Котляревский внутренне усмехнулся: до чего же интересный человек, даже не выслушав, зачем к нему пришел посетитель, холодно бросает: "Придется подождать". Хотя, может быть, Огнева и стоит пожалеть: приехал из сияющей Северной Пальмиры, где, по слухам, занимал высокое место в главном управлении училищ, мечтал, разумеется, о более высоком чине и более обширной деятельности на ниве просвещения, может, даже о министерском кресле, а послан в новообразованную губернию на должность директора училищ, в городок, где, кроме нескольких трактиров, кофейных домов, гербергов и бесконечно длинных вечеров с игрой в карты и распитием горячительных напитков, ничего нет и в ближайшие несколько лет вряд ли предвидится. Конечно, он мог бы отказаться, но тогда, видимо, следовало подать в отставку, а отправляясь в Полтаву, можно было еще надеяться, что его вспомнят, что едет он туда на время. Нет, не знал господин советник, что придется ему прожить на новом месте не один десяток лет и пребывать в одной и той же должности.
Огнев застегнул шинель и удивленно взглянул на посетителя, который и после сказанного почему-то не уходил и, казалось, нисколько не был огорчен отказом.
- Вы, сударь, что-то еще хотели?
- Да, одну минуту вашего внимания. Дело в том, Иван Дмитриевич, что у меня предписание на ваше имя. Вот, прошу вас. - С этими словами Котляревский вынул из-за обшлага шинели и подал несколько озадаченному Огневу конверт, надлежащим образом опечатанный большой сургучной печатью. Оглядев печать, скорее по привычке, нежели с целью проверить, цела ли она, Огнев взломал ее и разорвал конверт.
Прочел предписание, затем еще раз. В бумаге было несколько фраз, и, чтобы прочесть их, не требовалось много времени, но Огнев читал медленно, будто желал удостовериться, что перед ним не поддельное письмо, а настоящее. Вдруг он - о чудо! - преобразился, холодные серые глаза его потеплели, на скулах вспыхнул румянец; пригласил Котляревского присесть, хотел было тут же снять свою шинель и треуголку, но Иван Петрович извинился и спокойно сказал:
- Я, разумеется, приду к вам, и не раз, но сейчас я бы желал...
- Да, я понимаю, вы бы желали тотчас?..
- Совершенно верно, Иван Дмитриевич. С вашего позволения, я бы посетил Дом, то есть место моей будущей службы.
- Извольте. Я как раз еду в ту сторону.
8
Невысокие воротца. Квадратный вытоптанный двор. Дом в восемь окон. Длинный, приземистый, крытый камышом.
За домом - сад, уже облетевший, черные деревья тянут к неласковому небу тонкие беззащитные ветви. В глубине двора, под высоким плетнем, - колодец; журавль, раскачиваясь, перечеркивает низкое серое небо надвое. Колодец почему-то не закрыт - недоглядели; а ведь здесь дети, никто и не заметит, как беда случится. О чем думаешь, господин надзиратель, не успел еще порога переступить, а уже недостатки ищешь?
Огнев всю дорогу повторял одно и то же, будто дятел долбил: нелегко, может, даже очень нелегко будет, но вы согласились, сударь, не жалуйтесь после. Дети - они, конечно же разные, особенно трудные те, которые не понимают, как важно прилежно учиться, быть внимательными и послушными, а посему приходится вести с ними бесконечные словесные дуэли, то есть убеждать, просить, доказывать, но часто, как это и случается, у таких детей отсутствует слух, тогда - волей-неволей - применяется, как бы сказать поточнее, в некотором роде... принуждение.
- Имеете в виду... телесные наказания?
- Иногда и... это.
- Но сие предосудительно, более того, я слышал: сие запрещено.
- Вы так думаете? - Левая бровь на сухом лице директора училищ вскинулась вверх: как вы, сударь, наивны. Но сказал Огнев другое: - Впрочем, да, запрет существует... Однако поживете - и убедитесь сами, что в нашем деле важнее и какая из метод лучше. Педагогика, сударь, наука древняя и, несмотря на то, весьма, весьма не изучена. Каждый в ней свои стежки открывает.
