- Совершенно верно, ваше сиятельство, намерен просить вас о службе, не хотел бы оставаться без дела.
- Что же вас интересует?
- Все, что сочтете возможным предложить.
Князь поднялся, подошел к столу, развернул картон, полистал какие-то бумаги. Котляревский поднялся тоже.
- Сидите, сударь, разговаривать стоя как-то не привык. - Князь снова опустился в кресло, приглашая жестом сесть и Котляревского.
Иван Петрович чувствовал: чем-то он князю понравился, но поверить в это не смел, потому-то и не позволил себе ни единого лишнего жеста, держался строго, может, даже строже, чем в начале беседы. От "сильных мира сего" - он знал по опыту - можно ожидать чего угодно, они как осенняя погода: утром - вёдро, к полудню - дождь, ветер, а к вечеру может случиться и снег.
- А как ваши дела издательские, ежели не секрет? Удалось ли еще раз издать поэму? Мне говорили, вы и ради этого проживали в столице? - спросил князь после небольшой паузы.
- Поэма издана, хотя стоило это немалого труда: пришлось самому заниматься корректурой, ибо людей, хорошо знающих малороссийский, почти нет в столице.
- Да, да, понимаю... Тем более приятно, что вы успешно справились со своей миссией... Ну а привезли с собой хотя бы лишний экземпляр?
- Отпечатано малое количество из-за недостатка бумаги... А то, что поступило в лавки, раскупили. С собой, разумеется, некоторое количество книг привез и, ежели разрешите, ваше сиятельство, почту за честь преподнести вам одну из них. - С этими словами Котляревский стремительно поднялся и, подойдя к столику у двери, взял оста пленный там пакет. Он развернул его и подал князю поэму: - Прошу, ваше сиятельство.
Лобанов-Ростовский принял книгу, прочел надпись на титуле, удовлетворенно кивнул:
- Благодарствую! Обрадовали. Я ведь первые три части читал, а здесь, вижу, помещена и четвертая. Прочитаю. И дома у меня найдутся читатели, того гляди, до дыр зачитают. - Князь многозначительно усмехнулся: - Однако в книге вашей кое-кому изрядно досталось - потомки запомнят. Да, кстати, хотелось, сударь, спросить вас. В книге повсеместно выступают боги Олимпа, но, честно говоря, выглядят они настолько живо и так ведут себя, что заставляют поразмышлять, а боги ли они? Может, автор имел в виду кого-либо из ныне живущих не на Олимпе, а на нашей земле многогрешной?
Котляревский поймал на себе лукавый взгляд князя. Правитель края, несомненно, давно уже разобрался в поэме. Кривить душой перед ним, изворачиваться смысла не имело, но и совершенно открыться - тоже казалось небезопасным: князь всесилен в Малороссии и способен на все, мало ли что о нем говорят - либерал, доступен. А не скрывается ли за маской радушия совершенно другой человек? Не в его ли имениях, разбросанных по всей империи, мрут голодной смертью люди? Это тоже рассказывают, но шепотом, чтобы, чего доброго, не достигло княжеского уха.
В одно мгновение Иван Петрович оценил коварную суть вопроса и ответил спокойно, сдержанно, может, даже суховато:
- Книга моя, ваша сиятельство, как вы понимаете, литературное произведение, а это дает автору право на фантазию, даже на некоторое преувеличение... Я имел в виду легенды, старые легенды, перефразированные на наш малороссийский лад, и героев своих одел я, как вы, вероятно, заметили, в малороссийские одежды, они не прочь и выпить изрядно, и хорошо закусить, причем предпочитают малороссийскую кухню... Умный читатель поймет, что к чему, а я на такого читателя и уповаю.
