергеевич.
- Приведу, - пообещал Петр.
И вот теперь сообщил об этом Нине, не обо всем, конечно, разговоре, а лишь о том, что сказал про свои чувства к ней отцу.
- Так и сказал? - ужаснулась Нина.
- У меня от отца тайн нет, - даже слегка обиделся Петр.
- А он не посмеялся?
Тут уже Петр обиделся по-настоящему.
- Да как тебе не стыдно! - воскликнул он. - Ты что ж, его за обывателя, что ли, принимаешь? Или думаешь, он не доверяет мне или каким-нибудь сплетням о тебе поверит? Если я сказал, что мы любим друг друга, значит, так оно и есть. А кого попало я не полюблю, уж это он знает.
- Нет, я не пойду! - решительно сказала Нина.
- Почему? - удивился Петр.
- Боюсь… - откровенно призналась она.
- Да что он, тебя съест? - рассмеялся Петр. - Он знаешь какой мировой мужик! С ним интересно разговаривать. Уходить не захочешь.
- Да не в том дело, - пояснила Нина. - А вдруг не понравлюсь?
- Как ты можешь не понравиться? - Петр не допускал подобной мысли.
- А так, не понравлюсь, и все. Скажет, вертихвостка какая-то, ресницы мажет, ногти. Начнет тебя отговаривать. И ты меня бросишь.
Петр по простодушию не разглядел кокетства в словах подруги и, конечно, попался в ловушку. Он возмущенно протестовал.
Нина еще некоторое время выражала всякие сомнения относительно оценки, которую Петин отец мог дать такому ничтожному существу, как она, с удовольствием выслушивая все новые комплименты, которые Петр высказывал, опровергая ее возражения. Но, в конце концов, переборщила.
Петр, хоть и с опозданием, догадался, что его разыгрывают, и неожиданно заметил озабоченно:
- А вообще-то, ты права. Отец знаешь какой проницательный, на сто метров в землю видит, догадается, что ты меня обманываешь, придумала всю эту любовь ко мне, и раскроет мне глаза. А может, даже определит, что ты мне изменяешь. Да, да! С нашим домоуправом, например, дядей Гришей. У меня уже давно есть подозрения…
Встревоженная вначале Нина быстро успокоилась, поняв, что попалась на свой же крючок.
Они весело смеялись, пока у Нины не появилась новая причина для забот: что надеть, когда пойдет знакомиться с Ильей Сергеевичем.
- Какое это имеет значение, - отмахнулся Петр, - что хочешь, то и надевай. Не все ли равно.
Но оказалось, что в этом вопросе женская психология для него за семью замками. Нина прочла ему целую лекцию о значении одежды и вообще "внешнего облика", особенно для первого знакомства, о том, какие выводы столь проницательный и умный человек, как Петин отец, сделает из ее туалета, о том, что, оденься она слишком просто, он может усомниться в ее вкусе, а слишком элегантно - в ее скромности и так далее и тому подобное.
Всю эту длинную речь могла бы легко заменить известная пословица: "По одежке встречают, по уму провожают".
Но сказать так Нина конечно же не могла, это было бы слишком просто.
И однажды наступил день, когда Петр, немного волнуясь, привел Нину в свой дом.
Невидимый, но эффективный "дворовый телефон" но прошел, разумеется, мимо такого события. Казалось бы, кому какое дело, что Нина, у которой он бывал едва ли не каждый вечер, на этот раз зашла к нему? Оказывается, есть дело. И когда они пересекали двор, не одна пара любопытных глаз следила за ними из окон.
Был воскресный день. Несмотря на это, генерал Чайковский лишь к обеду сумел вырваться домой, да и то потому, что твердо обещал сыну.
Обед готовили всей семьей. Вернее, готовили Петр и Ленка. Она особенно переживала предстоящее событие, без конца задавая брату дурацкие и нескромные, по его мнению, вопросы, из которых "А вы поженитесь?" был самым тактичным.
