Популярный шотландский прозаик в своем остросатирическом романе высмеивает нравы делового мира на Западе.
Содержание:
Двадцать лет спустя 1
Аласдэр Грэй - Падение Келвина Уокера. Небыль 60-х годов 2
Открытие Лондона 2
Ужин с местной уроженкой 4
База 5
Восхождение начинается 7
Неудача 9
День отдыха 11
Восхождение 12
Закрепляясь на базе 13
Завоевание Лондона 15
Келвин Уокер расправляет крылья 17
Падение 19
Исход 22
Спад 23
Двадцать лет спустя
Шотландский писатель Аласдэр Грэй (род. в 1934 г.) - человек разносторонних дарований. Профессиональный художник, Грэй работал учителем рисования в школе, был сценографом, художником-архивариусом в краеведческом музее, три года (с 1977 г.) в качестве писателя преподавал литературу в университете Глазго (writer-in-residence). К тому времени на его счету было несколько пьес (в том числе для радио и телевидения), документальные сценарии и сборник рассказов "Комедия белой собаки" (1979). С начала 80-х годов Грэй целиком посвятил себя литературе и живописи.
Наиболее полное представление о Грэе-рассказчике дает его сборник "Главным образом, неправдоподобные истории" (1983). Грэй - большой любитель литературной мистификации. Вот апокрифический дневник шотландского полиглота и математика XVII в. Томаса Уркхарта, оставшегося в литературе своим переводом Рабле. Рассказ назван так же, как одно из головоломнейших сочинений легендарного шотландца, изобретавшего универсальный язык, - "Логопандект". Соответственно и внешний вид этой прозы архаизирован "под барокко": меняются шрифты, на полях выставлен указующий перст к важным мыслям. Некоторые страницы рукописи отсутствуют нам объясняют: "съедена мышью"… А вот отменная стилизация в духе Марко Поло - пять писем китайского поэта-трагика Бо Ху (фигура вымышленная), состоящего при императоре, "который сжег все ненужные книги и выстроил великую стену, дабы оградиться от ненужных людей".
Грэю не чуждо мифотворчество: в новелле "Прометей" придуманный им современный французский поэт из авангардистов (без пяти минут Нобелевский лауреат, обласканный вниманием самого К. Леви-Стросса) "исправляет" Эсхила, вынашивая замысел "Освобожденного Прометея" (похоже, он не ведает о существовании драмы П. Б. Шелли).
Литературные розыгрыши остроумного шотландца исполнены серьезных намерений: писатель стремится сразу, без околичностей, рука об руку с признанным авторитетом выйти к большой проблематике. Он крупно и выпукло обозначает извечное противостояние таланта и деспотической власти или рутинного окружения, духовной свободы и регламентированного существования. Свежи и привлекательны его рассказы на современные темы с их точно отобранными деталями (помогает глаз художника), с их сочным, "уличным" языком (сказывается опыт драматурга). Проза Грэя тяготеет к притчевости, озорно обыгрывает сказочные мотивы, не брезгует анекдотом в несколько строк. Особое обаяние придают его рассказам иллюстрации, выполненные, разумеется, самим автором.
К романам Грэй пришел уже в зрелом возрасте. В "Ланарке" (1981) герой-рассказчик, изведав трудное детство в нелюбимой семье и горькую юность в нелюбимом Глазго, после смерти, смахивающей на самоубийство, обретает загробную жизнь. Но отнюдь не в вознаграждение дается она ему: земные досады достают его и здесь - и добавляются еще новые. Реальный и потусторонний миры с почти натуралистической беспощадностью воссоздают безрадостный, давящий образ современного города (послевоенный Глазго), где неприкаянно мыкается живая душа.
Грэй и здесь призвал себе на подмогу литературный авторитет: первые книги романа ориентированы на "Дом с зелеными ставнями" (1901) Дж. Д. Брауна (1869–1902). Роман Брауна был первой и самой сильной реакцией на так называемую "огородную школу", любившую изображать шотландскую глубинку в умиротворенно-патриархальных тонах (к этой школе, кстати, принадлежал драматург и романист Джеймс Барри, реплику из пьесы которого Грэй возьмет эпиграфом к "Падению Келвина Уокера").