Коляска остановилась, можно было выходить, но Огнев не торопился, он продолжал развивать свои мысли: начал рассказывать, как отличается воспитание в одной стране от воспитания в другой, вспомнил древнюю Спарту, где слабых детей сбрасывали со скал в море, а в юношестве воспитывали выносливость и смелость; говорил о Китае и народах Индии, упомянул имена Коменского и Песталоцци, осудил метод воспитания Жан-Жака Руссо.
- Я сию методу не приемлю, впрочем, ее мало кто и знает у нас. Руссо кличет ближе к природе, а ведь так весьма легко воспитать и свободомыслие.
Котляревский, чтобы не истолковали его возражения как излишнюю самоуверенность, молчал. Он не верил, не представлял себе, что детей, отданных родителями на воспитание, кто-то смеет наказывать за то, что они не смогли быстро, как, может, хотелось господам наставникам, уразуметь преподанные уроки. И это в наш просвещенный век! Неужто невозможно ребенка, что как воск мягок, убедить в пользе учения? Неужто нет способа вызвать у отрока любознательность к непостижимо захватывающим тайнам науки?
- Не отрицаю, сударь, - продолжал говорить Огнев, поднимаясь на крыльцо по скрипучим ступеням, - не все одинаковы, имеются и прилежные, работать с такими - одно приятство. - Высоко поднимая ноги, обутые в глубокие галоши, он первым вступил в темные сени. - Но есть у нас и случайные на стезе науки, это беда наша. Забота, правда, об этом, прежде всего, господ учителей, хотя и надзиратель не должен оставаться в стороне в сем деле.
Полутемные сени выходили в длинный узкий коридор, по сторонам которого располагались комнаты - три слева и три справа, одна - в самом конце коридора. В углах - иконы и лампады на тонких медных проволоках. Пахло воском и сырыми поленьями, что лежали у печек.
- В доме пять спален, по восемь-десять отроков в каждой, - сказал Огнев. - В конце коридора - кухня и столовая зала, а вот здесь комната надзирателя. Ныне обязанности его исполняет дежурный помощник унтер-офицер Феодосий Капитонович.
Огнев толкнул низкую, обитую войлоком дверь в стене направо, но она не подалась, и он нетерпеливо постучал:
- Феодосий, отзовись-ка!
- А кто там?
- Отвори.
- Сей минут)
За дверью послышался скрип половиц, кряхтенье, шаги, наконец дверь распахнулась, и на пороге появился унтер-офицер. Он был заспан, взлохмачен, в мундире и высоких сапогах, но мундир давно, как видно, не глажен, сапоги не чищены, а стрелки усов - особая гордость подобных служивых - в гусином пуху. Увидев директора гимназии, а с ним незнакомого военного в чине капитана, унтер сразу подобрался, отдал честь и, пристукнув каблуками, крикнул:
- Смирна-а! Слуша-а-ай!..
- Очумел, братец, - поморщился Огнев. - Где находишься? Нешто тебе казарма тут?
- Виноват, привиделось, - заморгал красными глазами Феодосий.
- Поменьше употребляй, уразумел? Тогда и не привидится.
- Так точно!
- Да уж точно... Но скажи, что у тебя тут? Все живы? Чем занимаются?
- В мои часы ничего особливого не случилось. Воспитанники отобедали и занимаются.
- Чем?
- Кто чем. Одне читают, другие пишут, а некоторые задачки высчитывают... Правда, один сегодня оплошал малость. За обедом. Аполлон Кульчицкий. Со второго класса. Костью свиной подавился, известное дело, за лекарем послали, а их благородие, будучи в некотором подпитии, ни ехать, ни идтить не в состоянии, тогда я... - Унтер тронул, словно нечаянно, усы, сиял с них гусиное перышко, - тогда я собственноручно дал оному балбесу, то бишь отроку, раза два по шее - и она того-с...
- Выскочила?
