- Мери, Гектор говорит: хватит, - сказал человек с наушниками. - Говорит: веди его в буфетную.
Маккеллар у буфетной стойки был настроен решительнее того Маккеллара, которого Келвин оставил в канцелярии.
- Вы нам подходите, Уокер, - сказал он. - Что вам взять?
- Прекрасно, - сказал Келвин. - Пиво, с вашего позволения.
- С вашего позволения, Гектор, джин с лимоном, - сказала Мери.
Маккеллар заказал.
- Какое у меня будет жалованье? - сказал Келвин.
Маккеллар необычайно развеселился.
- Истинный бог, - сказал он, - не знаю. Я ничего не знаю про деньги. Сколько ему будут платить, Мери?
Та сказала:
- При условии полугодичного испытательного срока…
- Нет, нет! - сказал Маккеллар. - Я хочу, чтобы ему сразу связали руки постоянным контрактом. Я не хочу, чтобы повторился кошмар с О’Хулиганом.
Помолчав, Мери сказала:
- Тогда это будет для начала пять-шесть тысяч в год и выходное пособие в размере шестимесячного оклада, если дело не заладится. Если же дело пойдет, то через три-четыре года ставку ему поднимут вдвое. У него будут подотчетные суммы на изыскания, гостевые деньги. И, само собой, установленные законом инфляционные надбавки.
- Вас это устроит? - спросил Маккеллар.
- Я готов принять эти условия, - сказал Келвин. - Я буду иметь дело с такой же публикой, какую представляла здесь дражайшая Мери?
- Да. "На острие Власти" - политический журнал широчайшего спектра, мы представляем людей, принимающих решения, и простой люд, реагирующий на эти решения. Для начала вы поработаете с вокспопом, порасспрашиваете людей на улице, дома, на работе. Потом мы подбросим вам заднескамеечников, профсоюзных лидеров, нобелевских лауреатов и другую мелочь. От скромности вы не умрете, так что с ними вам будет просто. А затем дадим вам дичь покрупнее - членов кабинета, лидеров оппозиции, владельцев газет, а то и - вице-короля на покое.
Келвин, как ни старался, не смог сдержать улыбку. Он сказал:
- Если быть откровенным, Гектор, таких темпов я не ожидал.
В буфетной, представлявшей собой вытянутую комнату, вдоль одной длинной стены протянулась стойка, другая окном выходила в пыльный дворик. В одной половине комнаты сбился странно одетый народ, вроде человека с наушниками, другая, где стояли Келвин, Мери и Маккеллар, была почти пуста. С бокалом в руке Маккеллар расхаживал взад и вперед, вещая чуть громче, чем требовалось. С высоких табуретов Келвин и Мери следили за его мыслью, вращая головами.
- Отвечая вам также откровенностью… Келвин… Би-би-си сейчас испытывает острый дефицит индивидуальности, особенно по части регионального диалекта. Система образования английского высшего сословия, как вы, может быть, знаете, такова, что, готовя людей к общественной жизни, их на несколько ответственнейших лет лишают всякой возможности побыть наедине с собой. В результате люди усваивают нужную линию поведения и отличное произношение, но при этом они говорят с одинаковыми интонациями, и, поскольку так говорят почти все наши руководители, законодатели и промышленники, возникает опасность, что простой телезритель почувствует себя как бы сбоку припека. Что можем сделать мы, посредники? Мы можем отдать их на растерзание интервьюеру с неистребимым региональным диалектом. Публике это нравится.
- Вы называете это британской альтернативой революции, - сказала Мери.
- Я называю это британской альтернативой революции, - сказал Маккеллар, - но, к сожалению, все реже встречаются люди, более или менее уверенно говорящие на местном диалекте. Я виню в этом образовательную систему. Она лишает простой народ веры в себя и сгоняет толковых в университеты, откуда они выходят не помнящими родства. Я не прав, Мери?
- Совершенно правы, Гектор. Кто скажет, что мой отец - йоркширский веретенщик!
