Котляревский всячески старался поддержать разговор с часовым: а вдруг удастся что-нибудь выяснить, во всяком случае, молчание, по его убеждению, - не лучший выход в их положении. А Катаржи не обращал внимания на разговор штабс-капитана с ордынцем. В нетерпении ждал появления Селим-бея, готов был на все, горел желанием бросить ему в лицо обвинение в черном предательстве - и пусть запомнит разбойник, грабитель с большой дороги: не скрыться, не уйти ему от карающей руки русского правосудия! Его везде разыщут!.. Между тем хозяин не торопился к гостям, видимо полагая, что спешить ему пока некуда; нисколько его не трогало и то, что почтенный человек в русской армии бригадир Катаржи находится в холодной мазанке, окруженный стражами.
Тем временем штабс-капитан спокойно и даже подчеркнуто дружелюбно разговаривал с ордынцами.
- Сколько живу, а не знал, что у такого гостеприимного народа, как ваш, такой странный обычай, прямо скажу, нехороший.
Котляревский рассчитал верно: польстил татарам и одновременно задел их самолюбие, ордынскую гордость.
Один из часовых, самый молодой, до сих пор молчавший, вдруг распалясь, быстро, громко заговорил:
- Какой ты гость, урус? Ты - гяур, враг ислама. Ага так говорит.
Котляревский внимательно поглядел на часового:
- Как зовут тебя, кунак?
- Эльяс. Я нукер Махмуд-бея! И я не кунак тебе, урус!
- Я не враг ислама, Эльяс, и товарищи мои тоже. Твой ага - Махмуд-бей - ошибся или... неправду тебе сказал.
- Он сын Агасы-хана и не ошибается, - ответил татарин.
- Младший сын? - быстро спросил Котляревский.
- Тебе все равно. Ты слышал, что он сказал? - кивнул на татарина со шрамом.
- Это о башке? Слышал. Только я лучше думаю о твоем хозяине и его старшем брате. Впрочем, может, ты и прав - нам уже все равно.
- И пока не поздно, помолись своему богу, - сказал Эльяс и усмехнулся. Усмехнулся и тот, со шрамом.
- И то сказать, - проговорил штабс-капитан, игнорируя совет помолиться. - Будь твой хозяин здесь, он бы, наверно, тоже так поступил, как однажды с ним поступили. Было это, помнится, под Бендерами. Не так и давно. Впрочем, может, у него память короткая, тогда что ж - как не совсем порядочный человек может и не вспомнить...
- Мой хозяин здесь, он придет, и ты, урус, узнаешь, как поступают порядочные, - ответил Эльяс жестко. Но в выражении его глаз, всего лица что-то изменилось. Он задумался, будто прислушивался к своему внутреннему голосу, будто что-то вспоминал.
- Если он здесь, то, конечно, придет - и ты, наверно, окажешься прав.
Эльяс не ответил, словно и не слышал последних слов штабс-капитана. Подпирая плечом дверь, опустил голову и вдруг, что-то сказав своему товарищу, стремительно выбежал во двор. У Котляревского было желание шепнуть Катаржи, чтобы надеялся, был выдержаннее, но не успел: за дверью послышались шаги. Часовые, которые знали, как ходят их хозяева, степные охотники и воины, отступили в сторону, дверь распахнулась, и в мазанку друг за другом вошли сыновья повелителя Буджацкой орды. В первом, низкорослом, широком в кости, офицеры узнали Селим-бея - того, кто схватил их, обманул, заманил к себе, а другого - он неслышно переступил порог за Селим-беем - рослого, казавшегося хрупким, видели впервые. Одни лишь штабс-капитан сразу признал в нем Махмуд-бея - случайного знакомца, младшего сына Агасы-хана.
Селим махнул нагайкой, и часовые в мгновенье ока убрались из мазанки.
Братья уселись на пороге и долго молчали. Селим осмотрел сапоги и шинели офицеров, даже встал и пощупал их - прочны ли, его заинтересовал и почти новый дубленый кожушок Стефана. Но когда Селим попытался посмотреть мех и завернул полу, Стефан повернулся на бок и не дал Селиму рассмотреть его; Селим, подавив вспышку гнева, снисходительно усмехнулся и сел рядом с братом на порог. Махмуд с места не двинулся, его не интересовали трофеи; худые, цепкие руки лежали на острых коленях, малахай закрывал левый глаз, а правый был опушен. Махмуд казался безучастным, почти сонным, словно вот-вот собирался вздремнуть.