- Так точно, вашество, и ныне лежит на предмет обозрения. - Феодосий указал на стол, где рядом с солонкой и деревянной табакеркой лежала небольшая желтая косточка.
Огнев брезгливо поморщился.
- Можешь выбросить... Что это тут у тебя, братец, дух тяжелый такой? Пошто окно не отворишь?
- Окно я заколотил, но позвольте, сей минут отворю.
- Потом... А пока вот что сделай. Собери в столовой зале всех воспитанников, буду иметь честь представить господина капитана, назначенного надзирателем.
Выпятив грудь, Феодосий повернулся к Котляревскому:
- Оченно рады, ваше благородие, потому как заждались, спасу нет. Им, отрокам, нужен глаз, да и... рука твердая, а я, сами видите, уже не того-с... Они же, что твои телки годовалые, балуют.
- Хорошо, Феодосий, хорошо, - нетерпеливо покашлял Огнев, - потом расскажешь, а сейчас собери всех немедля.
- Слушаюсь.
Пока Огнев и Котляревский оставались в комнате, унтер обошел спальни и собрал всех воспитанников в столовой, которая служила и актовым залом. Слышно было, как хлопают двери, а Феодосий покрякивает: "Шевелись, сами господин директор пожаловали... и надзиратель с ними новый". Все явственнее становился нестройный топот ног.
- Идут, - как бы с сожалением сказал Огнев. - Иной же раз, бывало, час прождешь, пока соберутся.
- Феодосий - он кто? - спросил Котляревский.
- Местный житель, одинок яко перст, участник турецкой войны, ранен был и в отставку посему вышел. В пансионе имеется еще один помощник надзирателя - бывший семинарист, изгнан из семинарии за пристрастие к оковитой.
- А как же теперь?
- Что именно?
- В каком виде является на службу? Пристрастен к зелию до сих пор?
- Не без греха. Но кто без оного?.. Предупрежден, ведет себя скромно. По правде ежели, я бы изгнал обоих, но кем заменишь? Да и не каждый пойдет: плата низкая, а колготни с детьми - скоро сами убедитесь... - Огнев не договорил, запнулся, словно бы предупреждал, а может, и запугивал, в надежде, что Котляревский откажется от назначения. В самом тоне, разговоре Огнева о помощниках надзирателя легко было уловить и невысказанную обиду; почему он, капитан, обошел его и сам обратился к князю?
Иван Петрович больше ни о чем не спрашивал. Да, Огнев дал понять, что не скоро он, капитан, удостоится его доверия, и это было огорчительно: чем заслужил подобное отношение? Без его, Огнева, ведома получил назначение? Но ведь был у него, просил. Ах, об том уже забыто!..
Вошел Феодосий, с трудом переводя дыхание, доложил: собраны все, отсутствует Замчевский, отпросился домой и пока не вернулся, и еще нет одного - Мокрицкого Федора, отлучился без спроса.
- Как без спроса?
- Сам не знаю, вашество... Убег, стало быть.
- Разберись, и ежели что... сам понимаешь, дабы впредь искоренить подобное...
- Слушаюсь!
Едва вслед за Огневым Котляревский переступил порог низкой и длинной комнаты, именуемой столовой залой, как на него тут же уставились десятки глаз. Серые, черные, голубые, карие - они смотрели испытующе, с подозрением, надеждой, следили, не пропускали - Иван Петрович был в этом уверен - ни одного его движения.
Он знал; ничто не укроется от этих глаз, даже ученики, казавшиеся равнодушными, безразличными, тоже следят за ним, видят его смущение, замечают, как он побледнел, как на лице мелькнул и погас страх. Не взял ли он на себя слишком трудные обязанности? Когда-то он, будучи учителем, не смог справиться с одним лишь учеником - так и не добился от молодого Томары любознательности, стремления самому доискиваться правильного решения наипростейших задач, а в имении Голубовича было совсем иное. Там помещичьи отпрыски отнеслись к нему, как и должно ученикам, он быстро подружился с ними, и мальчишки ходили за ним по пятам, хорошо учились...
