– Обопрешься вот так на мое плечо, другой рукой о стульчик, и потихонечку пойдешь…
– Пойду…
– Игоречек, все образуется. Выздоровеешь, вернемся в Москву. Снова будешь сниматься: каскадеры, как ты, на вес золота.
– То-то пенсия по инвалидности у них золотая. Но ты прикинь, Лор, ни одна свинья со студии ни разу не позвонила, не поинтересовалась: как, мол, ты, Игорь, не нужно ли чего? Я им такие сборы делал, жизнью рисковал. Здоровье угробил, позвоночник… Скоты.
– Не ругайся, Игорек, тебе не идет. У тебя лицо неземное, как у ангела. Поцелуй меня. Когда ты меня любишь, я будто каждый раз в рай улетаю… Какой ты милый, когда не дерешься. Обещай мне, Игорь, что это в последний раз.
– Вот тебе крест. Видишь, крест на груди – я за него держусь Лорка, ты ведь одна у меня на всем свете. Все отвернулись, одна ты… Я все понимаю. Я люблю тебя.
– И я люблю тебя…
– Милая…
– Любимый…
(Звуки поцелуев, шепот, вздохи, возня – ну, это у них теперь на всю ночь).
Соседка убрала банку. Одернула задравшуюся сорочку, почесала затекшую поясницу. Долго с кряхтением укладывалась.
– Охо-хо. Чисто мексиканский сериал. Кина не надо.
КАСТИНГ-ШМАСТИНГ
И в очередной раз наступило утро. Как всегда, Файка включила электрочайник. Поджарила яичницу на синем трупном газу от миллионов людей и животных, за миллионы лет разложившихся в земной толще.
Невнимательно позавтракала – больше рассматривала ведущую "Доброго утра" (неделя в Париже – неделя на записи в Останкино – неделя с белым мужем в швейцарском шале – неделя с шоколадным любовником в бунгало в Гоа: сведения, почерпнутые Файкой в забытом в товарной тележке глянцевом журнале).
Телеведущая была в открытом, на бретельках – не вульгарно врезающихся в плечи, а соблазнительно, беспомощно соскальзывающих с них – платье серебристого цвета. Со спинки кресла свисал мех невиданного зверя. Того, что на неведомых дорожках.
И плевать было ведущей, что с утра надевать вечернее платье и меха (она и не снимает их со вчерашних вечеринок, а лишь слегка освежает – так уверял глянцевый журнал) – дурной стиль. Она сама себе была стиль, и её каприз назавтра становился модой. Гибкая, длиннорукая душистая, грозная, нежная Женщина из другого мира, из другого измерения.
…На работу Файку, как обычно, довёз битком набитый дребезжащий, провонявший внутри мокрой псиной автобус – на горючем из людей и животных, растворившихся за миллионы лет до Файки.
Заворачивала ли она обед в газету или смотрела фильм с бегущей строкой – глаз цепко выискивал объявления о телевизионных кастингах, пробах, прослушиваниях – открытых, где рассматривались кандидатуры с улицы. Она туда плелась как на вторую работу.
Обычно её встречала длинная, в несколько витков загнувшаяся вокруг агентства очередь. В основном из Барби, тщательно перекидывающих плоские скользкие, как у утопленниц, волосы с одного плеча на другое.
Бегали греться в кафе, шушукались, хихикали, оглядывали новое лицо. Сегодня это была девушка со странно вытянутым и сросшимся в одно большое целое носом, губами, подбородком – как морда у кролика. Она даже кончиком носа шевелила кроличьи. Тоже приперла – с фонарями тебя на кастинге обыскались.
Жёлтая желчная девица впереди Файки курила и с закрытыми глазами слушала плеер, – отрешившись от происходящего, раскачиваясь-подёргиваясь в такт неслышным звукам. Вынула наушники и с отвращением сообщила: "После "Амбер Пасифик" нашу попсню хочется сгрести поганым совком и сжечь".
Многие Барбюшки, кочевавшие по кастингам, узнавали друг друга. Изображали радость, вяло махали лапками: "Хай", целовались (поцелуи притворные и отравленные, как у соперниц на подиумах "Мисс…")
Кисло, лениво сплетничали. Пересказывали очередную историю вчерашней деревенской лохушки, в одночасье воссиявшей звездой. Сегодня-то её знает вся страна, на улицу невозможно выйти, поклонники валят с ног. С одним толстосумом развелась – топчется очередь из других, жаждущих кинуть к её ногам бриллианты, яхты, виллы.
