- Простите, Семен Гервасиевич! Так вышло. Простите, ради бога, - обрадовался Иван паву Голубовичу как родному. Уже то, что он был приемным отцом Маши, жил с ней под одной крышей, делало Голубовича в глазах Ивана самым приятным и дорогим человеком в этом доме. Он тут же подумал, что именно Голубович подвезет его хотя бы до своего хутора. В Золотоношу он как-нибудь доберется, а там и дальше найдется оказия. А главное - он еще раз увидит Машу, поговорит с ней, отведет душу, расскажет ей, что его так мучает. Конечно же ему необходимо видеть ее. Иван сразу же попросил Голубовича: не смог бы он взять и его с собой, если будет возвращаться домой?
Голубович согласился и спросил:
- А с чем связана поездка? Так вдруг? Не случилось ли чего?
- Я здесь больше не служу.
- Не служите?! - воскликнул Голубович и оглянулся: никто не слышит ли его. - Славно! Едем! Сейчас скажу кучеру, чтобы закладывал. - И старик сочти выбежал из гостиной.
Иван тем временем прошел к Тарасу, чуланчик его был в другом конце дома, и учителю пришлось пройти людскую, там он увидел Лаврина и старого Харитона, но задерживаться возле них не стал.
В чуланчике находилась Дарья, она поила чем-то хлопчика, уговаривала полежать спокойно, а тот порывался куда-то бежать, вскакивал, кричал, в широко раскрытых глазах плавал страх; одинокая свеча отбрасывала тень больного на черные стены.
- Тарасик! - Иван опустился на колени. - Хлопчик мой! Что они с тобой сделали?
Тарас услышал голос учителя и слабо усмехнулся. Он не видел, кто перед ним, избитый, с погашенными глазами, но, услышав знакомый голос, успокоился, потянулся к Ивану, приник головой к нему и затих.
Прислонившись к дверям, Дарья плакала. С Иваном же происходило что-то страшное. Словно стиснутое клещами, сжалось горло, его душило, затем появился озноб, он не мог с собой ничего поделать, дрожащими руками перебирал, гладил спутанные влажные волосы мальчика и шептал сухими губами:
- Никогда! Никогда, хлопчик мой, не забуду и не прощу им этого! Пусть прокляты будут! Пусть навеки проклянут их люди на этой грешной земле!
Он не мог ехать, пока Тарас оставался в таком состоянии, пока он так тяжело, прерывисто дышит. Он подождет, пока Дарья позовет Харитона, старик не откажется прийти и помочь, чем только сможет, а потом пусть Дарья найдет пана Голубовича и скажет ему, чтобы он ехал без него, только пусть захватит его вещи - Дарья соберет их, - он же придет позже, может, еще сегодня.
Дарья все поняла и ушла тотчас. Вскоре она вернулась с Харитоном и Лаврином.
Харитон склонился над хлопчиком, оглядел его, вздохнул:
- Душегубы!..
Тарасу становилось все хуже и хуже. Вдруг восковое лицо его вытянулось. Глаза застыли на одной точке. Старик встал и снял шапку.
- Что? - Иван опустился снова на колени, приподнял голову Тараса.
Хлопчик еще раз потянулся всем своим тельцем и затих. Просветленная улыбка так и застыла на его лице.
- Спаси боже твою душу! - перекрестился Харитон. Молча перекрестился и Лаврин. В один день похудевший, молодой Груша, сжав могучие руки перед собой, смотрел на избитое, в кровоподтеках лицо казачка, и губы его что-то шептали. Закрыв голову платком, стояла Дарья. По лицу Ивана текли горькие слезы. Харитон был суров, седые брови его хмурились.
Кто знает, сколько они стояли над мальчиком, молчаливые, окаменевшие. Первым опомнился Харитон, закрыл умершему глаза и, перекрестив, натянул поверх головы рядно.
- Пойдем, - глухо сказал старик сыну. - Сегодня еще наш, спасибо пану, день, а завтра...
- Уже завтра?
- А так, пан учитель, завтра заберут моего Лаврина в солдаты, а я все дурной своей головой думаю: а может, не отдавать? Да то уже наша забота... А вот тебе, пан учитель, спасибо! За сердце твое доброе! За слово! Только ж словом нашего пана хозяина не тронешь.