В известном смысле тоже фантасмагоричен, тоже заглядывает в иные пределы и второй роман Грэя - "Дженайн, 1982 год" (1984). Это исповедь опустившегося пропойцы, страхового чиновника, в озлоблении от неудавшейся жизни не дающего спуску ни себе, ни соотечественникам. Традиционная для шотландской литературы тема "любви-ненависти" к родному краю выразилась здесь с каким-то надрывным отчаянием.
Хотя действие третьего, последнего на сегодняшний день романа Грэя "Падение Келвина Уокера" (1985) происходит в Лондоне 60-х годов, это тоже очень "шотландский" роман. В отличие от предыдущих здесь нет "игры" ни с временем, ни с пространством; при некоторой гротесковой схематичности сюжета - не случайно он имеет подзаголовок "Небыль 60-х годов" - роман вполне "реален", легко узнаваемы его характеры и ситуации. Ведь это было так недавно - 60-е годы, - всего одно поколение назад. И сегодня еще на слуху голоса и приметы тех лет - битлы, Том Джонс, Твигги, мини-юбки, хиппи… А кое-что только сейчас добредает до нас - рокеры, телефоны доверия, электронная служба знакомств.
В те годы мы как никогда хорошо знали Англию - и по книгам переводимых тогда первоклассных писателей, и по репортажам целого отряда талантливых международников. Это десятилетие вместило множество драматических, поистине исторического значения событий, выявило давно назревавшее неблагополучие. С вынужденным уходом англичан из зоны Суэцкого канала Британская империя окончательно отошла в область преданий. А в 1965 году умер и последний ее паладин - задолго до того ушедший от дел - Уинстон Черчилль. Менялись кабинеты, менялись лидеры партий. К Англии прилипла кличка "самый больной человек Европы". Англия просилась в Общий рынок, ее не брали, а в стране уже загодя готовились к переходу на десятичную систему, в чем также виделось сокрушение основ. Превозмогая несвойственный ей комплекс неполноценности, Англия, всегда предпочитавшая (на словах по крайней мере) любителя профессионалу, стала учиться искусству управления, вводить менеджерство. Забастовки и растущая безработица все острее ставили вопрос о компетентности властей предержащих. В страну проникал иностранный капитал, он замахивался уже и на святая святых: канадский миллионер Р. Томсон прибрал к рукам лондонскую "Таймс", с которой, едва открыв глаза, начинал свой день правящий класс. Дух коммерциализации и конъюнктуры проникал в независимую Би-би-си, на формирование общественного мнения все большее влияние оказывало телевидение, прежде всего коммерческое: уже велись разговоры о том, чтобы транслировать по телевидению заседания палаты общин. А там шли большие сдвиги в области общественной морали: парламент принял закон о заключении пари, санкционировавший создание "игорных лавок". С частной моралью тоже было не скучно - "в коридорах власти" разразилось "дело Профьюмо". Удачливые уголовники провернули "великое железнодорожное ограбление", долго не сходившее с экранов телевизоров и со страниц газет. Прошла серия потрясших Англию бессмысленно жестоких актов насилия. Вышла страшная документальная книжка о молодежи - "Поколение икс". Жизнь шла рывками и бросками, выталкивая вперед все новые проблемы, и поспешающая за ней литература раздвигала фронт своих жанров: "рабочий роман", "литература о подростках", "роман малой темы"…
Переводя "Падение Келвина Уокера", я не переставал поражаться цепкой памяти его автора. Он, как промокашка, впитал, удержал, сохранил и донес различимые письмена времени. Почти все, что сказано выше об "Англии 60-х", так или иначе отзовется на страницах этой маленькой, но емкой книги.
Разгадка памятливости Грэя между тем обескураживающе проста: в 1968 году он написал и поставил на телевидении пьесу "Падение Келвина Уокера". Ее текст остался мне недоступен - очень может быть, что пьеса вообще не печаталась. Но насколько же актуально звучала она в свое время! И второе соображение: стало быть, не выговорился тогда Грэй, если потребовалось возвращаться к разговору почти двадцатилетней давности.
"Падение Келвина Уокера" - роман-памфлет, не надо искать в нем психологических откровений или эпической полноты картины. Второе рождение не прошло бесследно для его формы - заемные от драматургии черты видны невооруженным глазом: сюжет пунктирно движется от одного завершенного в себе эпизода к другому; описания зримо конкретны, суждения взвешенны; много диалогов, реплики вводятся скупыми ремарками "он сказал", "она сказала".
