* * *
Колька разогнал обступивших мамку ребятишек ("Ты марш картошек накопай и почисть. Ты за Анькой в ясли дуй. Ты гусят загони…") Положил тяжелую горячую, как кирпич, ладонь на ее вздрагивающие плечи. И Аля потихоньку перестала вздрагивать. Вот она села, насухо, крепко утершись концами платка:
– Все, Колька. Я больше не могу. Помнишь, газету городскую Генка приносил? Смеялись еще…
Соседу Генке под восемьдесят, с женой Гурьяновной живут через дорогу. На днях ездил в город, привез газету бесплатных объявлений. Приходил с женой ее почитать, пообещав: "Кина не надо". Сразу нырнул, старый пакостник, в раздел знакомств.
– О, слушайте! "Хорошенький юный мальчик познакомится с женщиной не моложе 65 лет…" Гурьяновна, – обнимал жену, – а ты у меня в самый раз подходишь.
Гурьяновна отталкивала его, ругалась и плевалась.
– "Сорокалетняя красавица, с неудовлетворенной страстью, ищет молодую подругу". "Познакомлюсь с пикантным любовником. Андрей". "Муж и жена, кандидаты наук, филологи, разделят ночи любви с интеллектуальной супружеской парой".
Гурьяновна авторитетно заявила, что скоро будет конец света.
– "Вдова, веселая, полненькая, сексуальная, ищет мужа…" Одного в гроб загнала, другого ищет, – веселились мужики.
Аля прекратила веселье, ткнув мужа локтем в бок. Нашла в газете раздел "Вакансии". Генка частил:
– Смотрите, где вахта. Зарплата от 30 тысяч, полный соцпакет. Ты, Николай, с твоими золотыми руками нарасхват в городе будешь. В общежитии не поселяйся, дорого. Сними комнату. Вон шурин к одной такой веселой вдове подвалил. Она ему и стол накроет, и четушку поставит, – хохотнул. – Знай ночную смену в поте лица отрабатывай.
– Я вам покажу ночную смену, – Аля дала легкий подзатыльник мужу. И Генке: – А ты, балаболка, мне мужика не порти.
Соседи ушли поздно. Генка тщательно свернул газету – по истрепавшимся, ветхим сгибам было видно, что чтение городских объявлений пользуются в Илюшонках огромной популярностью.
А Аля с мужем в постели еще долго, в деталях обговаривали мероприятие. Старшая дочка училась в городе, снимала угол. Осенью только для нее забили двух поросят. Второй сын на подходе, тоже глядит в город. Трое младших учатся на "четверки" и "пятерки", чего они в Богом проклятых Илюшонках забыли?
Значит, так: Колька устраивается на завод, обживается, подыскивает домишко на окраине. Сначала поживут внаем, потом, дай Бог, выкупят. Аля тоже сложа руки сидеть не будет, устроится в организацию хоть уборщицей.
* * *
– Ник, мой милый Ник…
Вчера вечером они, по инициативе квартирной хозяйки Лидочки, выпили красного вина, закрепив сделку со сдачей квартиры. Потом она включила телевизор, показывали американский блокбастер. Главный герой, крутоплечий симпатяга Ник лихо успевал в перестрелках, в постели и в автомобильных погонях. Лидочка вскрикивала, зажмуривалась и прижималась к Николаю. Потом прошептала: "Можно, я буду звать тебя Ник?" – и в изнеможении положила легкую головку на его плечо.
Николай хотел бережно, целомудренно ее отстранить, но вместо этого почему-то обнял. Для этого пришлось неловко долго смыкать и укладывать громадные руки (привыкли к Алиным, другим габаритам) вокруг тонюсенькой, доверчиво приникающей Лидочкиной фигуркой.
Он честно, как советовал Генка, искал квартиру с хозяевами покладистее, постарше. Нашел: "Вдова, 80 лет, сдает комнату…" А оказалось – 30. Опечатка или, может, газетный шрифт размазался. Цифра "8" очень похожа на "3".
На звонок открыла миниатюрная большеглазая женщина, куда-то собирающаяся: в норковой шубке и шарфике. Она вскрикнула, увидев могучую, занимающую весь проем двери мужскую фигуру. Беспомощно заслонилась ладошками в узких перчатках. Потом узнала, что это насчет квартиры, засмеялась над своим испугом. И протянула ключ.