- Его словом не тронешь, - как эхо повторил за отцом Лаврин.
Иван слушал отца и сына - суровых, добрых его друзей - и чувствовал: ничто не сломит их, ничего они не страшатся: ни пана, ни дьявола. Их сила, их воля вливались в его сердце, и оттого он сам становился и сильнее, и тверже духом.
Попрощался с ними тут же, в каморке Тараса, пожелал им найти свою долю - ничего больше сказать не мог; попрощался и с Дарьей - она была к нему очень добра, сказал ей об этом, попросил передать отцу Луке и братьям низкий поклон.
- Не пришлось поучить их и тебя, Лаврин. А так хотелось грамоте вас научить.
- Даст бог, научатся, - многозначительно сказал Харитон, трудно, однако, было разгадать, что он имел в виду под этим "научатся". Чему? Где? - Прощевай, пан учитель! Счастливой тебе дороги! В нашем селе люди тебя не забудут...
Иван прошел в свою комнату, сложил бумаги - вещи уже вынесли - и через людскую вышел во двор. Провожали его все, кто в этот час был там: девчата, конюхи, садовники, молотники. Поднявшись на взгорок, еще раз оглянулся - в последний раз молча попрощался с селом, где он познал и первые радости и близко, с глазу на глаз, увидел безмерное человеческое горе.
11
Узнав от дядюшки, что учитель приедет и, может быть, даже сегодня, Маша, не мешкая, тотчас принялась готовить его комнату, сама убрала в ней, на иконку повесила свежий рушник, на окно - занавесь, заставила дворовых девчат не только вымыть, но и выскоблить полы, а в заключение немного покурила можжевельником, чтобы в комнате пахло свежестью. В людской, в гостиной - всюду, куда Маша забегала, - слышался ее звонкий голосок, веселый смех, а то вдруг она принималась петь и была так внимательна и ласкова с дядюшкой, что старик не на шутку встревожился:
- Да что с тобой? Не захворала ли, матушка?
- Что вы, дядюшка! Я здорова, но я рада... за Костю и Сашу. Теперь-то они станут учиться по-настоящему. И... вместе с ними я, если позволите.
- Гм... - почесал в затылке Семен Гервасиевич. - Дивчине, можно сказать, невесте, может, и не подобало забивать себе голову учеными премудростями. Да бог с тобой, душа моя, учись себе на здоровье, коли охоту к тому имеешь. Авось и пригодится.
- Спасибо! Вы у меня самый хороший. - Чмокнув дядю в седой ус, Маша убежала: ей показалось, что она не так, как надо, повесила занавесь в комнате учителя и мебель нехорошо протерта...
Котляревский пришел уже под вечер. Усталый, осунувшийся, будто только что поднялся после тяжелой болезни. Маша испугалась, увидев его. Он же, молча поклонившись ей, направился в гостиную к поджидавшему его хозяину дома. Сдержанно поздоровался и сказал:
- Хочу просить у вас, милостивый государь, приюта на одну ночь. Надеюсь, не обременю вас, а завтра поутру я уеду.
- На одну ночь? - чуть дрогнули седые длинные усы Голубовича. - Ну что ж, оставайтесь. Но у нас, пан учитель, есть такой старинный обычай, еще с дедов храним: сначала - за стол, чем богаты, тем и рады подорожнему, а потом - и на отдых. Но пока суд да дело, моя воспитанница комнату вам покажет. Не возражаете, сударь?
- Благодарствую. Но зачем беспокоиться?
- Не перечьте. Вы с дороги, и не мешает привести себя в порядок. Потом - и к столу... Проводи, душа моя, пана учителя.
- Прошу вас, - сказала девушка и прошла вперед. Поклонившись хозяину, Иван вышел вслед за ней. В коридоре, едва затворилась дверь, она обернулась:
- Боже мой! Как можно! Почему не поехали с дядюшкой? На вас лица нет.
Коридор был тесноват, и они шли рядом, касаясь плеча друг дружки. Иван смотрел на Машу и не отвечал. Она досадливо повела бровью:
- Что же вы молчите?
- Ничего со мной не сделается... Поехать же не смог. А пока ведите меня дальше, а то попадет вам от дядюшки, что гостя маринуете.
