Иван только теперь обратил внимание, что на полянке собралось много молодежи, пришли люди и постарше. Когда танец закончился, собравшиеся нестройно заговорили, зашумели. Между тем перед музыкантами остановился седоусый казак. Оглянулся, словно приглашая желающих присоединиться к нему, орлиным взглядом обвел поляну:
- А ну-мо, хлопцы, сыграйте мою, чтоб и чертям жарко стало? - И топнул чеботами так, что казалось, земля задрожала. Видно, все тут знали, на что способен седоусый, потому что сразу расступились и круг стал шире. Музыка дружно заиграла, бубен зашелся в задорной дроби. Казак притопнул ногой и мощным низковатым голосом пропел:
Тепер менi не до солi,
Коли грають на басолi...
Ударил каблуком один раз, еще раз - и пустился в пляс, в такт музыке приговаривая:
Он, одягну стару свиту
Та й пiду гулять по свiту,
А ви грайте, музики,
Буду бити черевики!
Ой гоп-гопака,
Ушкваримо гайдука!
Та з тiϵю молодою,
Що поморгуϵ бровою...
И пошел выделывать такие коленца, что не только пожилые, но и молодые восхищенно повторяли:
- Вот так! Вот так, дядько Гераська!
- Ну и чешет!
А он обошел несколько кругов и закончил тем, чем начинал:
Тепер менi не до солi,
Коли грають на басолi...
Иван уже давно вышел из укрытия и во все глаза смотрел и слушал, как поет и танцует старый казак, который, казалось, не знал и не знает усталости. Такого он еще не видел, не слышал. Он еще стоял бы и смотрел, как вдруг одна из девушек отошла от своих товарок и приблизилась:
- Иван Петрович?!
От неожиданности вздрогнул. Маша? В плахте, корсетке, на плечи накинут теплый платок. Он узнал в ней ту самую девушку, что вела круг, что шла первой, но не мог подумать, что это Маша, не мог представить этого.
- Вы? - только и смог сказать, совершенно позабыв, где он и что с ним творится.
- Не узнаете? Плохой стала? - Лукавые искорки замерцали в глазах.
- Узнал. И все видел.
- Что? Как я танцевала с нашими дворовыми?
- Чудесный танец, божественный, я такого не видал.
- Это кружала... Но неужто заметили, как я танцевала? - Девушка зарделась. - И не стыдно подглядывать?
- Случайно... И не жалею. Вы прекрасно танцуете, бесподобно. Я всю жизнь смотрел бы.
- Не кричите так... На нас смотрят.
- Отойдем. Я вам книжку принес. Овидия.
- Неужто?.. Не забыли обещания? - Маша с благодарностью взглянула на взволнованного томаровского учителя.
Они отходили все дальше и дальше, в глубь перелеска, остались позади малорослые кустики калины, усыпанные алыми ягодами, посадки вдоль овражка, идущего к блестевшему вдали синей каймой Супою.
- Вы меня не ждали? Не поверили, что приду к вам?
Маша, глядя себе под ноги, обходила ямки и пеньки и не отвечала.
- Вы не отвечаете? Не хотите говорить?
- Боже, какой вы нетерпеливый... Все сразу хотите знать.
- Очень хочу.
- Но я ничего не знаю, - ответила простосердечно Маша, ее смуглое, не утратившее детского овала лицо выражало неподдельное сожаление. - Поверьте, Иван Петрович, я в самом деле ничего не знаю... Вы, например, о себе не рассказываете.
- Ах, простите, Машенька... Ради бога, простите. Но что рассказывать? Все очень просто. Я домашний учитель. Я был семинаристом, потом служил в Новороссийской канцелярии. Да, в Полтаве. Там у нас дом свой, мать в нем живет. Небольшой, правда, дом, но жить можно. Дедовский еще. На хорошем месте стоит. За Успенским собором. Будете когда-нибудь, посмотрите...
- Вы меня не поняли. Я не о том спрашиваю, - смутились Маша, щеки ее стали темно-пунцовыми. - Совсем не о том... Я не знаю, какой вы... Может, вы смеетесь надо мной? И так смотрите. Мне совестно... А вдруг нас увидят?
- Кто нас увидит? Но если и так, то что же в том плохого?