А сама – ну тупа-ая! Давала интервью: "Я себя чувствую прекрасно и гормонально" – вместо "гармонично". И, сука, дразнится на камеру: смело брызгает, полощет в бирюзовой тёплой прозрачной волне широкую короткопалую рязанскую ступню. Оскверняет Средиземное море. И спина широкая, с жёлобом, крестьянская, в веснушках – спину-то пластическим хирургам не переделать… Файка жадно слушала.
Кто-то рассказывал, якобы одна певичка купила полтора часа прайм-тайма за миллион долларов – а ещё три заплатила, чтоб другие каналы в это время не смели ставить ничего смотрибельного. Чтоб зрители пощёлкали пультами, да от безысходности пялились на неё одну. Дура безголосая.
Кто-то делился, как обвести вокруг пальца дошлых ведущих "Давай поженимся".
– Первое: придумать легенду. Юная восторженная девушка у себя в провинции венчается с неизлечимо больным юношей (лучше, если парализованным, в коляске). Самоотверженно ухаживает за ним до последнего. Хоронить не на что, вытрясает медяки из косметички, продаёт венчальное колечко (столичные женихи и зрители рыдают).
– Ага… А разоблачат?
– Неважно. Будешь уже в Москве. И замужем.
На крыльцо вышел кастинг-менеджер – длиннолицый угрястый парень в тонких золотых, под Джона Леннона, очках, заика. Его прямо передёрнуло при виде Барби, будто под нос подвесили дохлую кошку. Сразу очень много дохлых кошек.
– Сколько повтох-ять: такие давно не коти-хуются. Х-азве что в бох-деле. Ваши ножки, носики, глазки у з-хителя попе-хёк горла. Х-вотный х-ефлекс, – он черкнул ладонью поперёк горла. Взгляд на секунду задержался на желчной презрительной Файкиной соседке (девица заметно напряглась) – и скользнул дальше.
– Ты годишься, пожалуй, – ткнул пальцем в девушку-кролика. – Есть что-то ха-изматичное.
Девушка потащилась за ним, харизматично шевеля мутированным носом.
Файка устало возвращалась домой, как полиомиелитная шкандыбала на подламывающихся шпильках. Мысленно в который раз пыталась вывести закономерность, формулу: кому из нетерпеливо подпрыгивающей толпы: "Я, я, возьмите меня!" – удастся ухватиться за сверкающий диск славы, унестись в мир избранных – сверкнуть на миг, именуемый жизнью? Избегнуть жалкой участи миллионов, исчезнувших бесследно, превратившихся в биомассу, человеческий навоз. В нефтепродукт, которым заправят автобус, и в летучий газ, на котором поджарят яичницу.
Как уцепиться в вечности, Господи? Как стать дивой в соскальзывающем серебристом платье, приоткрывающем взорам смертных персиковое, божественное силиконовое полушарие груди? Как, о Господи, надоумь недостойную, неразумную тварь твою Файку?!
Главное, твердила как заклинание, пролезть в телевизор. В принципе, для этого существуют тысячи путей.
Можно, если повезёт, засветиться на ю-тубе. Сочинить отстойную песенку про стрекозу – и тебя затаскают по ток-шоу. Закатить поросячью истерику провайдеру – и у тебя будут брать интервью. Брякнуть, что маленьких калек следует уничтожать – и ты желанный гость на всех телепередачах. Поразить косноязычием, как Файкина ровесница из Иванова – и вот уже под тебя сделают собственный проект. Или скандально припереться на выпускной в порнографическом белье – модельные агентства будут за тебя драться…
– Вы куда?
– Позвольте, я та самая…
– А, да, да. Что-нибудь для вас придумаем.
Ау, единственная неведомая дорожка, которая ведёт в голубую мерцающую сказку, там где на плечи накидывают неведомых зверей?…
Знаменитые – их горстка. Незнаменитых так много, что их именуют просто – масса. О массе можно говорить в единственном числе – она не щепетильна и не обидится. "Зритель", "слушатель", "читатель". Читай, слушай, зри, серая рыхлая, однообразная масса!