Лобанов-Ростовский еще раз открыл и закрыл "Энеиду", но ничего не сказал. Странно было видеть в руках князя - на пальцах сверкали дорогими камнями кольца - книгу, в которой громко, во весь голос заявила о себе, в сущности, мужичья правда, да еще на малороссийском языке, требуя всесветного внимания. Руки эти могли сделать все, что угодно, достаточно росчерка пера - и книга исчезнет, не поздоровится и автору; однако руки эти лежали пока на книге спокойно, без движения, словно притаились на какое-то время, чтобы в следующую секунду сжать пальцы в кулаки и... В кабинете по-прежнему стояла тишина. На портрете царя, на большой хрустальной люстре, на высоких бокалах на подносе играло утреннее солнце.
- Вы мне нравитесь, сударь, - медленно произнес князь. - И я буду рад видеть вас среди гостей на наших раутах... Что касается службы... Не пошли бы вы ко мне? В канцелярии очень нужны знающие люди.
В канцелярию? Значит, снова канцелярист? Правда, рангом повыше, но все равно - письмоводитель. Значит, опять потекут бумаги - исходящие, входящие и прочие, коим несть числа. Конечно, сам он их исполнять не будет, корпеть над ними станут другие, но разве это меняет суть дела? Быть чиновником? Отвратить глаза от живой жизни? Он до сих пор помнит человека с водянистыми глазами, вислыми бакенбардами, скрипучим голосом. Новожилов из Новороссийской канцелярии останется в памяти навсегда, останется и отвращение, поселенное им к канцелярской службе. Нет! Куда угодно, только не в канцелярию! Но куда же? Хорошо бы в уездное училище. О гимназии, верно, и мечтать не следует...
- Вашим предложением, к сожалению, воспользоваться не смогу, - ответил тихо Котляревский, - для канцелярии я уже, чувствую, не гожусь. С вашего позволения, готов пойти на службу по ведомству просвещения... - Вспомнив о посещении Огнева, добавил: - Правда, господин Огнев, с коим несколько дней тому назад имел честь встретиться, не обнадежил, ибо он лично не рассчитывает на отставных капитанов.
- Так он сказал? - спросил князь и рассмеялся. - Не рассчитывает. А кого же он ждет?.. Узнаю Огнева. Я бы, пожалуй, у него тоже вынужден был остаться без места, ведь и я отставленный от военной службы, причем тоже в чине капитана. - Князь задумался, потянулся за картоном на столе, полистал бумаги. - А что, ежели в пансион? Да, именно! В пансион для детей бедных! Крайне надобен надзиратель. Там уже был кто-то, но мне рассказывали о нем нечто странное. Капрал в прошлом, он вообразил, будто перед ним по меньшей мере арестанты, но никак не дети. Пришлось удалить. Ныне в мясницком цехе подвизается, - усмехнулся князь. - Так что, если не возражаете, предлагаю пансион. Подумайте - время у вас есть. Дом воспитания детей бедных дворян? Для Полтавы нечто доселе неизвестное, совершенно новое.
- Мне рассказывали, - продолжал князь. - Дом сей открыть предложил, когда учреждалась губерния, известный сочинитель комедии "Ябеда" господин Капнист, ныне проживающий в своем родовом поместье в Миргородском уезде. Предшественник мой князь Куракин одобрил его проект, и мы возражать не станем: пусть будет при открывшейся гимназии и Дом для детей бедных дворян.
Раздумывать не имело смысла, сам же стремился служить по ведомству просвещения. Зачем же откладывать? Сейчас надо и решать.
- Я, ваше сиятельство, сей минут готов приступить к обязанностям надзирателя. Мне не о чем больше размышлять. Благодарю вас!
- Вот как! Ну что ж, быть по сему. - Князь поднял со стола небольшой колокольчик и дважды позвонил. Вошел адъютант. - Извольте, сударь, - обратился к нему князь, - немедля учинить предписание на имя директора училищ. С сего дня мы определяем господина Котляревского надзирателем Дома бедных с соответственным денежным довольствием. Предписание вручите капитану сей же час.
Поклонившись, адъютант вышел. Правитель края, взяв Котляревского под локоть, подвел к окну.
Наискосок через огромную площадь катила тяжелая карета; неподалеку прогуливались два драгунских офицера. Из подъезда Дома присутственных мест выбежал чиновник, увидев проезжавшую карету, сорвал треуголку и, блестя круглой лысиной, низко, чуть ли не до земли, отвесил поклон.