- Месяц назад, - вздохнув, сказал Маккеллар, - у коммерческих компаний был Фрисби Маллет, а у нас - Ник О’Хулиган. Так они переманили О’Хулигана, дав ему сделать собственную программу. С тех пор, Келвин, мы искали что-то вроде вас: простака, но такого простака, который с наивным видом режет без ножа вопросами. Вы согласны со мной, Мери?
- Я сама собиралась ему сказать это, Гектор, только не столь афористично.
Келвин задумчиво смотрел в глубь пустого стакана.
- Я думаю, - сказал он, - что для этой роли мне потребуется минимум лицемерия.
Маккеллар прервал хождение, предостерегающе поднял палец:
- Скажите иначе, Келвин: максимум искренности. В телевизионных кругах не принято слово "лицемерие". Говорят: искренность. Вы телевизор, кстати, смотрите?
- Нет, - твердо сказал Келвин.
- И не смотрите. Можете утратить непосредственность.
- То же самое, Гектор? Келвин? - сказала Мери.
Заказали по второй.
- Мне тоже хочется всем поставить, - сказал Келвин, - но увы: жизнь в Лондоне оказалась дороже, чем я предполагал. Уже завтра голод вынудит меня попрошайничать в Управлении государственного вспомоществования, и не вам мне говорить, Гектор, что такая перспектива не украшает человека нашего круга.
- В вашем положении отец наверняка выручит вас.
- Я скорее умру, чем попрошу его о чем-нибудь, - холодно сказал Келвин. - Он же не отпускал меня из дома, говорил, что без его опеки я окончу свои дни в канаве.
- Мери, - сказал Маккеллар, - вы сейчас свободны?
- Как скажете, Гектор.
- Умница. Займитесь его контрактом, и пусть он подпишет. Потом подите с ним в бухгалтерию и договоритесь об авансе в двести фунтов. Двухсот фунтов вам пока хватит, Келвин? - спросил он с легкой иронией.
- Я буду умерен, - сказал Келвин, допил пиво и прибавил: - Я думаю, мне понравится у вас работать.
Закрепляясь на базе
Несколько дней спустя, открыв ключом парадное, Келвин увидел в коридоре миссис Хендон, хозяйку, глядевшую на него с нескрываемым любопытством. Какие-то слова вертелись у нее на языке. Приветственно подняв шляпу, он опередил ее:
- Нам нужно кое о чем переговорить. Это можно сделать с глазу на глаз?
- Да, конечно, - сказала она и повела его в полуподвал на кухню, обставленную как жилая комната. В сверкающей чистотой плите помигивали угли.
- Опрятно и уютно, - сказал Келвин. - Одобряю. Скажите, миссис Хендон, вы тут управляющая или сдаете в поднаем? А может - владелица?
- Да, это все мое. От мужа осталось, он три месяца как преставился - на троицу. Сильно постарше меня был.
- Сочувствую потере, но радуюсь приобретению. Будем говорить начистоту. Как вы заметили, я делю кров с мистером Уиттингтоном. Меня это устраивает, а им я не мешаю. Однако на то время, что я здесь живу, вы вправе повысить квартплату. На сколько больше вы хотели бы получать еженедельно?
Миссис Хендон закусила губу, потом сказала:
- Вдвое… как вы считаете?
Хохотнув, Келвин достал бумажник, вынул несколько банкнот и сказал:
- Много запрашиваете. Уважаю. Дважды три - это шесть за неделю, недель до конца месяца - три, значит, трижды шесть - восемнадцать. Вот ваши восемнадцать фунтов. Я включаю сюда и мистера Уиттингтона, но, если можно, расписку напишите на него одного. Я ему сам передам.
- Ладно, если вам так хочется.
Она написала расписку, вручила ему и негромко обронила:
- Чашечку чаю со мной не выпьете?
- Почему же не выпью? С молоком и два куска сахару, пожалуйста, - учтиво сказал Келвин и опустился на стул.
