- Не паясничай! - сказал он с раздражением. - Вы обе мне дороги, я вас по-своему люблю, мне было бы тоскливо без вас. Я привык к вам, и начни вы завтра проводить время с кем-нибудь другим, наверняка огорчился бы, а может быть, и ревновал. Все это так. Но жениться на вас, на одной из вас, я не собираюсь. Как и вообще жениться.
- Никто тебя в загс не тянет, - Рута пожала плечами.
Терпение Чайковского, видимо, истощилось. Синие глаза потемнели. Губы плотно сжались. Подчеркнуто вежливо, но холодно он продолжал:
- Заранее прошу извинения, если я тебя неправильно понял. И прошу правильно понять меня. Я, наверное, выгляжу старомодно со своими разговорами о женитьбе. Но просто спать с вами я тоже не собираюсь. Ни с тобой, ни с Зоей. Кстати, почему ты не можешь относиться ко мне, как она? Просто по-дружески?
- Как она? По-дружески? Ох, не могу, держите меня! - Рута залилась смехом.
Она смеялась так долго, что у нее даже слезы выступили на глазах. Она вытерла глаза маленьким смятым платочком, который достала из рукава, и посмотрела на Чайковского с жалостью:
- Да, Илья, ты действительно не на земле живешь. Ты пребываешь в подвешенном состоянии, на парашюте, где-нибудь в ста километрах в облаках. Не понимаю, как ты можешь быть хорошим офицером, если не видишь дальше своего носа? Ох, не могу!
Некоторое время он внимательно смотрел на нее. Потом тихо спросил:
- Она тоже?
- Она тоже, она тоже! - весело подтвердила Рута. - Представь, она тоже! Такая вот необычная ситуация. Обычно два парня и одна девка маются. А тут наоборот. Скажи, не смех? Рассказать кому - не поверят.
- Да, трудно поверить, - задумчиво проговорил Чайковский.
- Уж поверь. Или хочешь, мы тебе коллективное заявление напишем? Приложишь к тому протоколу. Хочешь?
- Слушай, Рута, - он встал, - я тебя уже просил перестать паясничать. Я понимаю твое настроение, но это не причина, чтоб ты глупо вела себя.
- Как же я должна себя вести, если я и есть глупая! - Она тоже вскочила. - Разве, будь я умной, я бы пришла к тебе так вот по-бабски унижаться, любовь выпрашивать? Скажи, пришла бы? - Теперь она смотрела ему прямо в глаза и не скрывала слез. Крупные, частые, они торопливо сбегали по всегда румяным, а сейчас побледневшим щекам. - Ну что смотришь? Гордиться-то нечем. Ни мне. Ни тебе, между прочим. - Она снова вытерла глаза и сказала другим, решительным тоном: - Пошла. Считай, Илья, не было этого разговора. Приснилось тебе. Хорошо? Пожалуйста. Если ты порядочный человек, забудь, что я была у тебя. Да, дура. Виновата, больше не буду. Пусть все по-старому останется. Хорошо? Обещай хоть это, Илья.
- Обещаю, - сказал он глухо.
- Спасибо и на том. До свидания, Илья, до завтра. - И она осторожно прикрыла за собой дверь.
Вот такой странный разговор произошел однажды вечером в спартански обставленной, холодной комнате лейтенанта Чайковского, где, казалось, лишь щекастый чайник упорно оставался горячим.
Все шло по-прежнему. Лейтенант Чайковский ежедневно без будильника просыпался в пять часов. Выбегал во двор, зимой и летом голый по пояс. Долго делал зарядку, прыгал, подтягивался на самодельной перекладине, сооруженной мальчишками, заложив ноги под спинку скамейки, качал брюшной пресс, отжимался… Затем, вернувшись в дом, лез под душ, сначала горячий, потом холодный и снова горячий. Готовил себе нехитрый завтрак, тщательно наводил блеск на сапоги. ("Все экономишь, - шутила Рута, - зачем на зеркало раскошеливаться, когда можно бриться, глядясь в сапоги?")