Файка сидела в темноте у светящегося экрана и, оставаясь невидимой для всего света, стискивала кулачки.
Толпа, что надо тебе? Очень скоро ты увидишь Файку на экранах! Её лицо, в натуральную величину, поплывёт на улице, на майках и пластиковых пакетах. Её глаза, величиной с полнебоскрёба, грозно и нежно будут взирать сверху вниз на копошащуюся улицу.
Улица, слышишь, ты ещё будешь гоняться за Файкиными автографами – этими торопливыми ломкими, небрежными – на бегу – росчерками. Она заставит – да, заставит обратить внимание на себя – нелепую, смешную, плохо одетую!
Файка укусила угол подушки и заскулила. От наволочки приторно пахло стиральным порошком – запахом дешёвой отдушки, запахом бедности.
Файка с напарницей работала на оптовой базе, отдел "Косметика, парфюмерия, бытовая химия". В работе были свои минусы и плюсы. Минусы: убойный запах, заживо консервируешься, свежий человек с непривычки угорает. "Девушки, как вы этим дышите?!" А они ничего, принюхались, привыкли.
Плюсы: Файка с напарницей никогда не покупали косметику и бытовую химию. Надо – вскроют коробку, отвинтят тюбик, аккуратно отогнут фольговый кругляшок – смажут руки и ноги, нанесут крем на лицо и зону декольте. Кругляшок приладят обратно.
Надо – любая тушь, подводка, помада к их услугам – подкрасят ресницы, нарисуют стрелки, тронут губы. Ну и очистители, гели, порошки, дезинфицирующие жидкости там разные – если не запечатаны фабричной пломбой или этикеткой, всегда можно отлить и отсыпать. Дома и у всей родни кухни и ванны сверкают.
Однажды к кассе с тележкой, полной пахучих коробок и флаконов, подъехал… угрястый кастинг-менеджер! Файка всполошилась:
– Ой, постойте! Это же отрава, льют из одной цистерны. Давайте мы вам покажем настоящий товар, только привезли: мягкий, гипоаллерегенный, без хлора, без консервантов. Изготовлен на экспорт в США! – Файка выскочила из клеточки, моргнула напарнице ("Важный клиент"). – Сейчас моя коллега подберёт вам ассортимент.
– Да я как-то не замо-хачиваюсь на этот счёт, – неуверенно мямлил парень. – Покупаю, что слышу из х-екламы…
– Что ж вы, на телевидении работаете, а рекламе верите! – упрекнула Файка. Здесь она была хозяйка, и парень ей подчинялся. Вдохновенно врала: – У нас есть услуга: кто берёт товар на сумму от тысячи рублей, тому бесплатный кофе и пирожное!
Пирожные они купили с напарницей к обеду, но она уже влекла парня на диванчик в углу. Что удивительно, парень выдул пять чашек, вытряхнул в рот крошки от пирожных и бесцеремонно сунул нос в Файкин пакет: нет ли чего ещё. Он был натурально голоден.
А Файка торопилась выпытать сокровенное, заветное: как, как попасть в телевизор, прославиться, стать узнаваемой на улице?
– Х-еализоваться? – подсказал парень. Покачивая тощей ногой в кроссовке в грязных трещинках, в несвежем носке, небрежничал:
– Т-хахнуть з-хителя до глотки, чтоб глаза вылезли. По мозгам его взбзднуть (как ни странно, слово, начинающееся пятью согласными, проскочило у парня как по маслу). З-хитель это любит. В п-хотивном случае – зевает и пе-хеключает канал. И – п-хощай, х-ейтинг.
Зачарованная Файка не замечала ни картавости, ни заикания.
– Вот ты включила телик. Там передача с… (беглый взгляд на Файкин бейджик) Фаиной из "Бытовой химии". Кто тебя знает? Никто. Рейтинг нулевой, передача с треском провалена. Важно, чтобы у зрителя в первую секунду в мозгу щёлкнуло: "О-о, это тот самый, кто…" Ну, далее по списку: кто громче рыгнул, пукнул, какнул. Одним словом, кто круче затупил. Понятно?
– Понятно, – упавшим голосом сказала Файка. Ей было ничего не понятно: как всё же преодолеть этот заколдованный чёртов кастинг?