- Живете-то где, сударь? - после минутного молчания спросил князь.
- У самого обрыва Ивановой горы, за Успенским собором, ваше сиятельство.
- Место отменное, вид с горы весьма приятен, особливо поутру. Должно быть, пишется там споро?
- Споро читается, а пишется слишком медленно, особливо с годами, да и перерыв у меня был, в армии ведь недосуг, а ныне чувствую себя так, будто впервые перо взял в руки.
- Так кажется, а начнете - и все пойдет у вас...
Князь был явно чем-то озабочен и думал об этом. Пора было уходить, но откланяться без позволения Котляревскому казалось неудобным.
Вслед за каретой на Круглую площадь вкатил большой чумацкий обоз с солью. Длинные мажары поскрипывали под самыми окнами дворца, неторопливо, размеренно шагали возничие, это удивило Ивана Петровича. Надо же! Не один день и ночь провели они в дороге; под степным солнцем и дождем, на ветрах продубилась их кожа, темный загар пылал на обветренных липах, на свитках лежал толстый слой пыли; усталые, а шли так - твердо и размашисто, - словно и не было позади у них сотен верст трудного пути.
- Соль привезли, - кивнул князь. - Наконец-то. Много ее потребуется и для солонины, и для рыбы...
Котляревский вопросительно взглянул на правителя края:
Вы сказали - солонины? Неужто?..
- Да, милостивый государь... Может, и рановато об том думать, но, так или иначе, попомните мое слово: не избежать нам столкновения с богоотступником Бонапарте. Он не остановится, пойдет дальше, к нашим рубежам. - Светлые, в прищуре, глаза Лобанова-Ростовского смотрели далеко, значительно дальше и пустыря, и расстилавшегося за пустырем поля. - Я задерживаю вас, сударь?
- Нисколько, ваше сиятельство, это я вас отрываю от дел более важных.
- Пустяки. Был рад, сударь, познакомиться.
- Благодарю вас... Я тотчас, если позволите, отправлюсь к директору училищ. Честь имею! - Котляревский неспешным шагом пересек кабинет, у двери еще раз повернулся, отвесил поклон все еще стоявшему у окна князю.
Майор Смирницкий ждал Котляревского в приемной с готовым предписанием.
- В случае надобности, господин капитан, - сказал он, вручая Ивану Петровичу небольшой аккуратно запечатанный пакет, - обращайтесь в любое время - всегда к вашим услугам.
Адъютант был любезен, нельзя было не видеть его искренности, и Котляревский от души поблагодарил его и в свою очередь пригласил к себе: он гостям рад, а особливо таким, как господин майор, - не часто встретишь в глухой провинции, подобной их благословенной Полтаве, истинного любителя отечественной словесности.
Получив предписание, Котляревский заторопился: он хотел еще сегодня побывать в гимназии и, может быть, сегодня же приступить к своим обязанностям.
Оставшись в кабинете один, Лобанов-Ростовский некоторое время стоял у окна, наблюдая, как напрямик через Круглую площадь шествует инвалидная команда, а рабочие, занятые на установке монумента Славы, что-то говорят вслед, и, верно, едкое, насмешливое, ибо старший команды вдруг обернулся и показал им кулак. Вот еще забота - инвалиды. А кем заменишь?