– Я тороплюсь, а вы располагайтесь: первая дверь от кухни ваша. Ванна в конце коридора, там же шампуни, крема, гели… Белье в шкафу. В холодильнике сыр, ветчина, фрукты. – Вот так человеку, которого видит в первый раз в жизни.
– А я поняла, что ты – НАСТОЯЩИЙ, – объяснила она потом. Николай обцеловывал, грел, дышал на прозрачные пальчики, покусывал нежные перламутровые ногти.
– Помнишь, как ты этой ручкой тогда в дверях от меня закрывалась? А вот никуда не делась…
* * *
– Вдова – тоже опечатка? – лукаво спрашивал он.
Насчет вдовы была чистая правда. Лидочка навсегда похоронила мужа в душе. Добросовестно мысленно зарыла – в соответствии с санитарными нормами – на глубину двух метров в сырую землю и – в соответствии с нормами моральными – воздвигла холмик. Водрузила венок, сыграв марш Шопена на губах (по-настоящему) и обведя в траурную рамочку его Иудино имя.
Отойдя от похоронных хлопот, оглянулась и трезво оценила обстановку. Судя по статистике убыли мужского населения, в стране шла опустошающая война. По выжженной земле ползали жалкие, чудом уцелевшие одиночные мужикашки. Более-менее приличных особей растащили по норам жены, плотно уселись на них могучими задницами: "Мое".
Как там пели лермонтовские джигиты:
…Конь же лихой не имеет цены,
Он и от ветра в степи не отстанет,
Он не изменит, он не обманет.
Конем, который не изменит и не обманет, для Лидочки стала работа. Бывает работа благодарная: перспективная, интересная и денежная – и неблагодарная. У нее была благодарная работа: служила банке, в кредитном отделе. И лихо у нее получалось джигитовать по карьерной лестнице, крепко сжимая уздечку в маленькой нежной руке. Вокруг одна за другой сходили с дистанции наездницы-соперницы. Завистливо цедили вслед: "Лидка чего железными лапками ухватит – не вырвешь".
* * *
Странная, слабая, милая… Чем больше он ее узнавал, тем острее сжималось сердце от удивления, нежности и жалости: таких не бывает. Его последыш, семилетний Пашка, стоял крепче на своих ножонках, казался более самостоятельным, приспособленным к жизни, чем эта женщина-ребенок.
В постели Лидочка из ангела преображалась в неистощимого на выдумки бесенка.
С Алей все было по-другому… Ну как, скажем, надо ведь раз в неделю в баню сходить? Хочешь не хочешь, а надо. Так и у них. Аля начинала непохоже на нее неестественно хихикать, отталкивать: "Ай, да ну тебя! Бесстыдник, дети увидят!"
Как-то Николай устроился на сезонные лесозаготовки к немцу-капиталисту. Наламывался так, что не то, что на жену – на еду смотреть не мог. Аля сама, первая, неестественно хихикая, грубо ткнула его в бок: "Ну давай, чо-ли… Зарастет ведь". Из чего он с большим изумлением сделал вывод, что и Але "это", оказывается, нужно.
…"Я опущусь на дно морское, я поднимусь под облака". Эту песню орали в каждый праздник в каждом Илюшонковском доме. Николай опускался в морские пропасти, задыхаясь от неиспытанного наслаждения, слизывая с губ соль, ртом хватал воздух, потому что бесплотная ненасытная Лидочка восторженно требовала, блестя глазенками: "Еще!" И возносился под душистое райское облако Лидочкиных волос.
* * *
– Мамка где? – спросила Раиса у маленькой девочки в телогрейке, с выглядывающими из-под нее голыми розовыми от холода ножками в галошах. Девочка с трудом обеими ручонками ворочала палкой в ведре с дымящимся варевом.
– В горнице, перед зеркалом вертится, – ворчливо, явно кому-то подражая, ответила девочка. Раиса подивилась такому поведению пребывающей в горе оставленной жены – эту новость уже досыта перетерли в Илюшонках – и вошла в избу.
Аля действительно стояла перед трюмо, делала себе прическу. Неловко вывернув голову, лязгала большими ножницами. Волосы неровными прядями падали на расстеленную газетку.
– Чо растущей луны не дождалась? – Раиса отобрала ножницы и сама залязгала вокруг покорной Алиной головы. – Чо меня не позвала? Самой себе волосы стричь – сама себе жизнь укоротишь.