В шесть часов он считал нужным являться в роту. Присутствовал при подъеме, при утреннем туалете, отправлял взвод на завтрак, а сам шел проверять оружие, снаряжение, заправку коек, чистоту тумбочек. Потом вел взвод на занятия.
Лейтенанта Чайковского солдаты слегка побаивались, но уважали. Он был очень требовательный командир, суховатый и официальный в обращении. Солдаты не знали, что молодой лейтенант сдерживал себя, старался не смеяться, не острить. Он считал, что это может показаться проявлением слабости, панибратства. Вообще несолидности.
Но солдаты знали другое: никто так не воюет со старшинами и начскладами за вещевое довольствие для них, с поварами - за добрый харч, как лейтенант.
Не раз бывало, что, сухо и коротко поблагодарив солдата за службу, он уходил в ротную канцелярию и писал сердечное теплое письмо его родителям. Он строго взыскивал с солдата за неумение поставить палатку, за последнее место в лыжном кроссе, а потом до хрипоты ругался, с кем положено, за то, что палатку его взводу подсунули неисправную или дали некомплектные лыжи.
И уж, конечно, как бы ни был виноват перед вышестоящим начальством его гвардеец, брал вину на себя.
Было у него еще одно качество - он все делал лучше, чем его подчиненные. Он первым проходил сложнейшую полосу препятствий или лыжную дистанцию, лучше всех стрелял и метал ножи, красивее всех работал на гимнастических снарядах. Великолепно владел парашютом. Шел на мастера по борьбе самбо. Казалось, он все знал, все умел. Однажды кто-то из солдат, неловко прыгнув, вывихнул руку в плече. И тогда командир взвода уверенно и ловко, словно всю жизнь только этим и занимался, вправил поврежденную руку. А объяснение тому было простое: занимаясь самбо, он с товарищами по секции заодно прошел и курс оказания первой помощи.
- Всем ты хорош, Чайковский, - говорил ему командир роты, - прямо хоть на выставку тебя - образцовый офицер. Теплоты бы тебе побольше, сердечности. Почему ты всегда такой официальный, для тебя улыбку подарить людям труднее, чем с ротным имуществом расстаться, а уж я-то знаю, как ты его бережешь. Хоть солдат не девушка, обними иной раз за плечи, не стесняйся! Не упадет твой авторитет.
Лейтенант молча кивал и… вел себя как раньше.
Да, не один пройдет еще год, пока постигнет Чайковский науку человековедения… Сменятся под его началом роты, батальоны, полки, и, став генералом, будет он разговаривать с солдатами куда проще и сердечнее, чем тогда, когда был командиром взвода, когда не тысячами людей командовал, а двумя десятками.
Придет все это.
Но и потом, и теперь он неизменно чувствовал высокую ответственность за этих людей, их службу, их жизнь и здоровье.
По-прежнему занимались своим делом Зоя и Рута. Рута ничего не сказала подруге о своем разговоре с Ильей. Оба ни словом не упоминали о той беседе, словно и не было ее.
Но ведь была.
И хоть казалось, ничего внешне не изменилось в их отношениях, но так лишь казалось. Чайковский особенно тщательно следил теперь за своими словами и поступками. Он старался быть одинаковым в своем отношении к обеим девушкам, старался не говорить ничего, что могло быть не так истолковано, неверно понято. С другой стороны, он по множеству мелочей, на которые раньше не обращал внимания, мог судить о чувствах, которые Зоя и Рута испытывали к нему, замечал их взгляды, в которых дотоле не видел ничего необычного, а сейчас читал тоску, ревность, скрытую боль. Схватывал тайный смысл ничего вроде бы не значащих фраз.
Все это вызывало ответную реакцию, и Илья начал ловить себя на том, что ему все труднее обходиться без своих друзей-подруг, их постоянного присутствия. Они начали волновать его, как женщины, он стал ревновать, наблюдая, как другие офицеры ухаживают за ними и получают ответные знаки внимания.
"Так не может продолжаться, - говорил он себе, - это нелепо. Я начинаю влюбляться или уже влюбился сразу в двух девушек. Это невероятно!"
Он слышал, что такое бывает по отношению к близнецам. Но Рута и Зоя отнюдь не были близнецами. Да и характеры у них были резко противоположными.