- Пойдемте же... Комната для вас готова.
Маша прошла в конец коридора и у предпоследней двери остановилась:
- Вот здесь. Не задерживайтесь долго. Мы будем ждать вас к ужину.
- Погодите еще минуту.
- Потом поговорим...
Ничего не сказав больше, не взглянув даже, чтобы ни голосом, ни струящимся блеском глаз не показать Ивану своей радости, она, торопливо поклонившись, повернулась и ушла. Он проводил ее взглядом и, вздохнув, толкнул дверь. Был настолько уставший, что не обратил внимания и не прядал значения тому, что комнату, как видно, только что кончили убирать: мебель влажно блестела, приятно пахло можжевельником.
Присел к столу, вытянул гудевшие от усталости ноги. Хорошо бы пожить здесь, под этой крышей, не одну ночь, а как можно дольше. Но зачем обольщаться несбыточной мечтой? У Голубовича уже, верно, есть домашний учитель, и, стало быть, не на что надеяться. Так, не двигаясь и без мысли, просидел полчаса, а может, и час, и вдруг спохватился: пора идти, неудобно заставлять хозяев ожидать.
Наскоро умывшись, надел свежую сорочку и сошел в гостиную, оттуда в соседнюю с ней столовую. Ступив на порог, увидел Машу и двух подростков, как видно, сыновей хозяина, самого же Голубовича еще не было, но ожидать себя он не заставил. Как только явился учитель, ему сразу доложили, и он тотчас вошел в столовую, прошагав через весь зал, сел в голове стола.
- Прошу, сударь, - указал Ивану место от себя по правую руку, слева сели Маша и сыновья, еще дальше, в конце стола, рассаживались вошедшие одновременно с хозяином, как потом Иван узнал, управляющий имением герр Мюллер со своей женой - невысокой полноватой немкой.
Длинный дубовый стол ломился от снеди, тем не менее слуги продолжали вносить новые подносы с жареным и вареным, а также и кувшины с напитками. Голубович, перекрестившись на образа и сотворив молитву, предложил Ивану рюмку доброй домашней наливки. Гость не отказался, чем явно обрадовал хозяина.
- Спасибо, уважил старика! В этом доме не с кем и чарку выпить, одни, добродию, бабы, а герр Мюллер непьющий, и хоть пропадай... Может, еще по единой, чтобы дома не скучали?
Иван вежливо отказался: в этом деле он слабая поддержка хозяину, он тоже не употреблял, наивно полагая, что и без лишней чарки прожить можно, кроме того, ему рано вставать, путь у него предстоит не близкий. Кто знает, понравился ли ответ Голубовичу, он покачал лишь головой и ничего не сказал.
Кончив ужинать, мальчики - оба русые и такие же курносые, как и отец - поблагодарили и, спросив разрешение, ушли. Маша тоже встала и попрощалась. За время ужина она ни разу не взглянула на Ивана, словно его не было за столом, только глаза полнились тихой непролившейся радостью, всеми силами удерживала в себе эту радость, но щеки пылали темным жарким румянцем, и это могло выдать ее.
Поэтому, заметив на себе вопросительный взгляд дядюшки, постаралась сразу уйти, едва такая возможность представилась: она должна, мол, присмотреть за мальчиками.
Хозяин и гость перешли из столовой в диванную, удобно расположившись в креслах возле ломберного стола, на котором стояла деревянная коробка с табаком и лежали - на выбор - несколько искусно вырезанных трубок.
Голубович подвинул табак и, сказав, что он не задержит гостя, предложил закурить. Иван полюбовался на трубки, но отказался, объяснив, что у него своя есть, он к ней привык, и табак тоже свой. Голубович долго выбирал себе трубку, наконец выбрав - длинную, изогнутую, с медной крышкой, - набил ее изрядной порцией табака и поднес огниво.
Хозяин и гость, наслаждаясь приятным дымком, курили, каждый думая о своем. Затем Голубович, выдержав приличествующую моменту паузу, не выказывая особой заинтересованности, спросил:
- Так что же, сударь, если позволите, случилось? По какой веской причине ушли от пана Томары?
- Случилось нечто ужасное. - Котляревский прикрыл глаза. - Не могу постигнуть, во имя чего совершено подобное злодейство.
