- Ну что ж, пожалуй, все пока.
Но оказалось, не все. Котляревский снова увидел поднятую руку. Тонкая и худая, онах почти до локтя высунулась из рукава рубашки и одиноко тянулась над головами товарищей.
- Что у тебя?
Воспитанник - тот, что не поднимал головы и часто вздыхал, шмыгнул острым носом:
- Я вот...
- Назови себя.
- Андреа Папанолис.
- Слушаю тебя, Андреа.
На Котляревского смотрели несмелые, о чем-то молящие глаза.
- А... сечь, ну, бить не станете, ежели ошибусь... с уроками?
В вопросе - трепетная надежда и режущая душу боль. Так мог спрашивать человек, который слишком много пережил, перечувствовал. Да, не сладко, видимо, приходилось мальчику, раз осмелился спросить такое. Но кто его обижает? И за что? Может, потому, что не русский? Иван Петрович вспомнил: когда он бегло просматривал списки воспитанников, то обратил внимание на эту фамилию, спросил Огнева, кто сей воспитанник. Тот объяснил: Андреа Папанолис - один из сыновей грека-негоцианта, проживающего в Кременчуге и скупающего хлеб для перевозки на юг по Днепру. Мальчик второй год учится в гимназии и, как выразился директор училищ, "весьма смышлен".
Кто же его обижает? Ежели это так, он тут же примет меры. Какие именно, Иван Петрович еще не знал, но чувствовал, что не успокоится, пока не выяснит все до конца.
- Тебя здесь обижают, Андреа?
Мальчик заговорил взволнованно и торопливо, словно боясь, что ему помешают, прервут:
- Не только меня, господин надзиратель, - всех... Это-это бывший господин капрал и его помощники тоже, особливо когда приходят пьяные. Это называется уроками воспитания впредь. Я один раз спросил - за что? А меня сразу положили на лавку, вон ту, что под окном, стащили порты. Теперь больно сидеть. И еще. У них есть лоза и...
Андреа не договорил. Распахнулась дверь, и в столовую залу с бранью и шумом ввалился Феодосий, таща упиравшегося изо всех сил мальчишку, тот скользил по полу сапогами, оставляя грязный след.
- Вот он! - кричал унтер. - Нашелся, голубчик?
- Мокрицкий, - прошептал Андреа Папанолис. По столовой покатился шум и тотчас стих.
Унтер, тряся "голубчика" за плечо, словно тот уснул и он хотел его разбудить, возбужденно говорил, стрелки его усов двигались как-то странно - то вверх, то вниз, а глаза слезились; слезинки, будто унтер плачет, текли по щекам, застревая в усах.
- Я на Рогизну ходил, лозы чтоб нарезать, а то у нас вся вышла. - Унтер передохнул. - Иду и режу помаленьку да складываю, коли - глядь - по воде топает. Там я его и встрел. - Унтер снова передохнул. - Теперя, братец, погоди, я тебе врежу, чтоб и десятому заказал бегать без спроса.
Мокрицкий опустил глаза: порки не миновать, из рук Феодосия не вырвешься, вцепился как клещ.
- Так что позвольте, ваше благородие, приступить? - козырнул Феодосий и даже сапогами пристукнул. - Сразу и начнем... А ну-ка, стягивай порты!
- Погоди, Капитонович, - сдержанно сказал Котляревский. - Дай-ка человеку отдышаться... Фамилия твоя - Мокрицкий? Из какого класса?
Беглец молчал: чего еще надо этому неизвестно откуда взявшемуся военному? Унтер толкнул в плечо:
- Отвечай, коли тебя спрашивает господин надзиратель... Очнись, слышь-ка, а то разбужу.
Мокрицкий вдруг в самом деле ожил, но ненадолго: новый надзиратель? А он и не знал. Ну и ладно, все они, надзиратели, сколько помнит, одинаковы.
- Отвечай же! - толкнул Мокрицкого Феодосий.
Потеряв всякую надежду оправдаться, Мокрицкий закричал:
- Бейте! А я все равно не стану учить! Не буду!
- Нишкни! - замахнулся унтер. Мокрицкий не отвернулся, и оплеуха пришлась по щеке.