– Кастинг-шмастинг… Публика ни черта не изменилась со времён средневековья (учебник истории-то читала?) Тогда компрачикосы (комп-хачикосы) воровали мелюзгу. Зафигаривали их в тесные кривые кувшины. Мелюзга, понятно, росла, заполняла собой кувшины, искривлялась, принимала офуенные формы.
Далее, по словам парня, уродцев таскали по городам, зазывали грубую публику в наспех сколоченные балаганы. Улица стекалась поглазеть на представление, скалила зубы, била в ладоши, ревела от восторга, кидала костями.
Тогда напоказ ценилось уродство тел, сегодня в цене – уродство мозгов. Сегодняшние компрачикосы набивают кривые кувшины сырыми человечьими мозгами. И когда мозги чугунно затвердеют, выворачивают, вываливают их на потеху публике…
И наступил очередной вечер. Улица напоминала хмельную возбуждённую женщину, нацепившую на себя, по случаю надвигающейся ночной вакханалии, все имеющиеся у неё фальшивые драгоценности.
Кругом беспорядочно метались, подпрыгивали, перемигивались рекламные огни и огоньки светофоров. Нескончаемой лентой конфетти плыли мерцающие фары. Громкий шорох шин об асфальт и жаркое зловонное дыхание свидетельствовали о великом множестве машин. Точно вонючее многоглазое чудовище, пыхтя, ползло рядом. Файка тащилась с авоськой, где покачивался её ужин: холодная остекленевшая куриная ножка, пакетик чипсов, пакетик слабительного чая (для похудения).
Над ухом каркнул металлический голос: "Пропустите колонну! Колонну пропустите!" Как демоническое видение, как призрак, бесшумно, не касаясь земли, пролетели сверкающие лаком низкие автомобили. За чёрными зеркальными окнами в полутьме бархатных душистых салонов сидели невидимые мужчины в отличных костюмах, в белых как снег рубашках, с бриллиантовыми булыжниками в булавках и запонках. В баре позванивали бутылки с коллекционными коньяками и ликёрами. Рядом смеялись длиннорукие серебристые дивы в струящихся мехах, в ауре тонких духов (одна капелька стоимостью со всю оптовую базу вместе с Файкой и напарницей)…
Пронзительно кричали милицейские машины, вращались мигалки. Призрак исчез так же внезапно, как появился. Женщина-Улица ухмыльнулась Файке размалёванным ртом и поправила вульгарно врезавшуюся в сдобное, жирное плечо бретельку…
У перекрёстка мигнувший зелёный огонек сменил жёлтый, потом красный. Автомобили скучились у светофора, как свора едва сдерживаемых псов, готовых вот-вот сорваться, ринуться, яростно грызясь между собой, хрипя, задыхаясь, брызгаясь отравленной слюной. Широколобые морды автобусов, узкие хищные – иностранных марок, туповатые рыльца отечественных машин с широко расставленными фарами-глазками, точно округлившимися в кротком недоумении…
Пассажиры трамвая услышали ровный утомлённый (конец смены) голос вагоновожатого: "Улица Садовая. Следующая остановка…" И вдруг звонко чакнул брошенный микрофон. Колокольчик бешено затрезвонил, вагон дёрнулся и резко встал, пассажиры повалились друг на дружку.
Поднявшееся недовольное ворчание: "Да что, в самом деле, дрова он везёт?!" – перебил другой, свежий звонкий тревожный голос с улицы: "Человека задавило!" Вагоновожатый с бледным несчастным лицом выбегал из кабинки. Люди тоже валили из вагона. Поспешно теснясь, толкаясь и жадно расспрашивая друг друга, они привставали на цыпочки и вытягивали шеи, чтобы хорошенько рассмотреть, что случилось.
Из проходящих мимо машин выглядывали лица и исчезали уже с другим, изменившимся выражением. Прохожие поворачивали головы, замедляли шаг, колебались, наконец, тоже изменяли маршрут и сворачивали к месту происшествия. Шли сначала нехотя и недоверчиво, потом быстрее, потом, забыв о приличии, уже бежали со всех ног, предчувствуя, что на этот раз их не обманули и зрелище обещает быть, какое следует.