Центральный герой романа, новоявленный "наполеонический парвеню", доморощенный ницшеанец, легко укладывается в растиньяковскую схему. Стремительное восхождение Келвина Уокера объясняется не только незаурядными личными качествами (хорошо подвешенный язык, находчивость и напористость, а также необремененность моральными принципами), но и готовностью его оппонентов сразу признавать свое поражение, когда он им хамит. Он бьет по слабым местам, приберегая свои каверзы под самый конец, чтобы оставить за собой последнее слово, а жертвы, собравшись с силами, спешат использовать его в собственных интересах - до поры до времени. Прикрываясь сначала именем знаменитого земляка, а потом, уже став телеведущим, - маской неотесанного простака из шотландского захолустья, Келвин идеально подошел для эры телевидения и общественных институтов.
"Делая упор на личности, а не на политические вопросы, - отмечает советский обозреватель, - телевидение уводит зрителей от реальных проблем, навязывает им своих "пророков", которые и создают искусственный телемир, затушевывающий мир истинный". Это почти текстуально совпадает с "программой", которую проводит в жизнь шеф нашего героя, прожженный циник Маккеллар ("Я называю это британской альтернативой революции"). Насколько типичен в этой роли Келвин, подтверждает репутация ведущего телеобозревателя тех лет Дэвида Фроста (речь идет не о реальном прототипе, но о социальном типе, о феномене). "Фрост (…), сын методистского проповедника из Саффолка, отличается неисчерпаемой самоуверенностью и культивирует стиль "простого человека". Еще в Кембридже он проявлял задатки незаурядного импресарио. Прославился Фрост как ведущий коммерческих программ Би-би-си, а затем получил собственную программу на коммерческом телевидении, в которой, к вящему восторгу зрителей, обрушивал грубые вопросы на знаменитостей, и это обеспечивало такую рекламу, что даже члены кабинета считали нужным ему подчиняться". Уже выписав эту длинную цитату, я вдруг подумал: за вычетом университетского образования, уж очень все сходится - может, все-таки прототип?..
В романе много "идеологии". Речь идет не о путаных идеях Келвина, а о роли телевидения и других масс-медиа в формировании общественного мнения, о теории и практике создания "имиджа". Осваиваясь со своим "имиджем", Келвин все увереннее возводит себя в статус "пророка". Он начал с того, что препирался с богом, потом объявил - вслед за Ницше, - что "бог умер" и он призван как бы заполнить образовавшуюся пустоту. Кончает же Келвин истовым адептом воскресшего бога, "перчаткой на его деснице". Не стоит видеть тут лицемерие или ханжество. Келвин, конечно, самозванец и словоблуд, однако его религиозная экзальтированность, нарастающая к концу книги, отражает реальное положение дел. Шотландская церковь ("свободная церковь") продолжает сохранять значительное влияние как традиционный оплот нонконформизма. Не случайно в эпилоге герой едва не связывает себя с сепаратистским движением. Но если в начале карьеры Келвин смотрится до какой-то степени бунтарем, возмутителем спокойствия, то в финале это благополучный и скучный обыватель реакционного, охранительного толка в кругу своей не очень-то счастливой семьи.
Остается сказать о других героях романа - художнике Джеке и его своенравной подружке Джил. Впрочем, главное скажут их имена, пришедшие из английского народного стишка и означающие просто юноша и девушка (вроде наших Ивана да Марьи), и все происходящее с ними старо и прекрасно, как мир. От их безалаберного богемного уклада, как ни странно, веет теплом жизни, каким-то покоем, надежностью, несмотря на частые ссоры и даже потасовки. Что ж, милые бранятся - только тешатся. Тут островок человечности, и, право, становится жутковато, когда его колонизует Келвин. Но Джек и Джил неразделимы - на них жизнь держится. Они и дальше будут жить так же бестолково, эти нужные друг другу люди. Не в пример нашему герою, от них никому нет худа. И дети у них "часто бывают счастливы"…
Представлять нового писателя - задача непростая, ответственная. Хочу думать, что читатель не разочаруется, познакомившись с Аласдэром Грэем, и будет ждать новой встречи с ним.
В. Харитонов
Аласдэр Грэй
Падение Келвина Уокера. Небыль 60-х годов
Сестре Море - долгожданная книга ее брата, за которую ей не придется краснеть
Вначале было Слово,
и Слово было у Бога,
и Слово было Бог.