И тут, по понятиям воспитанников, произошло нечто совсем неожиданное. Новый надзиратель, вместо того чтобы поддать Мокрицкому с другой стороны и приказать тут же положить его на лавку, схватил Копыта за руку:
- Стой!
- Что? - не понял тот.
- Запомните, крепко запомните, сударь: ежели когда-нибудь еще раз поднимете руку на воспитанника, можете считать себя уволенным.
Унтер остолбенело глядел на Котляревского, не понимая, что он должен запомнить, чем так недоволен надзиратель, но мысль, что он в чем-то виноват, испугала его, и он, моргая слезящимися глазами, по привычке приложил руку к виску:
- Виноват, вашбродь!.. Но я его, сукина сына, коль прикажете, отстегаю по первое число. Он у меня побегает.
И смех и грех: как можно сердиться на человека, который, уверовав в правоту свою, и теперь ничего не понял? Несколько успокоившись, Котляревский сказал:
- Я заметил, что на колодце нет крышки. Прошу, немедля займитесь. Чтоб крышка была и чтобы замыкалась.
- Слушаюсь. - Унтер отступил к двери, на пороге козырнул еще раз.
Воспитанники удовлетворенно вздохнули. Лишь Мокрицкий оставался безучастным ко всему, он еще не верил, что ему удалось избежать кары.
- Подойди!
Мокрицкий машинально сделал несколько шагов и, не поднимая головы, остановился.
- Ты не желаешь чего-то учить? Чего же?
Мокрицкий едва заметно пожал плечами,
- Сие тайна?
И тут вскочил вдруг Папанолис:
- Господин надзиратель, он не хочет латинскую грамматику учить, потому как не любит ее.
- Ах вот оно что! - Иван Петрович перевел взгляд на все еще стоявшего Папанолнса: - А ты любишь?
- Я?.. Не очень. Но я все равно учу.
Воспитанники сочувствующе смотрели на Мокрицкого, и Котляревский понял: все они не любят почему-то этот предмет.
- Значит, учишь?
Папанолис развел руками: надо, ничего не поделаешь.
- Садись... И ты, Мокрицкий, садись.
Оглядываясь, еще не веря, что его не будут тут же при всех наказывать, Мокрицкий сел на свободное место рядом с Папанолисом.
Котляревский хорошо понимал воспитанников. Он вспомнил, как когда-то, в семинарии, на первом же уроке тоже невзлюбил латынь, и не мог преодолеть этой антипатии до тех пор, пока не стал преподавать латинскую поэзию светлой памяти Иоанн Станиславский, именно при нем он научился понимать прочитанное, увидел и оценил красоту и силу мысли великих поэтов. Вспомнив об этом, Котляревский вдруг сам, не зная, как это случилось, стал читать вслух, по памяти, отрывок из Вергилиевой "Энеиды".
Раскрыв от удивления рты, ученики уставились на него. При всей своей буйной мальчишеской фантазии они не могли даже подумать, что надзиратель - ведь это только надзиратель! - знает латынь, причем так хорошо, что читает по памяти и без запинки, красиво и четко выговаривая каждое слово. Кончив читать, Котляревский подошел к окну и некоторое время наблюдал, как Феодосий устанавливает крышку на колодце, заколачивает гвозди, стук слышен был и здесь, в зале; подождав, когда Феодосий перестанет стучать, вернулся к столу:
- Наверно, никто из вас не знает всей поэмы. Да пока и рановато вам, в свое время узнаете... Что же касается прочитанного отрывка, то в нем поэт говорит о катастрофе, постигшей легендарного Энея - героя "Энеиды", поэмы великого Вергилия. - Иван Петрович подробно рассказал о буре, разметавшей корабли Энея по морю и потопившей судно одного из сподвижников Энея - Оронта вместе с ликийцами, а затем - корабли Аванта, Алега и Ахата, о Нептуне, спасшем от полной катастрофы войско Энея...
Его рассказ поразил воспитанников. Несколько минут они сидели молча и вдруг зашумели, заулыбались:
- А дальше?
- Расскажите!