Имение Голубовича... О чем он вспомнил? Как давно это было и... как свежо в памяти. Словно вчера только разговаривал с Марией, провожал ее домой поздно вечером, а она, прощаясь, сказала, что любит и будет ждать его одного... Больше они не встречались. Шестнадцать лет миновало, а он все помнит...
- Итак, дети, - заскрипел тягучий бесцветный голос Огнева, - с сегодняшнего дня вашим надзирателем будет господин капитан Котляревский Иван Петрович...
За столами сидели его - теперь уже его - воспитанники, с этой минуты он за них в ответе, вон за того - рыжего, развалившегося за столом, и за черненького, напряженно смотревшего на Огнева; и того, что плохо пострижен и не застегнут; и того - с ухмылкой на пухлых губах; и вон того - равнодушно поглядывающего по сторонам. Боже, какие они разные! Как же с ними разговаривать, чтобы поняли, поверили, что он им друг и желает только одного - взаимного доверия.
- Господин надзиратель, - монотонно продолжал Огнев, - единственный, кто имеет право отпускать вас домой на каникулы, разрешать ваши повседневные нужды. Ему предоставлено право спросить с каждого, ежели будет за что... Но я надеюсь, вы будете прилежны и не станете огорчать господина Котляревского и... меня. - Огнев помедлил, поправил жесткий стоячий воротник мундира. - Он и уроки станет проверять, и будет с вами в часы вашего досуга, хотя и не всегда. Господин капитан - человек военный и любит порядок, послушание. Вот так-с. От вас самих будет зависеть его к вам расположение...
Огнев говорил бы, вероятно, еще долго, но время близилось к полудню, а он привык полдничать в один и тот же час и потому, вытащив из кожаного футляра часы, щелкнул крышкой и, отведя руку подальше от глаз, посмотрел на них, затем снова сунул в футляр.
- Итак - все ясно? Оставляю вас, господин капитан. До свиданья!
Воспитанники встали. Огнев попрощался с Котляревским.
- Благодарю вас, Иван Дмитриевич!.. Завтра поутру я буду у вас с докладом... Позвольте проводить вас?
- Не утруждайтесь.
Унтер проворно пошел впереди директора, широко распахнул дверь.
Котляревский стоял у окна и смотрел во двор: Огнев не торопясь прошествовал к коляске, все так же не торопясь сел в нее, кучер тотчас натянул вожжи, и коляска, чуть покачиваясь, выплыла со двора.
9
Котляревский и воспитанники остались в столовой зале одни. Огнев уехал, и больше ни сегодня, ни завтра его не будет, да и чем он поможет надзирателю, если тот не сумеет найти общий язык с детьми? Найти общий язык... Это первое... Затем предстоит еще многое, и прежде всего - ознакомление с хозяйственными делами: каковы запасы овощей и картофеля, хватит ли их на зиму, как закупаются другие продукты, сколько и кто не уплатил за содержание в Доме, есть ли топливо, как одеты и обуты воспитанники, имеются ли учебники и есть ли на чем писать? Все это он обязан знать, причем чем скорее, тем лучше. Но сначала надо познакомиться с детьми.
С чего же начать? О чем спросить, чтобы не насторожить, не оттолкнуть?
- Итак, мы познакомились. - Котляревский сказал это просто, обыденно, словно вел разговор уже давно и прервал его на полуслове, чтобы, передохнув, продолжить. - Хотя познакомились мы, я бы сказал, наполовину. Вы меня знаете, а вот я вас не совсем. Как вы живете, тепло ли вам в спальнях, не остается ли кто голодным после обеда, какие у вас сегодня уроки - ничего я этого не знаю, одним словом, в полном неведении и поэтому очень рассчитываю на вашу помощь...
Один из воспитанников, усмехнувшись, что-то шепнул соседу, тот тоже усмехнулся, но, заметив внимательный взгляд надзирателя, мгновенно спрятал улыбку. Иван Петрович дружелюбно - что удивило всех воспитанников, ибо ничто не могло скрыться в этом зале, - сказал:
- Догадываюсь, о чем вы думаете, потому и улыбаетесь. Вот, мол, сам о себе не рассказывает, а ему все выложи. Вы правы. Ну что ж, слушайте. Как видите, я капитан, но в отставке, служил в армии, причем не год, не два, а целых двенадцать. Судьбе было угодно, чтобы я принял участие в русско-турецкой кампании. Был под Измаилом, в те годы турецкой крепости на Дунае...