Приятно было смотреть, как она снует между буфетом, раковиной и плитой, и взгляды, которыми она украдкой постреливала в его сторону, интриговали его. Она постелила на столике две розовые бумажные салфетки, выставила блюдо с пончиками и две кружки с чаем. Столик она уперла ему в колени, с другой стороны подперев своими, когда села. Стараясь не глядеть на ее роскошно заполненный свитер, он вынужденно смотрел на ее роскошно заполненные джинсы.
- Признайтесь, - сказала она, - ведь это вас я видела на днях по телевизору, а? Признайтесь!
Он с острой досадой осознал, что изгнание из дома вовсе ему не грозило.
- Не исключено, - сухо сказал он.
- Вы спрашивали людей, как они относятся к законопроекту о сносе Южного Лондона. Удивительно, что вы без всякого нажима и подначки заставляли их говорить, как вам нужно.
- Когда отменная вежливость купно с отменным владением словом не смогут добиться своего, тогда, миссис Хендон, мир превратится в джунгли, в самые настоящие джунгли.
- Побольше бы таких умников, как вы, мистер Уокер. Кстати, моя бабка по матери была шотландкой. Из Глазго.
- Я почти не знаю Глазго, но вроде мои родители ездили туда в тридцать восьмом на Выставку Британской империи - как бы в свадебное путешествие. У нас дома сохранилась чайная коробка с рисунком обзорной башни.
Миссис Хендон словно выросла на своем стуле:
- А знаете, что я вам скажу, мистер Уокер? У моей бабушки в буфете стоит точно такая коробка с точно таким рисунком этой самой башни.
Келвин улыбнулся и сказал:
- Видите, нас еще кое-что объединяет.
- Вот именно: еще.
- Удивительно, как перед чудом простой чайной коробки пасуют происхождение и религия, философия и образование, достаток и мысли о завтрашнем дне. Я вижу, вы печатаете? - Он показал на портативную машинку.
Она сказала:
- Беру иногда халтуру.
- Халтура, - задумался Келвин. - Здесь, очевидно, в значении: дополнительный заработок, каковым в данном случае может быть только секретарская работа. По языку у меня были только отличные оценки, хотя и пришлось бросить школу, не доучившись. Если мне потребуется помощь секретаря, миссис Хендон, я буду иметь вас в виду.
- Да имейте в каком хотите виде, - хихикнула миссис Хендон.
Не на шутку встревожившись, он быстро допил чай и распрощался. Миссис Хендон его весьма привлекала, хотя иначе, чем Джил. На миссис Хендон, он знал, у него есть управа, а перед Джил он бессилен.
В эти дни он мало видел ее. Спал он по-прежнему в шезлонге, зашторив эркер, и все так же вставал в начале восьмого и шел на работу пешком - не из экономии, а чтобы куда-то деть время и силы, от которых он изнемогал рядом с нею. "На острие Власти" выходила в эфир пять раз в неделю в десять вечера, штат был большой, работали посменно, но если Келвин был свободен с утра или днем и если не ходил по магазинам, он садился в укромном уголке телестудии или в монтажной комнате и смотрел, как готовят программы, в которых он не участвовал, - как доругиваются не наругавшиеся в палате общин парламентарии; как сводят на нет свои просчеты и чужие успехи промышленные и правительственные тузы; как еще только гадают о последствиях уже очевидного ученые умы. Ему безумно нравилось все это, хотя больше он восторгался профессионализмом, с каким этот сырой материал воплотится в чеканные сцены призрачного действа, что вершится на вечернем экране. Обычно он уходил из студии около девяти, ужинал в ресторане, в баре выпивал полпинты пива и немного виски и домой добредал в таком изнеможении, что сразу засыпал.
Хотя видел он Джека и Джил редко и мельком, его присутствие становилось для них все более ощутимым. На его имя стали доставлять самые разные вещи: сначала телевизор, часы и электропечь, через неделю - проигрыватель, чайный сервиз и диванные подушки.