Но Иван Петрович ничего больше рассказывать не стал: пора идти заканчивать домашние задания, а об Энее они узнают подробнее, изучая прилежно латынь, он же, ежели кто пожелает, в этом поможет, объяснит непонятное. Латынь - это не только грамматика, сказал в заключение Котляревский, это, прежде всего, великие римляне: Апулей, Вергилий, Цицерон, Плавт и многие другие, читать их - подлинное наслаждение, каждый из них - образец высокой поэзии, глубокой мысли, неисчерпаемый кладезь мудрости...
Тихо, стараясь не стучать стульями, воспитанники начали покидать залу.
Мокрицкий, поняв наконец, что горькая чаша сегодня его миновала, встал последним, однако надзиратель вдруг попросил его задержаться. Он очень неохотно вернулся и остановился у стола. Надзиратель почему-то медлил, потом сказал:
- Здесь никого нет, мы с тобой одни. Скажи, что случилось? Почему убежал из пансиона? Тебе здесь плохо? Или все из-за латыни?
Поколебавшись, Мокрицкий ответил:
- Из-за латыни. - И умолк, хотя его так и подмывало все выложить надзирателю, потому что тот защитил его от разгневанного Копыта, не стал допытываться при всех, почему сбежал, не грозился и теперь вот разговаривает, словно ничего не случилось.
Котляревский готов был уже отпустить ученика, но вдруг обратил внимание на его мокрые сапоги и намокшие выше колен порты.
- И ты молчишь? Да и я... не заметил. Идем-ка со мной. Ноги попаришь да чаю напьешься - и в постель.
- Не надо.
- Обязательно надо. Ты уж потерпи.
Мокрицкий вдруг судорожно всхлипнул и еле слышно произнес:
- Я топиться ходил, да... вода холодная.
Пораженный, Котляревский растерялся, не знал, что сказать воспитаннику, хотел было обнять его, утешить, но сдержался.
- Никому не говори этого. Хорошо? И я не скажу. И больше про то не думай. Ты же не дурак какой-нибудь, все понимаешь. Утонул бы, а как потом без тебя родные, товарищи, господа учителя?
- Я не скажу, - Мокрицкий доверчиво, хотя и несмело, впервые за все время разговора взглянул на Ивана Петровича. - А вот учитель не пожалел бы меня. Плохо выучишь - он сразу драться, вон какие шишки понабивал. - Закатав рукав, Мокрицкий показал на левой руке синие кровоподтеки. - И Копыт такой же. А латынь я все равно не стану учить.
- Тебя никто больше не тронет. А латынь можешь не учить - твое дело. Хотя как же без нее? Гимназии не закончишь... Может, ты подумаешь?
Мокрицкий промолчал. Иван Петрович, не сказав больше ни слова, повел беглеца на кухню, попросил Настю-повариху накормить воспитанника.
В коридоре, тускло освещенном сальными свечами, увидел Капитоновича в расстегнутом мундире; унтер проверял, как топятся печи, открывал и закрывал дверцы, подбрасывал дрова и, дождавшись, когда печка разгорится, шел к другой.
За окном сгущались сумерки. В церквах звонили к вечерне; звонари, словно сговорившись, вели неторопливую беседу на своем, лишь им понятном языке: начинали тонкие подзвонки, их сменяли голоса погуще, и, наконец, вступали басы, заполняя все окрест могучим звоном. Где-то совсем близко, за окном, протарахтела безрессорная коляска, в соседнем дворе кололи Дрова. Жизнь шла своим чередом.
Вот и все, господин Котляревский, теперь ты - надзиратель, никому из друзей место это, возможно, и не покажется хорошим, но что изменишь? Будет так, как случилось. В первый же день, проведенный в пансионе, ты, сударь, хорошо уразумел: предстоит далеко не легкая служба. Огнев даже не оговорил, где начинаются и где кончаются твои прерогативы, хотя и дал понять, что, кроме всего прочего, успеваемость воспитанников - тоже одна из твоих забот. Однако успеваемость, насколько он представляет себе элементарную педагогику, во многом зависит от метода преподавания, а каким же способом он, надзиратель, может улучшить это преподавание? Но о чем он думает? Главное сейчас - возбудить у Мокрицкого интерес к латыни, а значит, и вообще к науке, найти путь к его сердцу и чтобы он, чего доброго, не захворал, не простудился.