- Вы не знаете моего дядюшку. Он строг. Ему расскажут, и меня за порог не выпустят... Как мы потом встретимся?
- Я поговорю с ним. Хорошо? Вы разрешите?
- О чем? - испуганно спросила Маша.
- Я скажу ему... Я спрошу у него... может, ему учитель надобен?
- Надобен! Но он хотел найти человека скромного, тихого.
- Тогда я не подойду. По вашему мнению, я нескромен?
- Немножко есть, - ответила Маша, усмехнувшись. - Но если бы меня спросили совета, я бы сказала: можно вас пригласить... с испытательным сроком, разумеется.
- Чем я заслужил такое недоверие? Я вас обидел?
- Вовсе нет... И все же у вас есть тайны... Признайтесь, есть?
- Помилуй бог, какие?
- Я знаю, вы сочиняете.
- Да, - как-то неуверенно проговорил Иван. - Но кто вам сказал?
- Томара рассказывала. Ей вы читаете, а мне...
- Ничего я не читал ей. А вам хотел прочесть. Но откуда она знает?.. Ах да, от поселян, им я кое-что читал. Вот и разнеслось.
- Забудем об этом. Бог с ней... Прочтите, прошу вас. Вот здесь постоим, а вы читайте.
Они остановились возле большой, с поникшими ветвями вербы. Отсюда никто их не видел. Они же могли видеть весь хутор и заречные луга, расстилавшиеся до самого горизонта.
- Хорошо. - Иван достал из внутреннего кармана несколько листков. - Одно прошу - не взыщите, здесь только начало...
- Так и быть, приступайте.
Он начал читать. Сначала робко, волнуясь, едва слышно, но постепенно вошел в роль, умело стал оттенять голосом авторскую речь и речь героев.
Маша надеялась услышать обычные вирши бродячих бурсаков, каким поначалу представлялся ей и томаровский учитель, но тут было что-то другое, во всяком случае, на бурсацкие произведения - помесь старорусских и местных речений с претензией на так называемый высокий стиль классических од - не было и намека. Она услышала живую разговорную речь, удивилась, затихла, исчезла с лица ироническая улыбка; она разволновалась и недоверчиво, тихо, словно боясь произнести вслух это слово, спросила:
- На малороссийском?
Иван прервал чтение:
- Вы не одобряете?
- Напротив! Очень рада! Ведь это... ведь это наш родной язык!
- Да, вы правы, Маша, это наш украинский язык.
- Матушка моя, когда была жива, и отец мой, когда-то он был сотником в Чигирине, и мой дядюшка, и все-все говорят так, как вы... как вот написаны эти строчки... Читайте же!
Иван развернул еще один листок. Маша, затаив дыхание, прижав руки к груди, слушала и, по мере чтения, беззвучно, еле сдерживаясь, смеялась. Когда Иван подошел к месту, где говорилось о пребывании Энея у Дидоны, он остановился и сказал:
- Здесь у меня не закончено... И знаете, сегодня, когда увидел танец этого казака... сложились строчки.
- Это Герасим Свербиус танцевал.
- Я обязательно напишу здесь так: "I "не до солi" примовлявши, садив крутенько гайдука".
- Складно. А дальше?
- Все пока.
- Жаль. - Маша приблизилась. Стала совсем близко. - Вы обязательно продолжайте. Интересно, что же будет дальше с вашим героем?
- Пока я и сам не все знаю... Но обещаю: в следующий раз прочитаю вам продолжение.
- Когда же? - вырвалось у Маши. - И можно ли переписать? Я бы читала... И вообще.
Иван взял Машу за руки, чуть пожал их.
- Обещаю, но чуть позже, надо еще поработать.
- Спасибо! - Она робко ответила на пожатие.
- Если бы вы знали, Машенька, как важно то, что вы сказали нынче. Я словно родился снова. Вы вдохнули в меня жизнь. Я знаю, зачем живу, во имя чего живу. Я буду продолжать, если это так важно...
- Конечно! - горячо сказала девушка. - Очень важно! До сих пор я не видела ни одной книги на нашем родном языке. Ведь так его можно и забыть. Правда?
- Святая правда! - Иван не отпускал ее рук. - Машенька, если б вы знали, как я соскучился... Как мучительно не видеть вас. - Иван осторожно привлек девушку к себе. - Когда я снова увижу вас?