– Что так, что эдак, – сказала Аля, пытаясь улыбнуться. – Так и так человек сам себе жизнь укорачивает.
– Ребята у тебя чистое золото, – скорее заговорила Раиса, чтобы не разреветься от жалкой Алиной улыбки. – Не то, что мои охламоны…
Не от матери – от соседей узнали Алины ребятишки про беду: папка бросил их, бросил мамку. Они притихли, забросили игры и детские ссоры, усердно делали все по дому. А старшая, десятилетняя Олька, сразу побелила печь, подсинила занавески и рьяно, по два раза в неделю, драила полы. И, действительно, от свежевымытых полов в избе вроде легче дышалось.
Раиса знала от деревенских, что Аля собралась в город – разумеется, рвать разлучнице волосы. Раиса предлагала посильную помощь.
* * *
В Илюшонках была зима, а в городе – лето. Сияло апрельское солнце, растопленное, тысячу раз размноженное в бензиновых лужицах, в стеклянных и зеркальных высотных домах, в полированных автомобилях. По асфальту разноголосо стучали шпильки и каблучки.
Письмо с адресом лежало в кармане. Но все не было нужного автобуса. Аля топталась в тяжелом демисезонном пальто, с маленькой, шерстяной от свежей химической завивки головой.
Вдруг засигналили сверкающие автомобили, негодуя на ползущую процессию облепленных грязью грузовиков. Борта грузовых машин были сверху обиты грубыми досками, и поперек протянуты веревки. Из веревок торчали пегие, черные и рыжие ребристые спины и рогатые головы, вытянутые в разных направлениях. Раздутые ноздри шевелились, кровянистые выпученные глаза озирались кругом. На повороте коровы стучали копытами в обильно обмоченное от страха дно грузовика, иногда скользили и грузно падали друг на дружку.
Выбракованных коров везли на мясокомбинат. Прохожие деликатно отводили глаза, делая вид, что не имеют к процессии никакого отношения. Настолько эти грузовики не вписывались в нарядную улицу – точно выехали сюда прямо из военных 40-х, а может, 20-х годов прошлого века.
Аля проводила взглядом грузовики. Прошел нужный автобус, потом второй. Она все стояла. Развернулась и пешком пошла обратно на вокзал.
В деревне она не отвечала ни на чьи расспросы. Раиса настрого наказала детям: "Присматривайте за мамкой, как бы чего над собой не сделала".
На ночь Аля осталась на ферме: стельная трехлетка Крупинка маялась: кряхтела, ложилась и вставала. По всем приметам, должна была опростаться с часу на час.
– Я с тобой, – сразу заподозрила Раиса. – Ты зачем это веревку?
Оказалось, веревка была нужна, чтобы принести с Алиного подворья чистой сухой соломы – подстелить Крупинке. Потом Аля затеяла помыть на ферме заросшие грязью окошки. К полночи Раиса, обещавшая не спускать с товарки глаз, спала-храпела на диванчике в красном уголке.
Аля посмотрела на нее, подхватила моток веревки с застрявшими соломинками и пошла в угол фермы.
* * *
К старенькому родительском дому Аля подбежала, как всегда, вприпрыжку. На улице не горели фонари, в доме тускло светила керосиновая лампа, на занавесках шевелились человеческие тени. Аля нетерпеливо застучала в калитку. Вышла мама с низко опущенным лицом. К Алиному изумлению и негодованию, встала так, что ей не пройти. Умом Аля понимала, что родители давно умерли, и их дома давно нет, но…
Она попыталась обойти мать и услышала холодное, вежливое, чужое, дикое:
– Покажите ВАШ паспорт, пожалуйста.
Ничего не понимая, Аля послушно протянула паспорт, и мама долго в него смотрела. И, пряча глаза, возвратила:
– Я не могу ВАС пропустить.
Аля разрыдалась от обиды. Родной низкий, жалостный голос произнес:
– Доченька моя, хорошая, красавица…
Аля зажмурилась от резкого солнечного света. Рядом за перегородкой стояла темная от пота Крупинка, облизывала фиолетового теленочка: еще парного, на подламывающихся ножках, с лежащей вкривь и вкось кудрявой шерсткой.
– Хорошая, красавица у нас доченька родилась, – приговаривала Раиса.