Князь вернулся к столу, еще раз прочел надпись на титуле книги: "Глубокоуважаемому его сиятельству... князю... искренне..." Полистал, прочел первую строку, затем вторую и так, стоя, пробежал всю страницу. Потом еще одну... Боги. Все боги. Но какие? В каждом господском доме найдешь подобных "небожителей". Да, надо отдать должное господину пииту, человек он далеко не глупый. Ловко сумел обойти бдительную цензуру, обвести вокруг пальца - не придерешься. Выдумка, легенды - весь ответ. "Умный читатель поймет". Разумеется, поймет. Ибо мудрее читателя, нежели весь люд, населяющий край, нет. Это пиит знает. Одно утешение: народишко сей, благодарение богу, пока темен, как осенняя ночь, школы для него будут весьма не скоро. А пока... Князь поднял голову от книги, тонкие губы его скривились в усмешке - а пока надобно привлечь господина пиита поближе, пусть идет хотя бы и надзирателем. Опытен, знающ, редко, по нынешнему времени, встретишь такую образованность. А посему следует обласкать, выразить даже доверие, приблизить, ибо, по правде говоря, мало знающих людей вокруг, а какой рачительный хозяин упустит случай и откажется от такого человека? Нет, он, князь, не так расточителен. Нельзя пренебрегать никем, даже потенциальным противником. Впрочем, пиит будет в его подчинении, глаз с него не спустят, стало быть, и поправить его всегда можно. Ну, а ежели что - рука не дрогнет. Князь отодвинул книгу, достал коробку с табаком, набил трубку, закурил и, выпуская дым, загадочно усмехнулся...
У подъезда Котляревский вынужден был задержаться: дорогу преградила карета, из которой вылез грузноватый чиновник в шинели с двойным воротником и сдвинутой почти на глаза треуголке. Поравнявшись с Котляревским, чиновник поднял голову и остановился как вкопанный:
- Ты ли это?
- Федор?
Миклашевский обнял Котляревского, привлек к себе, всхлипнул:
- Иване!
Несколько минут они стояли обнявшись, не обращая внимания на удивленного швейцара. Потом оглядели друг друга, Котляревский несколько иронически смотрел на отяжелевшую фигуру бывшего однокашника:
- А ты преуспеваешь.
- Э-э, ерунда... Скажи лучше, надолго ли? Не ускачешь ли снова?
- Остаюсь, и, кажется... надолго. Вот только что был наверху.
- У их сиятельства? - Федор понизил голос, задержал дыхание. - Стало быть, место получил, не к нам ли, в канцелярию?
Котляревский отрицательно качнул головой:
- Что мне в канцелярии делать, ежели там ныне такие служаки, как ты, друг мой. Намерения мои скромнее.
- Прибедняешься... В чине капитана и... Да нет, смеешься? Когда-то был протоколистом. Мог бы и дальше пойти... выше. Но куда же ныне? - широкий нос Миклашевского раздувался, он не отпускал руки Котляревского, заглядывал в глаза, словно стараясь заручиться заранее расположением друга: не часто князь принимает, а коль принял, то и место отвалил хорошее, придется еще шапку ломать перед бывшим однокашником. - Скрываешь?
- Скрывать нечего... Надзирателем в Дом для бедных назначен. Слыхал о таком?
- В Дом для бедных? - недоверчиво переспросил Федор: не шутка ли? Бывший друг способен на это. Но Котляревский, заметив в вопросе недоверие, утвердительно кивнул:
- Предписание в кармане.
Миклашевский как-то странно - не то печально, не то облегченно - вздохнул, отпустил руку Котляревского и, сразу потеряв интерес к разговору, произнес:
- Разумеется, и то служба. - И заторопился: - С докладом бегу. Сам понимаешь - ждет, неудобно. А ты, значит, того... Ну, прощай! Занят. Как белка в колесе... - Не договорил, устремился к лестнице.
- Торопись, Федор!.. Но гляди: тут лестницы крутые, как бы не споткнулся.
Миклашевский не оглянулся. Поднимаясь по ступенькам, придерживая полы шинели, он уже ничего не слышал, мысленно был там, в приемной, стоял под дверью, переступал порог кабинета, про себя повторяя слова, которые продумал еще накануне и которые теперь надобно было так сказать, чтобы пришлись по душе князю. О неожиданной встрече у подъезда он уже почти не думал: зачем обременять себя лишними хлопотами? Может, позже, как-нибудь на досуге, невзначай он и вспомнит и, возможно, даже пожалеет друга юности: да, низковато, почти на первой ступени чиновничьей лестницы, оказался один из лучших когда-то семинаристов, а вот он, Федор Миклашевский, тоже недоучившийся семинарист, сын давно почившего в бозе секунд-майора, ныне - помощник столоначальника, часто к тому же его замещающий. С ним, Миклашевским, ныне каждый чиновник губернской канцелярии за честь почитает раскланяться, поймать взгляд, а как ищут его же, Миклашевского, расположения многочисленные просители: негоцианты, бывшие военные, богатые обыватели и даже - шутка сказать - крупные землевладельцы. Разумеется, бывший однокашник тоже станет искать его расположения, но он, пан Миклашевский, не в силах растрачиваться на всех родных и знакомых. Так-то, милые мои....