Трудность заключалась в том, что Ленкиному поварскому искусству, вполне удовлетворявшему нетребовательный вкус мужской части семьи, предстояло держать экзамен перед куда более строгим судьей. Нина слыла избалованной, а ее бабушка замечательной стряпухой. Мысль о том, что бы Ленка ни приготовила, Нина наверняка все будет хвалить, почему-то никому не пришла в голову.
Нина Илье Сергеевичу понравилась. Она держалась просто и естественно. Не робела и не была развязной. Не болтала, но на вопросы отвечала охотно, глядя ему прямо в глаза. Хорошо разбиравшийся в людях, он, конечно, почувствовал ее внутреннее напряжение, но Нина храбро преодолевала его. Она не старалась представить себя лучше, чем есть. Она больше заботилась о том, чтоб отец Петра чувствовал ее искренность, даже если что-либо не всегда говорило в ее пользу. Илье Сергеевичу не стоило большого труда незаметно выяснить в разговоре Нинины взгляды на жизнь, ее мечты, заботы, планы.
Он порадовался тому, что, поставленная в условия, в которых так легко было бы потерять чувство меры в самооценке, разлениться, стать капризной, недоброжелательной, она сохранила чистоту, трезвость мыслей… Конечно, была Нина и избалована и привычна ко многому, на что ее возраст пока не давал ей права. Но, в конце концов, и он, Илья Сергеевич, не вправе предъявлять к кому-либо невозможных требований.
Что касается Ленки, то ее Нина покорила окончательно. Во-первых, тем, что похвалила обед. Чувствовалось, что она не притворяется. Быть может, закормленная бабушкиными кулинарными деликатесами, Нина оценила "простой, человеческий", как выразился потом Петр, обед. А может быть, в этом доме ничто не могло Нине не понравиться. Во-вторых, она обожала фигурное катание, увы, лишь как болельщица; сама она на каток ходила редко. Узнав, что Ленка имеет взрослый разряд по фигурному катанию и вместе с партнером выиграла первенство области, Нина пришла в восторг и обрушила на Ленку массу вопросов.
- Какая же она умная! - восхищалась потом Ленка. - И все понимает. И все хочет знать. Ты видел, как она слушала! Ей все интересно, не то что тебе - никогда не интересуешься делами сестры. И что она в тебе нашла? - Ленка горестно вздыхала. - Бедняжка. Каково ей будет, когда она тебя раскусит наконец.
Но Петр не обижался. Он был так счастлив впечатлением, произведенным Ниной на отца и сестру, что никакие Ленкины уколы не могли уязвить его.
Правда, с этого времени Ленка без конца приставала к нему с расспросами о Нине, ее делах, ее жизни, требовала, чтобы он снова привел ее.
- Хорошая девочка, - только и сказал отец, но в его устах это была не пустая похвала. Это значило, что Нина принята. Петр знал, что никакие силы не заставили бы отца положительно оценить Нину, если б он действительно так не думал.
Он бы просто сказал: "никчемная", или "пустая", или "нестоящая девочка". Может, добавил бы: "Извини, Петр". И все. Он бы не запретил с ней встречаться, не стал давать советы, он высказал бы свое отношение. Но если б это отношение было отрицательным, Петр просто не знал бы, что делать. И наверное, рано или поздно они бы с Ниной расстались. Авторитет отца был для Петра непререкаем.
А конец года меж тем приближался. Шли контрольные. Они вызывали озабоченность. Ни на что не хватало времени. Радовало лишь то, что готовились они вместе.
Зато пришло и огорчение. Нинины родители сообщили, что приезжают на два месяца в отпуск и проведут его вместе с дочерью частично на юге, частично в Москве.
Предстояла их первая разлука…
Глава VI
Гвардии рядовой второго года службы Золотцев был образцом десантника. Быстрее всех проходил полосу препятствий, отлично стрелял, имел разряды по нескольким видам спорта, совершил десятка два прыжков.