Люди оставались по эту сторону границы: живые, тёплые, любопытные. В руках они держали портфели, сумки, набитые сосисками, промасленными пакетами или игрушками, или деловыми бумагами. Они недовольно закрывались сложенными газетками, как козырьками, от слепящих рекламных огней и возмущались, что в тесноте им отдавили ногу.
Из истошно вопящей неотложки, с трудом пробурившей толпу, вылезла белокурая врач. Не вынимая рук из карманов куртки, молча наблюдала, как санитары загружают носилки с девчонкой в салон. Сегодня это была вторая за смену снятая с рельс "каренина", не считая сиганувшей с восьмого этажа эмо.
– Вперёд головой понесли. Значить, жить будеть, – со знанием дела комментировала бабка в первых рядах.
Какой-то пацанёнок возбуждённо рассказывал, что он видел ВСЁ от начала до конца. Глаза у пацанёнка были круглые как пуговицы, потому что он впервые выступал перед таким большим количеством предельно внимательных слушателей, возбуждённых не менее чем он сам.
И чем ужаснее были подробности, тем жутче и блаженнее вскрикивали, ахали и причмокивали люди – точно все они сейчас на качелях качались, и у них при взлётах и падениях становилось холодно в животах. После отъезда "скорой" толпа рассосалась, нехотя расползлись и самые преданные бабульки.
Файку далеко протащило трамваем. На асфальте, подсыхая, тянулся свежий тёмный влажный след-росчерк, ломкий и небрежный, как и полагается автографу звезды.
ЗУМИК, ЛЮБОВЬ МОЯ
Стояла сорокаградусная жара.
Между расслабленно поквакивающих, раскаленных машин бесшумно скользил мышиного цвета автомобиль: узкий, вытянутый, как такса.
Самое удивительное, невероятное, потрясающее: весь автомобиль, его крыша, капот, багажник были густо запорошены искристым, сахарным снегом. Будто автомобиль мышиного цвета долго стоял на стояке под обильным декабрьским снегопадом.
Снег начинал таять. Вода апрельской капелью бежала с номерного знака, блестевшего, как после дождя. "Дворники" усердно сновали туда-сюда, смахивая со стекла холодные снеговые ручейки. Смутно видны были лежащие на баранке стройные белые руки.
И вот, в облаке духов, вышла высокая узкая женщина в белоснежном костюме и шляпке на коротких густых, чудесного цвета, волосах.
Трамвай послушно остановился перед ней. Дверцы, зашипев, распахнулись, хотя остановки здесь не было. Женщина летучим взглядом оглядела салон. На месте "для пассажиров с детьми" сидел пассажир с ребенком. Прекрасный взгляд скользнул по лицу ребенка – и дальше.
В ту же минуту малыш ухватил ручками обе державшие его взрослые руки, стараясь освободиться из них. Он выгибал ручки и ножки, он пыхтел и хныкал, и, наконец закричал: "Хочу к ней, пусти!". Его раздраженно подхватили под мышки и, слегка подбросив, усадили крепче. Малыш упрямо выскальзывал, как выскальзывает лягушонок из ладони. Волшебница не оборачивалась, точно происходящее за ее спиной ее не касалось. Медленной, точно чего-то ожидающей походкой она двинулась к дверям.
"А-а-а!"-заверещал околдованный мальчик. Женщина стремительно обернулась и…"
– Зимина, не надоело? Хотя б чего путное выдумала. Марш в свой отдел, – это кричит продавец Надежда Семеновна, старший победитель коммунистического соревнования и мой наставник. А Зимина – это я.
Все, о чем я только что рассказывала, я видела собственными глазами в обеденный перерыв, когда бегала в кафе напротив за пирожками. Вот и рассказывала окружившим меня девчонкам.
Вообще-то хорошо, что я начала с автомобиля под снегом, правда?
Если бы я написала так: "Я Валя Зимина. Работаю продавцом-практикантом в галантерейном магазине "Ландыш"-это здорово бы смахивало на начало из мультика: "Я кенгуренок Гип – Гоп. Живу в Варшавском зоопарке"… Но, не правда ли, господа, у меня очень красивая фамилия – Зимина? Холодноватая, таинственная, зимняя. Тургеневская.
– Привет, Зумик, любовь моя!
Это кричит наш технолог Валька.