Котляревский хотел было назваться и даже кашлянул - может, Махмуд забыл, не помнит, при каких обстоятельствах они встретились? Это же было совсем недавно, несколько дней тому назад, но хмурый вид юноши, холодность его заставили штабс-капитана промолчать. "Подождем, подождем", - решил он, стараясь успокоиться, овладеть расшалившимися нервами. И это ему наконец удалось, он тоже равнодушно, казалось, даже безразлично, смотрел на вошедших, разрешил Селиму пощупать сапоги, шинель, словно это его не трогало и он примирился со своей участью.
Между тем Селим, закончив осмотр, удовлетворенно цокнув, спросил:
- Куда ехали? Зачем? Отвечай ты! - Ткнул рукоятью нагайки в сапог Катаржи.
Бригадир - Стефан не успел еще перевести - посмотрел на Селима исподлобья:
- Не тыкай, собака!.. Скажи лучше, кто дал тебе право хватать нас?
- Не понимаю, урус!
- Развяжи, тогда поймешь... Я бригадир русской армии, а ты - хватать?
- Не понимаю. Толмач, - обратился к Стефану, - скажи, почему он сердится? - Щелочки глаз Селима стали совсем как ниточки. - Он, наверно, не желает говорить здесь? Может, в Измаил хочет поехать? Я помогу. Якши!..
- Не надо переводить, - вступил в разговор Котляревский, потом обратился к Катаржи: - Что с тобой? Или забыл, где мы находимся?
- Я плюю на него! - вскипел бригадир. - И не учи меня, что говорить.
- Ты отвечаешь не только за себя...
Видя нетерпенье Селим-бея, Котляревский сказал:
- Стефан, переводи мое слово... Уважаемый Селим-бей, старший сын Агасы-хана, известного своим гостеприимством и храбростью, мы приехали, чтобы засвидетельствовать почтение твоему отцу, а также тебе и твоим братьям. Мы приехали не по своей воле, мы посланы командующим русской армией, и мы бы хотели... - Котляревский взглянул на Катаржи, посоветоваться с ним невозможно: Селим-бей следят за каждым движеньем, ловит каждое слово, раскрывать же цель поездки перед человеком, который схватил их, так коварно поступил с ними, - рискованно. Котляревский дождался, когда Стефан кончит переводить, и в полной уверенности, что поступает, как должно в их положении, продолжал: - Мы приехали, почтенный Селим-бей, чтобы купить у тебя, у твоего отца немного корма для лошадей, хлеба также нам бы не мешало впрок заготовить. Цена - как договоримся. Платим - наличными, рублями или пиастрами, как пожелаете.
Выслушав Стефана, Селим-бей прищурился, процедил:
- Хлеба вам? Корм лошадям? Значит, русскому паше нечем кормить свою армию?! - Селим огладил редкую бородку и, поразмыслив о чем-то, вдруг заговорил неожиданно тихо, почти ласково: - Вы, урусы, лазутчики, вот вы кто, и я отошлю вас Хасан-паше в Измаил непременно. Потешу старика. Ах, как он возрадуется! Сейчас и повезу. Аллах меня простит. Во славу аллаха и пророка его Мухаммеда я поступаю так.
- Ты можешь так поступить, - сразу же ответил Котляревский, и ни один мускул на его лице не дрогнул. - Мы ведь в твоих руках, приехали добровольно. Но скажи, почтенный, какую будешь иметь от этого дела выгоду ты и твой род? Что касается награды, то ты лучше меня знаешь: Хасан-паша не слишком щедр, скуп скорее.
- Зато русские по заслугам наградят тебя, Селим-бей, - добавил Катаржи. - Можешь не сомневаться.
С глухой угрозой Стефан перевел и это. Штабс-капитан не сумел остановить его, не успел. В иной раз Стефан, может, и подумал бы, прежде чем переводить такие слова, а теперь он мог все: был так зол на этого степного разбойника, что развяжи только руки - с кулаками готов был броситься.