От Иоанна Святое благовествование
Миледи, в мире мало что произведет большее впечатление, чем шотландец, делающий карьеру.
Сэр Джеймс Барри.
Что знает каждая женщина
Открытие Лондона
Однажды ясным свежим летним утром того благодатного десятилетия, что пролегло между двумя сокрушительными экономическими кризисами, на автовокзал Виктория прибыл маршрутом Шотландия - Лондон тощий молодой человек. На нем были черная фетровая шляпа, черное двубортное пальто, галстук-шотландка под целлулоидовым воротничком; поношенные его ботинки были начищены до блеска, ноги обуты в толстые шерстяные носки, кончавшиеся под полами пальто. Прямые волосы были расчесаны на косой пробор, челка падала на бровь, как у Адольфа Гитлера, и в эту теплую сероватую рань, сжимая в руке потертый чемодан, он обращал во все стороны пустое, с какими-то размытыми чертами лицо, не спеша за попутчиками в буфет или в объятья встречавших. Потом его лицо омрачила забота. Он подошел к газетному киоску и сказал сидевшей там женщине:
- Будьте любезны, мне нужны дешевая шариковая ручка, блокнот в твердой обложке, карта Лондона и транспортная схема.
- Сделай одолжение, сынок, - ответила та с шотландским акцентом.
Он сразу помягчел и, когда она подобрала, что он спрашивал, указал на россыпь газет и спросил более доверительным тоном:
- В каких тут есть насчет приличной работы? - Она подала ему одну, он пробежал глазами ее страницы, потом аккуратно сложил и вернул со словами: - Я буду с вами откровенен: мне нужна такая газета, где предлагают что-нибудь поприличнее.
Она с улыбкой сказала:
- Тогда, может, "Таймс"?
Он полистал "Таймс", кивнул, расплатился и рассовал покупки по карманам, оставив в руках только карту, над которой, развернув ее, поразмышлял, прежде чем уйти с вокзала.
Со стороны никто бы не сказал, что он фантастически возбужден и не представляет, куда его несут ноги. Сам он считал, что "знакомится с местом". Четкий стригущий шаг наводил на мысль, что он человек с характером и занятой, твердая линия рта и прямой взгляд выказывали полное равнодушие к окружающему, однако встававшие в упор или ухваченные краем глаза виды улиц ошарашивали и кружили голову: непривычные громады новостроек, славная старина, знакомая по фильмам и фотографиям в газетах, девушки и женщины, разодетые внове для него богато, броско и небрежно. Его возбуждение передалось ногам. Он не завтракал и почти не спал в дороге, но дико было даже подумать о том, чтобы засесть в ресторане. Другое дело - булочная или кондитерская: он, не задерживаясь, выходил из них с пирожком или плиткой шоколада. И еще бывали заминки, когда он сверялся с картой.
В третий раз за этот день пройдя через Трафальгарскую площадь, он рухнул на скамейку вблизи фонтана и постарался умерить возбуждение, переключив его на голову. Лондон - богатый город. Другие британские города - Глазго, например (он был в Глазго), - не жалели денег, обстраиваясь, они и сейчас при деньгах, но на севере деньги какие-то нерасторопные, то есть они, безусловно, сила, только - сдержанная сила. Те, у кого они есть, не стали свободнее. У них такие же суровые лица и так же скорбно поджаты губы, как у безденежных людей. А тут, в Лондоне, деньги, до поры скапливаясь, вдруг разом воплотились в богатство - может, всего год назад, а может, тому уже сотня, если не много сотен лет, - и богатство несло с собой свободу, порыв, непостоянство, безоглядность. Ему чудилось, что оно мурлычет себе под нос за фасадами старых и новых домов, напрягается под мостовыми, как перед семяизвержением. Образом здешнего богатства были хотя бы эти нарядные фонтаны, впустую переводящие народную воду. День стоял теплый, но порывами налетавший свежий ветерок, словно пригоршнями монет, осыпал водяной пылью проходящих мужчин и женщин, расфранченных и уверенных в себе, таких он прежде не видывал. Он в очередной раз уткнулся в карту. Он уже неплохо знал улицы в аляповатом треугольнике между Мраморной аркой, Вестминстерским аббатством и собором св. Павла, что было ему плюсом, однако полдня уже прошло, а пристанища у него не было.