Путь к сердцу... К сердцу каждого воспитанника вверенного ему заведения. Очень непростой этот путь, и кто знает, одолеет ли он его. За каждого он в ответе, и не только перед родителями, но и перед целым краем, где впервые за годы существования Полтавы учрежден Дом воспитания детей бедных дворян. Проект Дома составлен еще при Куракине самим Капнистом. Однако проект проектом, а хлопоты по Дому - его, Котляревского, а не господина Капниста и даже не Огнева. Ну что ж, сам стремился к деятельности на ниве просвещения. Кому претензии предъявлять? Разве что самому себе.
10
Огнев вскоре собрал учительский совет и представил на нем надзирателя Дома для бедных. Так полагалось: в учительскую семью вошло новое лицо, и господа преподаватели должны знать его: кто он, откуда прибыл.
- Котляревский Иван Петрович, капитан в отставке, - сказал Огнев. - До армии господин Котляревский несколько лет служил в частных домах учителем, стало быть, с педагогикой знаком не только по слухам. Отсюда можно предположить, что наш уважаемый коллега станет помогать нам, разумеется, не в прямом смысле, но кое в чем и в прямом, ибо большую часть времени воспитанники обязаны находиться под его наблюдением.
Директор училищ добавил, что теперь, в случае отсутствия воспитанника в классе или ежели воспитанник придет в класс, не подготовив домашнее задание, будет с кого спросить о причине случившегося.
Учителя понимали: Огнев едва ли сам верит в то, что говорит, он, пожалуй, скорее иронизирует: какая может быть помощь от надзирателя им, господам наставникам? Для сего надобно иметь опыт, знания, а откуда у капитана, многие годы протрубившего в армии, знания и опыт? Кое-кто, почувствовав иронию в словах директора училищ, с язвительной усмешкой поглядывал на Котляревского, скромно стоявшего перед большим круглым столом, за которым сидели господа преподаватели - почти все в черных сюртуках и белых крахмальных манишках. Отец Георгий, законоучитель, громко, нисколько не стесняясь, высморкался в большой платок; маленький шустрый учитель немецкого и французского языков Вельцын насмешливо кольнул Ивана Петровича быстрым взглядом, а латинист Квятковский не поднимал головы от какой-то книги, давая тем самым понять, что надзиратель его не интересует. Лишь словесник Бутков, преподаватель статистики Рождественский, он же историк и географ, да еще несколько человек благосклонно отнеслись к словам Огнева. Бутков бросил даже реплику, что лично он рад пополнению и кое о чем уже наслышан, но что именно он имел в виду - не уточнил. Старый приятель Котляревского - учитель рисования и черчения, седеющий уже, в изрядно потертом сюртуке, Осип Игнатьевич Сплитстессер вдруг воскликнул:
- Господа! Да ведь что же это?! Нехорошо-с... Иван Петрович - наш земляк, он пришел к нам...
На Осипа Игнатьевича изумленно воззрились латинист и отец Георгий: чего выскочил? Волнуешься? А зачем? По какому поводу? Учитель рисования огорченно вздохнул и отвернулся, чтобы не встретиться взглядом с Котляревским. Они давно знали друг друга, еще в годы совместной службы в Новороссийской канцелярии. Осип Игнатьевич хорошо помнил, как любили в канцелярии высокого худощавого юношу, исполнявшего обязанности протоколиста, как восхищались его образованностью, умением хорошо и быстро сочинить исходящую бумагу, его остроумием и добротой. Но разве расскажешь об этом набычившимся господам преподавателям, этому вот Квятковскому или отцу Георгию?
- Вот, господа, и все, ради чего я пригласил вас на совет, - заключил Огнев, не обратив внимания на странный выпад Сплитстессера, втайне довольный, что гимназическая аристократия сразу же дала понять надзирателю, кто он и каково его место на служебной лестнице. - Можно быть свободными, господа.