Ханский отпрыск как-то странно побледнел: сначала от носа до ушей, потом виски и подбородок, бледные полосы одна за другой пролегли по сухому крепкому лицу. Селим-бей хищно ощерился, легко вскочил, выхватил из ножен кривой нож. Залопотал что-то хрипло и быстро. Стефан перевел и это:
- Грозишь? Мне? Ты пожалеешь, гяур! Я не повезу вас Хасан-паше. Я вас здесь... Сначала тебя, шайтан! - Бросился на Катаржи, занес нож. В ту же секунду спокойно сидевший, словно даже дремавший, Махмуд метнулся к брату, сзади сжал его локти своими длинными цепкими руками. Селим бешено рванулся, но безуспешно, он хотел обернуться, чтобы вцепиться брату в лицо, но и это ему не удалось. Селим завыл, как волк, загнанный в угол, а Махмуд не отпускал его и, оттаскивая шаг за шагом от Катаржи, что-то говорил быстро, тихо и настойчиво, Стефан, чутко слушавший, не мог ничего понять, но братья, как видно, хорошо понимали друг друга.
Селим постепенно затих, нож выскользнул из руки и упал, мягко шлепнулся о глиняный пол. Селим опустился на порог и, поджав под себя ноги, закрыл глаза, сидел некоторое время неподвижно, Махмуд уселся рядом с ним, внешне спокойный, будто ничего не случилось и не он подвергал себя смертельной опасности: в пылу гнева Селим не пощадил бы и брата.
- Шайтан! Счастлив твой бог, - выдохнул наконец Селим и провел руками по лицу, словно совершая намаз.
- Мой товарищ не грозил тебе, он сказал правду: русские наградят тебя и твою семью, Селим-бей, - сказал Котляревский. Он обращался преимущественно к Селим-бею, старшему, и тому это льстило. - Мы предлагаем тебе мир и покой. Тебе и твоему народу. Зачем воевать?
- А вы, русские, воюете?!
- Мы вынуждены. У нас нет выбора. Русские так говорят: с друзьями - мы по-дружески, а с врагами - как они того заслужили... Поэтому и война у нас с султаном... Ты ответь, если можешь, что дает вам, буджак-татарам, за вашу службу султан? Обещал землю. А дал? Нет. Обещал награды. И - тоже ничего. Мы ведь знаем.
- Речи твои, урус, хитрые, противные. За такие слова знаешь что бывает? Шелковый шнурок на шею или камень к ногам - и в мешок.
- Я сказал правду, Селим-бей. И ты это знаешь. Еще раз говорю тебе: мы приехали к тебе и твоему отцу со словами привета и мира, хотели купить сена и хлеба, а ты нас схватил, связал и к тому же грозишься отдать в руки наших врагов. Достойно ли это порядочного правителя?
Селим-бей, уже успокоившийся, впервые, весело похлопывая себя по бокам обеими руками, рассмеялся:
- Ты это говоришь, урус? Мне? Да мой род всегда был врагом вашим. О какой же порядочности ты говоришь?
Селим-бей внезапно оборвал смех, встал и, положив руку на золоченую рукоять ножа, сказал:
- Кончим говорить. Выбирайте, у русы. Или выскажете, зачем ехали в степь, или - в Измаил. Солнце станет в этом окне - и привяжу вас к седлам. Я сказал...
Он круто повернулся и шагнул за порог. Махмуд, подождав, пока закроется дверь, пристально взглянул - впервые за все время - на Котляревского, бегло окинул взглядом мазанку, задержался на лицах Катаржи и Стефана и тогда лишь, неслышно ступая в своих мягких сапогах, вышел.
В мазанке тотчас появились часовые. Их было трое: один уже знакомым - со шрамом, а двое - новых. Махмудова нукера, Эльяса, среди них не было.
"Что будем делать?" - одними глазами спросил Котляревский бригадира, тот неопределенно пожал плечами, руки его дрожали, смертельная бледность покрывала лицо. Штабс-капитан понимал: в таком состоянии бригадир способен на крайность - и ломал голову, мучился: как быть? Что делать? Где искать верный, безошибочный путь к сердцу Селим-бея? Как понимать последний взгляд Махмуда?
Стефан зло ругался, плевал под ноги часовым, но те не обращали на это внимания; длинный, со шрамом, сонно зевал, а его товарищи, прислонившись к стене, что-то шептали друг другу, показывая на сапоги офицеров и их шинели. Но вскоре они тоже стали позевывать, однако при каждом движении пленников настороженно осматривали их, не разрешали разговаривать.