Котляревский глядел вслед грузноватой, но весьма еще проворной фигуре человека в шинели, идущего по лестнице вверх, и горько посмеялся над своей наивностью: на что надеялся? Вспомнив вдруг прошлое, удивленно спросил себя: неужто когда-то был у него друг по имени Федор Миклашевский, отчаянный бурсак? Неужто он, Иванко Котляревский, в дни летних каникул, простившись с семинарией, покинув отчий дом, странствовал с этим человеком по родному краю, коротал с ним августовские ночи в открытой степи, участвовал в школьных интермедиях, а став старше, бегал на вечерницы к мазуровским девчатам, мечтал о грядущем, с упоением, забравшись куда-нибудь в тихий уголок, читал с трудом раздобытые рукописные книги великого Сковороды? Неужто все это было? Неужто он, Котляревский. позволял себе мечтать вместе с этим обрюзгшим и, несмотря на кажущуюся проворность, неуклюжим в своей добротной шинели с двойным воротником человеком? Все теперь кануло в Лету - навеки, навсегда! Прежнего товарища больше нет, исчез, растаял, как растаяли, развеялись и те далекие дни и ночи в родных степях. Горько? Но что изменишь?
А может, Федор и не виноват? Может, своей метаморфозой он обязан всесокрушающему времени, обстоятельствам, что сильнее человека? Возможно, и так. И все же - виноват! Ежели ты человек - обязан быть им при любых обстоятельствах.
Переступив порог гимназии, вслушиваясь в неясный шум, наполнявшим коридоры, Иван Петрович почувствовал вдруг, как стало легче на сердце, исчезла обида и появилось странное желание посмеяться над собой: из-за чего расстроился, словно юнец, не видевший жизни, не знающий, как эта жизнь калечит порой души? Ты нашел свое место, службу, которую хотел, - чего же отчаиваться? Иван Петрович отдышался. Странно, никто не остановил, не спросил, зачем он здесь, к кому идет, ведь он посторонний, хотя скоро - может, сегодня - станет здесь своим человеком и будет приходить сюда каждый день.
Котляревский хотел было постучать в одну из дверей, но из комнаты напротив вышел высокий сутуловатый господин в черном сюртуке, поклонившись, Иван Петрович спросил, где бы он мог видеть директора училищ господина Огнева. Человек в сюртуке указал на комнату, из которой только что вышел:
- Господин статский советник здесь.
- Мне к господину Огневу, а не к статскому советнику.
- Сие звание носит господин Огнев.
- Благодарю вас! Запамятовал.
Учитель - Иван Петрович догадался, что это был учитель, - пошаркивая сапогами, удалился в конец коридора, где из полуотворенной двери выглянули две стриженые головы и тут же скрылись.
Какая досадная оплошность: оказывается, директор училищ и статский советник - одно и то же лицо. Это первая твоя ошибка, господин надзиратель, гляди не делай новых.
Ивану Петровичу пришлось постучать в дверь дважды, чтобы услышать наконец приглашение войти.
Огнев был в комнате один, в наброшенной на плечи шинели, видимо, собирался куда-то уходить. Увидев посетителя, удивленно приподнял седеющие брови:
- Вы, сударь? - Снял с вешалки треуголку. - Ваше дело еще не рассмотрено. - И совсем уже сухо заключил: - Придется подождать, но, полагаю, предложить вам ничего не смогу и в будущем, так что прошу прощения, сударь.