В кабинете сразу стало шумно, задвигались кресла, кто-то закряхтел, поднимаясь. Иван Петрович, все еще стоявший у стола и не проронивший пока ни слова, обратился к Огневу:
- Позвольте, Иван Дмитриевич, и мне сказать.
- Вам-с? - Огнев опешил, вслед за ним и другие удивленно уставились на Котляревского: что господину капитану надобно? Мало уделили внимания? Гляди-ка... Однако раз человек просит...
- Говорите, сударь.
- Я долго не задержу, - сказал Котляревский и подождал, пока преподавателя снова займут свои места за столом. - Как вы, надеюсь, понимаете, за несколько дней, которые были в моем распоряжении, я едва ли успел в деталях ознакомиться с вверенным мне пансионом, и все же и этих дней было вполне достаточно для того, чтобы кое-что заметить. Прежде всего, господа, о подготовке домашних заданий. - Иван Петрович сделал паузу, скользнул взглядом по окаменевшим вдруг лицам некоторых учителей. - Да-с, о подготовке заданий. Должен заметить, готовить их качественно не представляется возможным, ибо, как вы, должно быть, знаете, очень мало учебных пособий, а некоторых и вовсе нет. Это касается, прежде всего, естественной истории и латыни. У меня были две грамматики Протасова, я их отдал, но это дела не спасает, по истории и вовсе ничего нет.
- Об этом доложено Училищному комитету, сударь, - сказал Огнев.
- Гимназия существует почти два года, а какие меры приняты?
Огнев пожал плечами, а Вельцын, шустрый, быстрый, чуть ли не выпрыгнул из кресла:
- А что вы предлагаете, господин надзиратель?
- Так сразу и предлагать? - улыбнулся Котляревский, и все вдруг обратили внимание, какая у него открытая, располагающая улыбка. - Впрочем, кое о чем я думал ... Видите ли, пока в Училищном комитете ответят на запрос, мы можем кое-что сделать и сами на месте.
- То есть?
- Любопытно!
- Объяснитесь, пожалуйста!
- Извольте... Полагаю, господа, у вас достаточно знаний и опыта, чтобы самим составить таблицы, нечто вроде расширенных конспектов по тем или другим предметам. По ним можно готовить домашние задания, и не без успеха, пока прибудут учебники. Если учесть, что в каждом классе у нас по десять-двенадцать человек, то было бы достаточно по три-четыре таблицы на класс.
- А что? Это мысль! - воскликнул математик Ефремов. - Придется, господа, покорпеть.
- Корпите себе на здоровье, а я подожду, - пробубнил Квятковский.
- Нет, уж если составлять таблицы, то всем, - сказал Рождественский, по его предметам - истории и географии - тоже никаких учебников не было.
- Я, господа, хотел как лучше, - сказал тихо Иван Петрович.
- Подождем, - стоял на своем Квятковский.
Взоры обратились к Огневу. Что скажет он?
- Я полагаю, господа, предложение весьма дельное. Весьма. Надеюсь, и Училищный комитет не будет возражать. Благодарю вас, господин капитан. - Огнев оглядел преподавателей, причем взгляд его ни на ком долго не остановился, и вообще трудно сказать, видел ли он кого-либо из присутствующих. - Полагаю, господин капитан, больше предложений нет?
- Представьте, есть.
- Что же?
Все наставники, даже Квятковский, заинтересованно взглянули на Котляревского.
- Есть просьба, господа... Дело в том, я думаю, вам это тоже известно, в пансионе нет книг для свободного чтения, а без них нельзя воспитать высокую нравственность и другие полезные качества человеческой личности. Что мы с воспитанниками пансиона надумали уже сейчас, не откладывая... Каждый обязался принести по одной-две книги для общего пользования. Я тоже кое-что принесу, причем не только книги, но и журналы. Я подумал, негоже быть и вам в стороне от такого, на мой взгляд, интересного дела. Потому и обращаюсь с просьбой: вносите, поелику возможно, и свою лепту, пусть наша библиотека полнится все новыми и новыми книгами.
Едва Иван Петрович умолк, как преподаватели оживились, заговорили все сразу.