В мазанке стало тихо. Отчетливо слышались шаги во дворе, скрип воротец в сараях и негромкий говор. Между тем солнце приближалось к среднему окну, к тому самому, на которое указал Селим-бей.
10
Беседа их текла мирно, спокойно, как и принято в семье хана, хотя у Махмуда были веские причины говорить с братом в ином тоне. Селим тоже имел основание относиться к гостю менее дружелюбно. Они же обращались друг к другу подчеркнуто вежливо, предупреждающе подвигали фрукты, стоявшие в больших глубоких вазах, пили легкое искристое вино из золоченых бокалов и плели искусные кружева из ничего не значащих слов и выражений; справлялись о здоровье жен, детей, знакомых, перечисляя всех поименно; потом вспоминали свои детские и юношеские годы в доме отца.
К себе они никого не впускали, только слуги входили без предупреждения, вносили новые блюда, меняли посуду.
Братья сидели уже несколько часов. Вспомнив о чем-то смешном, смеялись, потчевали друг друга дружескими тумаками, но главного пока не касались даже намеком, выбирая обходные дорожки, и каждый преуспевал в этом.
Махмуд выжидал, он не хотел первый касаться того, ради чего, собственно, и приехал к Селиму, а тот тянул нарочно, не спрашивал и даже как будто не собирался спрашивать, зачем приехал Махмуд - младший брат и любимый сын отца. Еще ни разу Махмуд не наведывался к нему сам, с братьями года два тому назад был, а сам - ни разу.
Братья вообще редко гостили друг у друга. Селим-бей считал себя обиженным, отец мало выделил ему отар и пастбищ, и поэтому он полагал возможным брать все, что плохо лежит, угонял забредавшие на его пастбища стада братьев, а то наезжал и сам в их угодья, уверенный, что даже аллах ничего в этом плохого не видит. Вот и теперь Махмуд, наверно, приехал с претензией к нему, старшему брату, видимо, что-то пропало, и он убежден, что в этом повинен Селим. Как бы не так! Не пойманный - не вор. Неужто Махмуд так наивен?..
Мирно, плавно течет беседа. Братья пьют вино, которое подают им слуги, вино это в меру крепкое, приятное на вкус, изготовленное старым дедовским способом; вылавливают из миски куски баранины, едят сладкие фрукты и снова пьют вино.
И говорят. Рассказывают друг другу, на сколько голов выросли в этом году их табуны, где нынче лучшие пастбища, а какие можно использовать в следующем году, какой виноград уродился, и что следует продать в Бендерах, чтобы купить женам наряды, себе пороха, ружей, и хорошо бы найти собак для охоты, но где нынче возьмешь их? Стоящие почти вывелись, а без хорошей собаки - какая охота, особенно на лису и волка.
Но всякому терпению есть предел. Внезапно обрывается и нить беседы.
Они сидят друг против друга на зеленой праздничной кошме, слуги ставят поднос с апельсинами, еще кувшин вина, но ни к чему больше Махмуд не притрагивается, хотя Селим снова наливает, подвигает к брату поднос с ярко-желтыми, ароматно пахнущими плодами. Не дождавшись, пока Махмуд выпьет, выпивает сам, тыльной стороной ладони поправляет усы:
- Пей! Пей, дорогой!
Махмуд хмуро глядит в сторону, косясь на подслеповатое окно, в котором стоит жаркое полуденное солнце. Но вдруг солнце гаснет. Тени перечеркивают стены. Над Буджацкой степью нависает черная туча, она уже закрывает половину неба, бегут, удлиняясь, темные и светлые тени, и это кажется необычным: будто день и ночь, крепко взявшись за руки, идут рядом.
Подняв на брата глаза, Махмуд говорит:
- Видишь, я приехал.
- Ничего не вижу... пока не выпьешь.
- Нет, Селим, нет! Спасибо за угощенье, но я приехал к тебе... Ты знаешь зачем.
- Ты приехал, чтобы посмотреть, как живет твой старший брат.
- Не надо, Селим, шутить. Прошу тебя.