- Не знаю, - пролепетала Маша. - Вы далеко от нас. А скоро - зима. Если б где-нибудь... вы жили ближе.
Она умоляюще и ласково смотрела на Ивана, не отводила его руки и, понимая, что нравится ему, волновалась, становясь от этого еще привлекательней. В это время в леску послышались чьи-то торопливые шаги. Маша испуганно отстранилась:
- Сюда идут! Наверно, меня ищут. Прощайте, Иван Петрович! И... приходите! Я буду ждать!
Маша побежала. Между деревьями замелькали ее плахта, платок, сапожки, Иван смотрел, как она бежит, как тяжело колышется коса на корсетке.
- Машенька! - позвал он тихо. - Обернитесь! Пожалуйста!
Будто услышав его зов, она обернулась, кивнула ему я тут же скрылась за деревьями.
Так Иван Петрович встретился с Машей второй раз...
Он смотрел на заснеженные деревья вдоль дороги, на смутное, плывущее в белом тумане солнце, но видел только ее глаза, ее лицо, ее улыбку, то радостную, то смущенную, но бесконечно дорогую.
Помнил, как бежал в тот день обратно в Коврай, как ничего вокруг, кроме нее одной, не видел. А потом у себя в комнате, отставив ужин, принесенный предусмотрительной Дарьей, достал нарезанные листки бумаги и стал записывать все, что видел в хуторе: и танец, и песню, услышанную от старого казака Свербиуса, исписанные листки перечитал, исправил неточности и принялся писать снова.
Он потерял счет времени, не заметил, как в комнате стало сумеречно, потом и совсем темно, он писал, пока буквы не стали наползать друг на дружку, только тогда зажег свечи. Он не вышел в гостиную, не вышел и к ужину, сказавшись больным, и все писал и писал, писал до самого утра и лишь под утро, уставший и радостный от сознания, что совершил в эту ночь, уснул не раздеваясь. В понедельник - впервые за все месяцы в доме Томары - опоздал к уроку...
- Иван Петрович, что с вами? Вы что? Сочиняете? На ходу?
Услышав обращенный к себе вопрос, Иван очнулся. Увидел рядом сидящую в санках Марию - только не ту, с которой только что разговаривал.
- Сочиняю? - переспросил он, вспомнив разговор с Марией Голубович. - А вы откуда знаете?
- Откуда? Да это давно не секрет. В Коврае все знают об этом. Впрочем, поселяне узнали раньше нас.
- То, что я пишу, вам все равно не интересно.
- Напротив, очень даже интересно... Что может написать домашний учитель в нашем Коврае? - Мария явно насмехалась, а ему не хотелось отвечать, у него хорошее настроение: как-никак он еще сегодня увидит Машу. Зачем же сердиться, обижаться на мелкие уколы? Пусть себе потешится.
- Тогда погодите, почитаю, вы увидите, что можно кое-что написать и в Коврае, - в тон ей сказал он.
- Иван Петрович, а вы не ответили, с кем однажды гуляли в леску? - спросила вдруг Мария.
И он вспомнил третью встречу. Маша возвращалась тогда из соседнего села, куда ездила за лекарем для дядюшки, и совершенно случайно увидала его.
Они были вдвоем недолго, может, всего десять минут, и перекинулись-то всего несколькими фразами, он не хотел задерживать ее - в санках сидел лекарь и она торопилась. Он был рад ей, она тоже. Маша сказала, что все время ждала его, а он почему-то не приходил. Он обещал прийти. Хотел добавить еще, что если бы мог, то обязательно поселился где-то рядом с ней, чтобы видеть ее каждый день, говорить с ней, поверять ей свои думы и мечты. Но неподалеку стояли санки, а в них - лекарь, где-то ждал больной. Иван успел лишь сказать, что, как только у него будет свободный день, он придет. Видимо, кто-то и видел их тогда. Об этом и говорит нынче томаровская племянница. Не может забыть почему-то...
Золотоноша не заняла много времени. Мария сложила в санки свои покупки, и они тотчас тронулись в обратный путь.
Иван не захотел задерживаться у знакомых Марии, где их оставляли отобедать, наотрез отказался от ночлега, и Мария вынуждена была согласиться. Он все поторапливал Лаврина, хотя тот и так подстегивал лошадей, не давая им ни минуты передышки.