Рута - веселая, непосредственная, но более спокойная и ровная, легче переживающая неудачи. Зоя - озорная, острая на язык, темпераментная, с частыми перепадами настроений. Она могла веселиться, танцевать целый вечер, а то и ночь напролет и вдруг в самом разгаре веселья замолкала, лишь вяло улыбалась, глаза ее становились грустными. Она уносилась мыслями куда-то за тридевять земель.
Неизменно оживленная в компании, она, оставаясь наедине с Ильей, совершенно менялась. Притихала, грустнела, была молчалива. А Илья сам был не очень разговорчив.
В веселых молодых компаниях, как правило, серьезных разговоров не ведется. Все шутят, острят, стараясь перекричать друг друга. Наедине с Ильей Зоя выбирала для разговоров темы серьезные, даже, пожалуй, печальные.
- Ты знаешь, Илья, - говорила она, когда они отдыхали на траве между двумя прыжками, глядя в синее небо, где то и дело расцветали оранжевые, желтые, красные бутоны спортивных парашютов, - задумываюсь иногда, как меняется человек с годами. В пятнадцать лет он один, в двадцать - другой, в пятьдесят уж наверняка - третий.
- В два года он, конечно, иной, чем в девяносто два! - пытался пошутить Илья.
Но Зоя игнорировала шутку, она продолжала развивать свою мысль:
- Иной раз встретишь старую подругу, с которой два года не виделась, и не узнаешь - другой человек.
- Это потому, что не виделись долго, а были бы рядом - и не заметила бы перемены.
- Ты считаешь? - Зоя серьезно обдумывала его слова. - Может быть. А дети? Они же растут на глазах. И все равно родители замечают перемены. Не хотят замечать - для них дети всегда маленькие, - но, что делать, замечают. - Она помолчала. - Интересно, какой у меня будет сын?
- А вдруг у тебя будет дочь? - Илья снова попытался сбить Зою с ее философского настроя.
- Нет, - по-прежнему серьезно сказала она, - у меня будет сын. Я хочу, чтобы он стал такой, как ты. - И после долгой паузы добавила: - Да, о сыне, который стал бы таким, как ты, можно только мечтать. Ну, ладно, полежали и хватит. Пять минут осталось, чего разлегся! - совершенно другим тоном воскликнула она.
И они побежали к сердито фыркавшему пузатенькому самолету. То был единственный случай, когда Зоя хоть как-то, косвенно, выдала свои чувства. Да и то это было понятно лишь человеку, который о ее чувствах знал.
Как ни странно, но этот, казалось бы, незначительный, мимолетный разговор произвел на Илью глубокое впечатление. Он вдруг подумал, что ему уже двадцать один, что он прочно стоит на ногах и перед ним ясный, на много лет вперед известный путь, который, скорее всего, ничто не нарушит (если, конечно, не будет войны, в приход которой сугубо военный человек, лейтенант Чайковский, не очень-то верил). Он подумал, что как ни хорошо ему сейчас, холостому, но все равно одному когда-нибудь будет скучновато. Что не плохо бы возвращаться в дом, где его будет ждать близкий человек, что этот близкий человек будет колесить с ним по многим городам и весям, по которым пролегает путь офицера.
Что, наконец, скучно жить без ласки любимой женщины, не женщин вообще, а именно любимой жены.
"Вот, - рассуждал он, - докатился. Постарел. Остепениться потянуло, жену и полдюжины детей завести. Куда спешить, Чайковский! Куда торопиться! Еще сто раз жениться успеешь! Надо же найти еще эту будущую жену, встретить, полюбить".
Он еще не понимал, что уже встретил, что уже полюбил. Он принимал следствие за причины - искал женщину, потому что решил жениться, не сознавая, что потому и решил, что нашел эту женщину.