Чем дальше, тем менее практическими были эти приобретения, к концу месяца они забили всю студию, и Джек топтался у мольберта, как на привязи. Он предложил составить мебель друг на друга, а на самый верх, с глаз подальше, засунуть все покупки Келвина. Но Джил запротестовала:
- Он хочет сделать нам приятное.
- Что тут приятного - превращать комнату в бардак? Пусть кому-нибудь еще делает приятное.
- Мне тоже не нравится.
- Ну и скажи, чтоб выметался вместе со своим барахлом.
- Сам скажи.
Сняв с мольберта наполовину оконченное полотно, Джек пнул его, пропоров насквозь, и швырнул в угол комнаты, попав аккурат в сушилку с набором кофейных чашек, расписанных цветочками. И вышел, грохнув дверью.
Келвин пришел днем и застал Джил растянувшейся с книгой на новом пушистом коврике перед новым электрокамином с как бы тлеющими полешками. На ней была очень короткая юбочка. Она сказала:
- Привет! Тебя уволили?
- У меня свободный день, потому что сегодня я работаю вечером. Сегодня у меня первое серьезное интервью.
- С кем эго?
- С Диланом Джонсом.
- Смотри, как тебя выдвигают, - сказала Джил, снова утыкаясь в книгу.
- Можно бы чуть больше за меня порадоваться, - сказал Келвин, - и можно бы не валяться на полу в такой юбчонке.
- Буду валяться где захочу и в чем пожелаю.
Келвин подошел к ней, опустился на колени, взял ее руку и прижал к своей груди.
- Ты ничего не чувствуешь? - сказал он.
- Ничего.
- Забавно. А у меня такое чувство, что сердце просто грохочет.
- Так это же твое сердце.
Келвин хмуро прошелся по комнате. Джил сказала:
- А ты честный, Келвин?
Он побледнел, у него отпала челюсть, на лице выразилось смятение. Он даже стал слегка заикаться:
- Что т-ты имеешь в виду? Честный - в к-каком отношении?
- Ну, не знаю… в своем отношении к жизни, наверно.
Он облегченно улыбнулся и сказал:
- Не стану утверждать, будто ни разу не покривил душой, но в серьезных вопросах жизни, мне кажется, я честнее очень многих.
- Тогда почему ты не снимешь себе комнату?
- А за эту кто будет платить?
- Я. Завтра я иду работать официанткой. Вполне для меня работа, я уже пробовала.
- Какое там жалованье?
- Пять фунтов в неделю плюс чаевые.
- С этих денег, - бросил он ей презрительно, - ты не сможешь платить за квартиру.
- Смогу! А не смогу - плевать! Только мы не можем так больше жить. Как будто до тебя мы никогда не платили за квартиру! Джек получал пособие, продавал какую-нибудь картину, отец ему подбрасывал. Если нас гнали с квартиры, мы отсиживались у друзей, пока не подыскивали себе что-нибудь. Крутились. А как же иначе? Ни от кого не зависели. А сейчас от тебя зависим.
- Я не против! - горячо сказал Келвин.
- Зато я против. И Джек против.
- Он не говорил, чтобы я съезжал.
- И не скажет, потому что должен тебе квартплату за месяц.
Келвин прошел к раковине, посмотрел на искореженную картину и побитые чашки, повернулся и заговорил жестко и отчаянно:
- Причина, почему я не хочу переезжать, в том, что я не хочу тебя оставить. Если Джек скажет, чтобы я съезжал, я отвечу отказом. Если он меня выставит, я попрошу миссис Хендон сдать мне комнату в этом же доме. Если вы сами переедете, я найму детективов, узнаю, где вы живете, и поселюсь рядом. Понятно тебе это?
- Но я не люблю тебя, Келвин.
Он быстро подошел к ней, опустился на колени и заглянул ей в глаза.
- Откуда ты можешь это знать? Не можешь ты этого знать. И не знаешь. Как ты можешь думать, что не любишь меня, если все мое существо поглощено тобой, все отдано тебе? (Он взял ее руки в свои.) Не спорь, Джил, просто слушай, что я говорю, и даже не слова слушай, а их звучание. Если я кажусь тебе нечестным, то это лгут слова, а не чувства, поэтому слушай музыку слов, не вникай в смысл. Пусть мой голос станет тем током, который перельет полноту моего сердца в твое, заставляя его биться в лад с моим.