Мария молча наблюдала за учителем и почему-то загадочно усмехалась. Он заметил эту улыбку и спросил, что она означает.
- А вы не догадываетесь?
- Ни малейшего понятия.
- Знаете, кто выдумал эту поездку? Мне, думаете, нужны игрушки?
- Догадываюсь, - ответил Иван спокойно. Ему не стоило особого труда догадаться, и теперь не удивился признанию Мария. Конечно, это придумала госпожа Томара ради своего чада. А он бы, разумеется, не поехал, если бы не заманчивое предложение побывать у Голубовичей.
Мария кивнула:
- Но это еще не все, сударь.
- Что же еще?
- Нам никто не поручал приглашать Голубовичей. И мы к ним не заедем. И день ангела тетушки будет чуть позже, кажется, не то в июне, не то в августе, - весело рассмеялась Мария. - Извините, запамятовала.
- Да, смешно, - сказал Иван. - Очень смешно. Впрочем, что ж, как говорят у нас в Полтаве, дело хозяйское.
И, закрывшись полостью поплотнее, откинулся назад и замолчал. Мария обращалась к нему еще с каким-то вопросом - он отмалчивался. Вот, значит, как с ним можно поступать. Ни стыда у них, ни совести. Лучше бы встать я пойти пешком, только бы не сидеть рядом с этой слишком развеселившейся девицей.
Мария вдруг, прислонясь к Ивану, прошептала:
- Почему вы такой... холодный? Ну разве так можно? Вы же не слепой, надеюсь?
Иван насмешливо покосился на ее капризно припухлые губы.
- Вы угадали, сударыня... Домашнему учителю иным быть не позволено. Он должен быть и слепой, и холодный. Над ним еще можно и посмеяться, не приняв в расчет, что он тоже человек и что у него есть честь, совесть... Все можно тем, кто платит. Однако, сударыня, над душой-то вы не вольны... Лаврин!
- Слушаю, пан учитель, - обернулся кучер.
- Останови!
- Что вы, Иван Петрович! Я прошу вас, это ведь шутка.
- И я так думаю. Но мне, пожалуй, лучше пройтись... Замерз я. Пробегусь и согреюсь... Погоняй, Лаврин!
Иван остался на дороге. Санки умчались мимо придорожных посадок.
Гудели тополя, плыли над ними белые разорванные облака, мельтешил снежок, красноватый в лучах предвечернего солнца. Впереди был ненавистный Коврай, ненавистный дом и эти лощеные, раздобревшие господа, а чуть в стороне, за перелеском, угадывался хуторок - небольшой, почти неприметный в степи. Как хотелось Ивану уйти туда сейчас же, бросив опостылевшую работу с томаровским недорослем. Но примут ли его там? Может быть, Голубович уже нашел учителя для своих ребятишек - скромного, тихого?
Иван еще раз обернулся, еще раз посмотрел на лесок, за которым скрывался хутор Голубовича. И зашагал к Ковраю. Ветер бил в лицо, а он шел и шел...
9
Вот и Новый год пожаловал. С елками, щедривками, новогодними играми и песнями. У каждого своя радость, свои надежды, только одной Маше невесело. Одной - в огромном доме.
Весь день и вечер была сама не своя, места не находила. Всякий раз ее тянуло во двор, она выходила и подолгу простаивала на крыльце.
Звонкая, необычно светлая ночь плыла над барским домом. Где-то в хуторе пели "Щедрик-ведрик", а кто-то тянул "Ой не шуми, луже", плакал, жалуясь, ребенок. Маша зябко куталась в платок, наброшенный поверх теплого суконного шушуна, тихонько и кротко вздыхала.
В последний раз выбежала перед тем, как сесть за новогодний стол. Вот-вот должен был выйти из своей половины дядюшка с приехавшим в гости дальним родственником Харлампием Антоновичем Семикопом. Уже второй раз приезжает пан Семикоп. Первый раз был месяц тому назад. И вот - снова приехал. Очень он неприятный, у него какие-то масленые глаза и холодные руки с проступающими на них синими прожилками. Когда, здороваясь, он коснулся ее руки, Маша вздрогнула, невольно отстранилась, а в душе что-то перевернулось, он же усмехнулся, будто жест девушки был ему приятен.