Селим снова выпивает и хитро щурится:
- Ты в нашей семье - самый большой шутник, а говоришь - не надо шутить. Почему, Махмуд?
Знал Селим-бей, зачем время от времени ездят к нему братья, знал, с чем примчался и Махмуд. Но притворялся незнающим. Махмуд не мог больше вынести подобное притворство. Ненавидяще глядя на Селима, сказал:
- Эльяс видел Ахмеда. Вчера вечером он проезжал мимо пастбища, а ночью, когда Эльяс отлучился, угнали мою отару.
- Твой Эльяс слишком много видит. Не был Ахмед на пастбище.
- Эльяс не мог ошибиться. Зачем ему выдумывать?
- Тогда сам ищи. Найдешь - твоя отара. Махмуд покачал головой: Селим - старший, должен быть умным, а говорит как малый ребенок. Или Махмуда считает маленьким?
- За три дня я не объеду твоих пастбищ... Где искать? Прикажи отдать отару. И я поеду.
- Нету у меня твоей отары... И мне некогда. В Измаил еду.
- В Измаил ты успеешь. А отару отдай. Стыдно тебе будет, если сам найду. Отцу расскажу.
- Расскажи! - злобно выкрикнул Селим. - Он и так лишил меня всего! А я - старший!
- Ты старший. Но, по-твоему, выходит, что младшим вообще ничего не надо. Почему, Селим, ты больше всех хочешь?
- Глупый вопрос. Человеку всегда мало.
Махмуд исподлобья взглянул на брата, криво усмехнулся:
- Таким я тебя еще не видел... И за русских надеешься взять калым? Большой калым, да? И коней их возьмешь? Хорошие кони.
Селим-бей поднял кувшин, стал наполнять бокалы, красное густое вино расплескивалось на зеленой кошме, но Селим этого не замечал, он лил и лил, пока бокалы не были полны, и только после этого взглянул на брата:
- Надо уметь жить, Махмуд. Я тебе давно говорил. А ты слишком добрый и потому... бедный.
- Помню, как ты обманывал нас, сыновей Марии.
Селим выпил свой бокал, разорвал пополам апельсин, желтоватый сок тек по его рукам. И вдруг рассмеялся, смеялось все лицо - и глаза, и желваки, и острый, клинком, подбородок:
- Я все забыл.
- Детские обиды - самые жгучие, - сказал Махмуд и подумал: нет, не сговориться ему с братом. Отары он не отдаст, приехал к нему напрасно, а хотелось по-хорошему попросить, поговорить.
Ну что ж, побеседовали, пора и уезжать. Но теперь так просто собраться и уехать он уже не мог.
С той минуты, как увидел веревки на руках русского офицера, все изменилось; говорил об отаре, а видел веревки. Махмуд смотрел, как Селим пьет, жадно ест, я вдруг подумал: такого ничем не ублажишь, Селнму наплевать на то, как живут его соседи, простые люди, нукеры. Война? Пусть война. Селим и на войне погреет руки. Люди погибнут, кровь прольется. Ему не жалко. Жадный, ворюга - какой он брат? Только так называется, а на самом деле - чужой, совсем чужой.
Махмуд быстро трезвел, выпитое вино уже не действовало. А Селим, осушив еще одни бокал, подвинул полный к Махмуду.
- Пей!.. Я угощаю, а ты брезгуешь, сын гяурки? Или ждешь, чтобы я заставил? Я всех заставлю! А тех - в мазанке - посажу на коня и... отвезу. И получу калым! - Селим хвалился: явный признак, что пьян.
Брата своего Махмуд-бей, конечно, знал. Селим опасен всегда, а когда пьян - особенно. Преступление? Совершит любое. Пойдет на все не колеблясь, лишь бы достигнуть своего. Когда же рассвирепеет, не пожалеет ни сына, ни брата, ни жену. И все же Махмуд-бей не боялся его, чувствовал себя значительно сильнее, способным с кем угодно сойтись один на один, потому как был убежден, что поступает по правде, творит добро. Сжимая кулаки, молча, с нескрываемой ненавистью смотрел он на брата.
А тот, уже опьяневший от виноградного вина, хвалился своими неисчислимыми отарами, удачными, по его разумению, наездами к соседям, потешался над ограбленными, обесчещенными, грозил страшными карами каждому, кто посмеет не покориться его воле.