- Что же именно?
- Это был мой ученик. Сирота. Простого звания хлопчик. В чем-то он провинился, собственно, нельзя именовать сие и провинностью. И его наказали. Да как? Лишили живота! - Как стон вырвалось из груди. - Мог ли я после подобного злодейства оставаться там? Немыслимо и противоестественно мое там пребывание.
- Грехи... грехи... - вздохнул Голубович, ничего, однако, к сказанному не добавив. Сухой, высокий, с седыми казацкими усами, он чем-то напоминал Харитона Грушу из Коврая, но тот был темнее лицом, а волосы почти белые, взгляд тверже, рука крепче.
Кончив курить, Котляревский осторожно выбил над пепельницей трубку и поднялся:
- Спасибо вам, любезнейший Семен Гервасиевич, за ваши хлеб да соль. Вы очень добры. Случится быть в Полтаве - рад вас видеть у себя гостем. Еще раз благодарствую. Как ни приятно с вами, но мне, видно, пора. Завтра поутру - рано вставать... Да, еще одно. Не могли бы вы, милостивый государь, помощь мне оказать? До Золотоноши добраться нечем. Подвезите, я прошу вас, а из Золотоноши, надеюсь, случится попутная повозка или иная оказия. Так и доеду.
Голубович тщательно очистил свою трубку и спросил:
- А там же, в Полтаве, сударь, куда? В службу опять?
- Буду искать место... учителя. В канцелярию, наверно, уже не вернусь.
- Так. - Голубович медлил, - А ежели я скажу вам, что место вы уже нашли?
- Не понимаю вас.
- Что же тут непонятного? Оставайтесь у нас, ежели вам, разумеется, будет угодно... Моим разбойникам учитель нужен. Следить за ними некому, жена моя уже три года - царство ей небесное - померла. - Голубович перекрестился и вздохнул. - Нам вы подходите. Много наслышан о вашей учености.
Иван не верил ушам своим: неужто правда, что он сможет остаться здесь учителем? Быть рядом с Машей, говорить с ней каждый день, слышать ее голос, видеть ее? Он опустился в кресло и закрыл лицо руками.
- Не согласны, сударь? - обеспокоенно спросил Голубович. - О плате договоримся.
- Благодарю тя, боже! - прошептал Иван. - Уповаешь ты на страстную мольбу раба своего...
- Что? - удивленно переспросил хозяин, не поняв ответа. Иван опомнился и спокойно, как можно спокойнее ответил:
- Я согласен, Семен Гервасиевич... на все ваши условия. И надеюсь, вы не пожалеете о своем выборе.
- Поживем, сударь, поглядим... - еще деды мои говорили.
В коридоре послышалось движенье, кто-то торопился, хотел войти, но его не пускали, уговаривали подождать. Семен Гервасиевич прислушался:
- А кто там у бисового батька? Пусть войдет!
В диванную вошел дворовый человек - в свитке, шапку держал под мышкой. С размаху поклонился чуть ли не до пола и выпрямился. Иван узнал в нем того самого поселянина, что однажды танцевал на лесной опушке вблизи Супоя.
- А что там, Гераську? - спросил Голубович, уставившись на вошедшего.
- Дозвольте слово молвить, ваша милость.
- Говори.
- Прибегал человек из Коврая. На коне верхом.
- А чего ему?
- Рассказывал такое, что не знаю, как и передать вам.
- Говори, что случилось? Тянешь.
- Да будто горит пан Томара. И дом, и повети, и гумна. Оно хотя и панское, а добра жалко.
- Ты язык прикуси, Гераську.
- А что я такое сказал, ваша милость? Горит, рассказываю, и все тут, а как горит - того не скажу.
- Так чего же ты стоишь?
- А что мне делать? У нас же, слава богу, не горит.
- Ну что вы скажете, пан Иван? И смех, и грех... Бери две бочки да езжай скорее, ибо, наверно ж, тот человек недаром прибегал.
- Эге, я и забыл: просил, чтоб помогли тушить.
- Вот видишь, я так и знал. Иди же скорее да смотри возьми те бочки, что покрашены, а то схватишь какие-нибудь рассохшиеся.