Его голос налился ласковой теплотой и силой. Она заглянула ему в глаза и еле слышно сказала:
- Перестань.
- Откуда твоя уверенность, что ты меня не любишь? В нашем большом и странном мире уверенность нелегко дается. Ведь хочу же я оставить тебя в покое, а не могу, и в этом твоя вина. Если бы ты не удерживала меня, я бы ушел сразу, но ты держишь меня при себе, потому что я тебе нужен. Ты прекрасно это знаешь.
Джил оторопело замотала головой. Он мягко продолжал:
- Да-да, держишь. И сама это понимаешь. А вот зачем ты меня держишь?
- Я… по-моему, я не… - потом, стряхнув одурь, она вскочила на ноги со словами: - Ради бога, Келвин, прекрати!
Обхватив голову руками, он сраженно повалился на пол.
Джил взяла с каминной полки щетку и стала усердно расчесывать волосы, говоря при этом:
- Ни к чему это, Келвин. Ты здесь потому, что сам этого хочешь. И ничего другого не пытайся мне внушить.
- Я уйду, когда ты захочешь.
Она увидела, как по щеке у него ползет слеза. Бросив щетку, она села на диван и, открыв рот, почти жалостливо уставилась на него.
- Плачешь? - сказала она. Он улыбнулся и кивнул головой. - Действительно. Только почему-то одним глазом. Странно.
- Надоели мне мои странности, - сказал он без обиды.
- Не грусти зря, Келвин. Нам ничто не мешает видеться. И раз ты знаешь теперь цены, ты всегда можешь накормить меня обедом, какой тебе по карману.
- Конечно.
- В конце концов, я просто оказалась первой, с кем ты заговорил в Лондоне. На своем телевидении у тебя отбою не будет от роскошных красоток.
Он сухо сказал:
- Пожалуйста, не трудись утешать меня. Не надо мне милостыни.
Она еще суше сказала:
- Извини.
- Когда мне съезжать?
Она положила руку ему на плечо:
- Никакой срочности нет, Келвин. Сначала подыщи себе что-нибудь приличное, чтобы у тебя все было.
- Спасибо.
Они искоса, смущенно переглядывались, когда вернулся Джек.
- Развлекаетесь? - сказал он.
- Я пытался убедить Джил уйти от тебя, - сказал Келвин.
- Успешно?
- Нет.
- Печально.
Келвин поднялся и сказал:
- Пожалуй, я пойду. У меня сегодня интервью с премьер-министром, и не годиться опаздывать на репетицию.
- Неужели эти восхитительно непринужденные интервью репетируются?
- Не совсем так, потому что во время самого интервью я обязательно задам несколько неожиданных вопросов. Просто людям нужно привыкнуть к студийной обстановке и начать думать в нужном направлении.
Джек язвительно сказал:
- Кто-кто, а ты, конечно, мастер заставить людей думать в нужном направлении.
Келвин был польщен и растроган. Он сказал:
- Совершенно верно! Ты, значит, меня видел?
Джек подошел к мольберту, закрепил на нем грунтованный картон и стал смешивать на палитре краски. Джил уткнулась в книгу. Келвин прошел к двери и сказал:
- Ну, всего хорошего!
- До свиданья, Келвин, - тепло сказала Джил. Джек ничего не сказал. Келвин вышел.
После этого еще десять минут Джил смотрела в книгу, а Джек на свой картон. Осторожно положив мазок, он перед следующим сказал:
- Я рад, что тетушка Келвин не забыла сегодня прибрать в комнате. Я боялся, что со своих телевизионных высот она уже не опустится до этого.
- Это я убралась.
- Зачем?
- Я вдруг поняла, что грязь и беспорядок мне нравятся меньше, чем ты этого хочешь. Ты возражаешь?