Смелый, пожалуй, даже лихой парень, он первым вызывался идти на любое задание, ничего не боялся, море ему было по колено. Вот это и был, пожалуй, главный его недостаток: "лихость, переходящая в глупость", как неодобрительно говорил сержант Рудой, командир отделения.
- Так точно, товарищ гвардии сержант. - И Золотцев с особым шиком вскидывал руку к берету. - Только уж лучше так, чем глупость, которая переходит в лихость.
Сержант подозрительно смотрел на Золотцева, стараясь определить, не содержат ли его слова непочтительного намека, но встречал лишь ясный, открытый взгляд голубых глаз.
- Койку получше заправьте, - говорил он на всякий случай и удалялся.
- Есть, заправить койку получше! - громогласно неслось ему вслед.
Золотцев был глубоко убежден, что на войне ему б цены не было, что он был бы замечательным разведчиком. Книги о фронтовых разведчиках были его настольными книгами.
- Да пойми ты, - втолковывал ему все тот же сержант Рудой, упорно пытавшийся перевоспитать своего упрямого подчиненного, - десантнику прежде всего хитрость нужна, терпение, сообразительность, а потом уже смелость и сила.
Этот бесплодный спор, в котором позиции обоих оппонентов можно было подвергнуть одинаково основательной критике, длился давно. И каждый из спорщиков в меру сил старался на фактах доказать свою правоту. На учениях, во время выходов, даже просто на тактических занятиях сержант пытался перехитрить Золотцева, тот в свою очередь посрамлял Рудого каким-нибудь смелым и совершенно неожиданным решением. Командир взвода объяснял им, что вместо того, чтобы искать, какое качество для разведчика важнее, лучше воспитывать их в себе все. Но соревнование поощрял, логично рассуждая: пусть учатся друг у друга.
К сожалению, у Золотцева были и недостатки, в том числе безграничная самоуверенность. И еще он любил разыгрывать товарищей, в особенности первогодков, только что пришедших в армию. Делал он это не всегда безобидно, за что порой получал нагоняй от начальства. Кроме того, будучи заядлым спорщиком, Золотцев по любому поводу заключал пари. Ставка была всегда одна - "обильный чай" в солдатской чайной. И уж если выигрывал, то ни в чем себе не отказывал за счет проигравшего.
На этот раз жертвой пари должен был стать один из первогодков, впервые участвующий в таком большом учении, старательный, доверчивый солдат.
Фамилия солдата, на беду, была Порядочкин, что, разумеется, служило Золотцеву неисчерпаемой темой для шуток.
- Ты помни, Порядочкин, - серьезно говорил Золотцев где-нибудь в курилке в минуту отдыха, - согласно инструкции, например, если не открывается основной парашют, надо рвать за кольцо запасного. Верно?
- Верно, - соглашался не чуявший подвоха Порядочкин.
- А если и он не раскроется? А? Тогда что делать по инструкции?
- Не знаю, - смущенно морщил лоб Порядочкин.
- Плохо инструкцию изучаешь, там ведь сказано на девятнадцатой странице, параграф третий, - назидательно говорил Золотцев. - Ну, вспомнил?
- На девятнадцатой странице?
- Да, да, на девятнадцатой странице. Что сказано? Цитирую: "В случае если выдергивание кольца запасного парашюта не приведет к его раскрытию, необходимо, взяв левой рукой правое ухо, а правой рукой левое, с силой дернуть на себя". Вспомнил?
- Левой рукой правое… правое левое… - повторял совсем сбитый с толку Порядочкин. - Зачем? - И он устремлял на Золотцева растерянный взгляд.
- А затем, - торжествующе возвещал Золотцев под общий смех, - что можешь спокойно оторвать себе уши, все равно больше не понадобятся!