Он сам не заметил, что Зоя все больше и больше становится ему необходимой, что порой досадует, что не может остаться с ней наедине, поскольку, как всегда, вынужден "обретаться втроем". Илья строго следил за соблюдением равноправия. Он где-то читал, что в сегодняшней Турции, хотя еще Ататюрк отменил многоженство, женившиеся на нескольких женщинах мужчины по нынешним законам обязаны уделять одинаковое внимании всем женам. Давать одинаковое количество денег, равноценно одевать, кормить и так далее. "Вот и я, - невесело усмехаясь, говорил себе Илья, - хошь не хошь, но внимание свое и чувства должен делить точно пополам между Рутой и Зоей. Хоть бы они нашли себе кого-нибудь для чувств. А я уж буду для дружбы и для дел".
Но он конечно же врал себе, и прекрасно это знал. А вскоре убедился на деле.
Однажды Рута пришла на свидание одна.
- Зойка не сможет, - сообщила она, - пошла на концерт. Везуха!
В городе гастролировал известный столичный театр, достать билеты оказалось невозможным. Но в последний день Зое, видимо, повезло - заполучила билет.
- И как ей удалось! - с доброй завистью воскликнул Илья.
- Да ее майор этот из штаба, Суслов, пригласил, ты знаешь, такой высокий, красивый, баловень женщин, вроде тебя.
- Какой я баловень, - проворчал Илья, чувствуя, как незнакомый острый холодок коснулся затылка. - Он - да.
- Вот, вот, - беззаботно продолжала Рута. - У него, говорят, дома на стене фото всех женщин, которых он покорил. Знаешь, вроде охотничьих трофеев развешаны…
- Насколько мне известно, охотничьи трофеи это прежде всего рога, - с непонятным ему самому ехидством перебил Илья.
Но Рута ничего не заметила, зато сказала нечто еще более неприятное:
- Правильно, рога у него тоже висят. Всех мужей и возлюбленных тех женщин. - Она задорно рассмеялась. - Скоро наши с тобой там тоже висеть будут, Илюшенька. Отобьет, завлечет нашу Зойку. Он ведь за ней давно охотится, она одна только в его коллекции отсутствует.
- Ну знаешь, - недовольно промямлил Илья, - я ей не муж и не возлюбленный, так что мне рога наставить трудно…
- Как знать… - неожиданно грустно сказала Рута. - Ладно, пошли, а то на бал опоздаем. Пусть Зойка с его благородием майором развлекается, а я уж скромным лейтенантиком удовольствуюсь.
Но развлечений не вышло. Они вяло потанцевали на традиционном субботнем вечере в Доме офицеров и разошлись по домам. Илья проводил Руту и, помахав ей рукой, отправился к себе. Вдруг непонятная, но непреодолимая сила вернула его обратно, заставила вновь подойти к домику, где подруги снимали комнату, и втиснуться в темный подъезд напротив.
Он простоял там недолго, быть может, с полчаса, когда подъехало такси. Из него вышли Зоя и майор Суслов. Они подошли к подъезду, а Илья смотрел на них. У него горел затылок и вспотели ладони.
Но майор Суслов лишь проводил Зою до подъезда, церемонно поцеловал ей руку и, сев в ожидавшее такси, укатил. Зоя еще некоторое время стояла на ступеньках, вглядываясь в темноту. Уж не заметила ли она его? Илья торопливо откинулся в глубь подъезда.
Оказалось, что заметила…
На следующий день, когда они стояли рядом и сосредоточенно складывали свои парашюты, тщательно следя, чтобы не спутались стропы и ровно лежали складки оранжевого нейлона, Зоя, не глядя на него, тихо проговорила:
- Зачем ты приходил? Следил за мной? Может, думал, что этот Суслов у меня ночевать останется?
Илья почувствовал, как густо краснеет. Зоя продолжала:
- Зря следил. Я к себе никогда никого не пущу. Кроме тебя, - добавила она уже совсем тихо.
Вот и все. Вот так она ему сказала. Он знал, что она его любит. Но знал теперь и то, что любит ее. Ему было так неловко, так неприятно в тот вечер, когда со своим признанием приходила к нему Рута. У него тогда остался на душе тяжелый осадок. А сейчас почувствовал необъятную радость. Он был счастлив!