- Ого так сразу и ехать? Я ж еще и не вечерял. Может, уже после?
- Потом поешь. Да иди скорее. А мне прикажи бричку подать.
- Куды вам? Поздновато, ваша милость, пусть мы сами как-нибудь доберемся в тот Коврай, не сгорел бы он совсем.
- Помолчи, Гераська. Да ворушись! А ты, пан Иван, оставайся, отдохни с дороги, а я все-таки поеду. Что ни говори, а сосед в такой беде, не приведи господь... И как-то оно там загорелось?..
Едва Голубович уехал, как в диванную, где еще оставался Иван, вбежала Маша. Тихая радость сквозила в каждом ее движенье, в походке, в голосе.
- Так собирать вас завтра в дорогу? - смеялись глаза, светилось лицо.
- Машенька, вы умница.
- А вы несносны... Нет, я соберу вас завтра в дорогу, пан учитель. Да пораньше.
- Машенька, я счастлив. Я буду в том самом доме, где живете вы. И мне ничего больше не нужно.
- Из-за чего оставили Коврай, пан учитель? Что-то случилось? На вас лица не было, я как увидала вас, так бог знает что подумала, испугалась очень. Так что же?
- Не спрашивайте. Больно и страшно. Тараса помните? Казачка?.. Так вот... - Иван не договорил. Некоторое время сидел, обхватив голову руками, не в силах говорить. Снова увидел ту страшную каморку, в которой жил казачок, и горько упрекнул себя: почему раньше не знал, где живет его ученик? Почему ни разу не нашел его, не поговорил, не спросил, как относится к нему барчук? Может быть, узнав всю правду, он бы предупредил трагедию?
Жестоко укоряя себя, застонал: такая острая боль пронзила его вдруг. Маша испугалась, робко приблизилась, села рядом:
- Что с вами, Иван Петрович? Расскажите мне, может, я смогу помочь вам?
Иван отрицательно покачал головой: ничем и никто ему теперь не поможет.
Немного успокоившись, он рассказал Маше обо всем, что произошло сегодня утром в имении пана Томары, в его доме. У девушки на глаза навернулись слезы. Она долго молчала, сжав перед собой руки, потом, словно что-то решив про себя, сказала:
- Наверно, за это их бог карает... Слыхали про пожар?
- Слышал.
- Бог все видит - и доброе и злое... - Маша говорила резко, и не было похоже, что минуту назад она была беззаботной, веселой. Гнев и сострадание изменили ее лицо, оно стало еще прекраснее.
- Он все видит. Ты права, Маша! - повторил Иван, вспомнив последние слова старика Груши и сына его Лаврина. Как-то они там? Не случилось бы с этими людьми несчастья. Сердце в тревоге сжалось.
- Смотрите, как страшно горит! - Маша подбежала к окну, Иван стал рядом.
Самого пожара не было видно, но там, за Супоем, половина ночного неба освещалась длинными языками пламени, тучи в этой ярко освещенной полосе пурпурно-красные с опаловыми краями клубились, рвались в клочья и уплывали в черную пропасть ночи.
- Это возмездье божие! - сказала Маша. - За невинную кровь, за его муки!
Иван ничего не мог сказать - так был взволнован. Благодарность к этой девушке, которую он искал целую вечность и наконец нашел, переполняла его: она разделяла его чувства и мысли. Разве это не счастье? В порыве бесконечной любви и уважения, целуя теплые, пахнущие любистком ее руки, говорил:
- Маша!.. Маша!..
- Что с вами, Иван Петрович? - Она не отстранялась, но и не позволяла взглядом, самим тоном вопроса приблизиться к себе.
- Машенька! Я говорю богу и тебе: спасибо! Спасибо, что ты есть! Что ты живешь!.. Я знаю теперь, что мне предстоит совершить. И я все сделаю - все, что смогу. Ты увидишь... Никому в целом мире не говорил, а тебе скажу, как сказал бы матери и учителю... Был у меня учитель. Это он ввел меня в божественный храм поэзии. Иоанн Станиславский - имя его. Как он далеко видел! Всем сердцем людей любил и землю свою. Он же смотрел глазами своего учителя - великого Сковороды. Ты слышала это имя?
- Почему вы говорите - видел, был?.. Разве?..