И вот перед самыми учениями, а вернее, уже в томительные часы ожидания посадки в самолеты Золотцев сказал Порядочкину:
- Вот ты на двадцать человек раньше меня прыгнешь, а на земле раньше окажусь я.
- Как это так? - возразил Порядочкин. - У меня же, если я раньше прыгну, значит, и парашют раскроется раньше, значит, и приземлюсь раньше, вес-то у нас почти одинаковый.
- Нет. Прыгнешь ты раньше, а когда приземлишься, я тебя там уже хлебом-солью встречать буду.
- Не может этого быть, - твердил Порядочкин, все старательно усвоенное им восставало против такого утверждения.
- Спорим на "обильный чай". Ты выиграешь, я тебя угощаю, я выиграю - ты меня. Предупреждаю, могу целый самовар выпить с соответствующим сопровождением.
Сначала Порядочкин отмахивался, но в конце концов дал себя уговорить.
И, входя в самолет, Золотцев заранее улыбался, предвкушая выигранный спор.
Расчет его был прост. После всех проверок он попросит соседа разъединить на его, Золотцева, парашюте систему автоматического раскрытия и, когда прыгнет, дернет за кольцо не через пять секунд, а через пятнадцать, устроит себе эдакий самодеятельный затяжной прыжок. Он уже прыгал с самостоятельным раскрытием, правда не ночью, но какая разница? Так что, когда Порядочкин наконец приземлится, гвардии рядовой Золотцев будет уже внизу. И пожалуйте бриться - веди, как вернемся, в чайную!
В самолете Порядочкин волновался, он впервые участвовал в таких учениях, всего второй раз должен был совершить ночной прыжок. Впрочем, волновало его не это, а то, как он справится с боевым заданием. Пусть первогодок, но он был старательным солдатом и дорожил своей, хоть и скромной пока, репутацией.
А Золотцев спокойно спал. Его безмятежный сон не нарушали никакие мысли. Он обладал железными нервами и непоколебимой верой в свою звезду. Он, как всегда, отлично приземлится, отлично выполнит задание и, конечно, получит благодарность. Никаких сомнений, никаких неудач.
Незадолго до начала выброски, Золотцев повернулся к другому первогодку, сидевшему с ним рядом, Долину:
- Ну-ка, Долин, отстегни мне там, за воротником, я не достану.
- Как это отстегни? - удивился Долин. - Автоматическая система же не сработает.
- Я знаю, но у нас так положено, несколько человек опытных, вроде меня, прыгают с самостоятельным раскрытием.
- Может, лейтенанта позвать? - неуверенно предложил Долин.
- Ты человек или нет? - зашипел на него Золотцев. - Забыл я сам разъединить там, на земле, а сейчас не достану. Мне же попадет от лейтенанта! Что ж ты меня под монастырь подвести хочешь? Не ожидал…
Долин нехотя выполнил просьбу товарища.
- Ну, спасибо, - сказал Золотцев, - а то нагорело бы мне. Совсем забыл, понимаешь, в пинг-понг там заигрался.
- В пинг-понг? - удивился Долин.
- А ты не видел? Наш экипаж всегда в БМД стол складной возит и ракетки с собой. Она и сейчас у меня здесь, я ее в запасной парашют прячу. - И Золотцев для вящей убедительности покопался в сумке на животе. - Черт, никак не найду. Ну вот, - продолжал он самым серьезным тоном, - как минута свободная, стол расставляем и режемся. А нет стола, прямо на БМД…
- Да врешь ты все, трепач… - Долин сообразил наконец, что его разыгрывают.
Но вот открылся люк, загудела сирена, и живой поток устремился к выходу.
Тогда-то и произошло неожиданное.
Выбросившись из самолета, Золотцев на мгновение забыл, что система автоматического раскрытия у него выключена и что он должен сам дернуть за кольцо. Но тут же ему показалось, что он слишком задержался с этим, что нужно спешить, и, судорожно сжав кольцо, дернул изо всех сил.