И все же долго его отношения с двумя подругами оставались внешне прежними. Пока не произошло одно событие…
"Морально-психологический фактор", как ученые пышно именуют теперь старомодное, не устраивающее их, вероятно, своей простотой слово "настроение", играет в жизни любого человека не последнюю роль. Военного человека в том числе. Смятение чувств, в котором пребывал лейтенант Чайковский, отражалось на его службе, и, увы, не в лучшую сторону. Он до сих пор действительно был гордостью полка. Ему поручались самые трудные и ответственные задания, как на учениях, так и в повседневной жизни части. И лейтенант с блеском справлялся с ними.
Однажды на учениях посредник, "уничтожив" командира батальона, дал вводную, по которой заменить "убитого" должен был командир взвода. И лейтенант Чайковский прекрасно руководил батальоном, овладел заданным объектом внезапно, молниеносно, почти без потерь, применив хитрость, которая даже посреднику-полковнику не пришла в голову.
- Этот далеко пойдет, помяните мое слово! - восхищенно говорил посредник, когда полковые учения разбирались в узком, начальственном кругу. - Ему, чтоб полком командовать, только папахи не хватает.
И вдруг лейтенант Чайковский, пример для всех, допустил подряд две ошибки на учениях, опоздал к вечерней поверке, не приготовил конспекты к политзанятиям. Это было невероятно.
Первым заметил и забеспокоился командир. Он вызвал Чайковского к себе и спросил:
- Ты что, Чайковский? Может, болен? Или что не так? Дома-то все в порядке? - допытывался командир. - А может, влюбился?
Лейтенант молчал. Но командир уже догадался.
- Учти, Чайковский, любовь положительная эмоция. Если, конечно, взаимная. У тебя же другой быть не может. Уж коли ты полюбишь, какая же дивчина тебе не ответит? Такой на свете не существует! Другое дело, если не знает, не догадывается. Так ты скажи ей!
Нехитрым советом старшего товарища, наверное, Илья рано или поздно воспользовался бы, однако судьба сама торопила события. И крайне драматическим способом. Душевное состояние Ильи сказалось и на его прыжках с парашютом. Однажды он затянул раскрытие, другой раз поймал себя на том, что недостаточно тщательно сложил парашют. А в тот день у Чайковского уже с утра было плохое настроение. Впервые из-за ничтожного пустяка, в котором виноват-то, кстати, был не рядовой, а сержант, он вдруг накричал на солдата. Проверяя оружие, лейтенант обнаружил, что рядовой Марков поставил автомат не на место. Он немедленно вызвал его и сделал выговор. Марков пытался оправдаться:
- Я его на место поставил, товарищ гвардии лейтенант! Честное слово!
- Прекратите пререкаться! - повысил голос лейтенант.
- Да я… - снова начал Марков.
- Наряд вне очереди за пререкание с командиром! - закричал Чайковский.
Солдат был ошарашен. Такого с командиром взвода никогда еще не случалось. Чтобы лейтенант накричал! Да еще несправедливо наказал!
В это время в оружейную вбежал командир отделения:
- Товарищ гвардии лейтенант, разрешите обратиться! - И, дождавшись кивка, озабоченно продолжал: - Товарищ гвардии лейтенант, автомат рядового Маркова неисправен, газовая камера барахлит. Разрешите сдать в оружейную мастерскую. Я его вечор отставил в сторонку и…
- Извините, гвардии рядовой Марков, взыскание отменяю! - резко сказал Чайковский и вышел из оружейной, оставив своих десантников с раскрытыми ртами.
Случай этот окончательно вывел Чайковского из равновесия. Поэтому, наверное, все и произошло.
…Зоя покинула самолет, и оранжевый купол ее спортивного парашюта уже вспыхнул за хвостом Ан-2.
Теперь прыгал Илья. Но мысли его были не о прыжке. Он думал о Зое, о ее признании, о майоре Суслове, об их дружной троице, которая развалилась, о Руте, об этом злосчастном инциденте с ни в чем не повинным солдатом…
Он потерял собранность, чувство времени, летел, распластав руки и ноги. И вдруг всем телом, всеми чувствами, мгновенно обострившимися, понял, что-то не так. Но было поздно.