- И Феодосий там был! - выкрикнул тот самый воспитанник, который минуту назад усмехался. Он оглянулся, словно приглашая товарищей разделить его открытие.
- Там были многие, - продолжал спокойно Иван Петрович. - Но с господином унтер-офицером мы не встречались, наверно, в разных частях служили. Хочу сразу заметить: старого человека называть только по имени не принято, сие обидно. Запомните, моего помощника зовут Феодосием Капитоновичем,
- Копытом, - шепнул кто-то, Котляревский сделал вид, что не слышал, и продолжал:
- Старых людей надлежит уважать. Каждый из вас таким станет в будущем. Так вот, отслужил я в армии и нынче буду у вас.
Воспитанники молчали. Вдруг несмело поднялась чья-то рука, Котляревский едва видел ее из-за широкой спины впереди сидящего ученика.
- Кто поднял руку? Прошу встать.
Встал невысокий светловолосый мальчуган.
- Как зовут тебя?
- Лесницкий Михаил.
- Что же ты хотел, Лесницкий?
- Расскажите, как там... под Измаилом, было? И кем вы, господин капитан, служили?
- Кем я служил? - Иван Петрович задумчиво поглядел на мальчика. - В последние годы службы пребывал в должности адъютанта командующего корпусом... Что касается рассказа о штурме Измаила, то... не сегодня. Как-нибудь соберемся и поговорим.
- В воскресенье?
- Хорошо... А сегодня меня интересуют ваши уроки. Кто не все сделал, поднимите руку.
Руки поднимались несмело, не сразу, сначала одна, потом еще две, еще...
- Что ж так? Объяснитесь.
- У меня учебника латинской грамматики нет, - сказал Лесницкий.
- И у меня!
- А у меня естественной истории.
Котляревский озабоченно смотрел на ребячьи лица, заметил, что некоторые воспитанники тяготятся беседой. Вот этот, сидящий за третьим столом, веснушчатый, русоволосый, все почему-то оглядывается; другой, справа от него, - худой, смуглый - вздыхает глубоко и часто, узкие плечи поникли. Остальные тоже ведут себя неспокойно, перешептываются, прячут глаза. Терпеливо выждав, когда в зале прекратятся перешептыванья, Иван Петрович сказал:
- Еще два слова - и я отпущу вас... Не знал, что у вас не хватает учебных пособий. Я думаю, надо составить список всех книжек, коих недостает, чтобы представить его директору господину Огневу. Кто это сделает? Может, ты, Лесницкий?
- Хорошо, господин надзиратель.
- Срок - послезавтра. И последнее. Давайте сделаем так: каждый из вас принесет из дому одну-две книжки. Я принесу тоже десятка два книг и журналов, попросим и господ учителей помочь. Таким образом у нас соберется немного книг для общего пользования.
- Верно!
- Библиотека?!
- Да, библиотека. Договорились?
- Договорились!
- Что касается пособия по латинской грамматике, то у меня их имеется два, завтра принесу, и пользуйтесь по очереди.
Можно бы уже и заканчивать беседу, но Иван Петрович понимал, что самого важного - о подготовке уроков на завтра - не сказал еще, а он должен подумать об этом уже сейчас, если ему не безразличны успехи воспитанников.
- Еще одно слово, - сказал он после небольшой паузы. - До конца дня я буду здесь, обойду спальни, посмотрю, как живете, ну, и ежели кому трудно решить задачу, заданную на завтра, или иная будет заминка, обращайтесь ко мне.
Лица мальчишек засветились, даже те воспитанники, кто вздыхал и не поднимал глаз, заулыбались. Невольно подумалось: каким надо быть осмотрительным, чтобы не спугнуть, не рассеять первые знаки доверия.