Захлопали двери: шли на дойку женщины. Подходили, хвалили новорожденную телочку. Горячо обсуждали новость: Илюшонки перекупил молокозаводчик Григорьев, уже поднявший в районе несколько хозяйств и сколотивший что-то вроде холдинга. В первую очередь распорядился насчет комбикормов, посевного материала, долгов по зарплате.
– Ой, девки, на улице дождик прошел – летний, теплый. Вмиг зазеленело. Травка полезла… Ты телочку принимала, Раиса? Как назовешь? – А давайте назовем: Травка, – попросила до сих пор отрешенно молчавшая Аля. – А что? Хорошее имя: Травка. Зеленое, летнее. Ну, девки, ожили!
ДЕРЕВЕНСКИЙ ТРЕУГОЛЬНИК
Извечный треугольник: он, она и… она. У любовного треугольника все углы острые, тем более, если он образовался в маленьком селе, где всё друг у друга на виду… Классический пример подобных отношений – роман "Любовь земная", по которому снят одноименный фильм. О треугольнике, который я имею в виду, роман не напишут…
– Ты еще не сдохла? – искренно удивился женский голос на другом конце провода. – Живучая… Ничего, недолго осталось.
– Ой, не могу! – веселился тот же телефонный голос на следующий день. – Видела, видела я тебя в обнове. Сама рыжая, и пальто рыжее – умора! Не высовывай нос из дома, не смеши людей, уродина.
На третий день невидимая собеседница откровенно делилась:
– Петя обещал меня кассиром к себе в хозяйство взять. Наконец, хоть одна красивая женщина в вашем колхозе появится. С тобой-то ему давно позорно показываться: сгорбленная, сморщенная, истеричка. Старуха старухой. Отправим тебя в психушку, заживем с Петей в новом доме…
Через слово – отборный мат. Трубка дребезжала – с того раза, когда Петя (муж) запустил аппаратом Алене в голову.
– Я и вправду на грани того, чтобы сойти с ума. Не могу себе найти места, мечусь из угла в угол и плачу, плачу… – Рассказывая, Алена кашляет: ранней весной, спасаясь от мужниных побоев, бежала в тапочках на босу ногу по снегу и отсиживалась, дрожа от холода, в сарае.
Она тенью слоняется по избе – просторной, новой, еще белой, сохраняющей запах душистых свежих бревен. Недавно газ провели, спасибо, Аленина мать с пенсии поднакопила на это дело 20 тысяч. Кто не знает близко эту семью, завидует. Дочь почти взрослая, тринадцать лет. Муж – председатель колхоза. Алена – уважаемый в деревне человек, бессменный председатель сельсовета, теперь вот глава сельского поселения. Оттого и поделиться – поплакаться, кроме городской сестры, некому – стыдно.
Хотя, скрывай не скрывай, в деревне всё на виду, все друг о дружке знают. Передают подробности: Петру пятьдесят лет стукнуло – жена два больших богатых стола накрывала. А про юбилей супруги муж и не вспомнил. Зато день рождения любовницы в городском ресторане справлял – стены дрожали. Жене сережки за триста рублей купил, любовнице – за девять тысяч…
В народе говорят: мужчина – вода, женщина – чаша. В квадратной чаше вода квадратная, в круглой – круглая. Плещется Петр в чужой, фигурной Алениной чаше.
Про горе Алены я знаю от ее младшей сестренки. Она, в отличие от Алены, боевая, бойкая. Бурно обещает расправиться с деверем-изменником.
– Они устроили травлю моей сестры. Поеду в деревню, убью кобеля, пускай меня посадят. Отсижу – выйду, зато Алена перестанет мучиться.
Она уже писала в райцентр по месту работы Петровой любовницы – той самой телефонной террористки. Добилась, что та вынуждена была уволиться и… тут же нашла новое непыльное место, в администрации.
Сестренка не опускает рук. Собирается ехать в министерство сельского хозяйства: "Пускай разберутся с таким горе – председателем. Он на колхозной машине к любовнице в район разъезжает. Деньги на подарки, небось, из колхозной кассы черпает, а хозяйство на ладан дышит".
Это раньше оскорбленные жены бежали в профком-местком-партком, где неверного мужа прижучивали по всем статьям. Сейчас юридически подкованная разлучница, подбоченившись, заявляет:
– Я сама на вас в суд подам. За грубое вмешательство в частную жизнь.
Она вообще, несмотря на телефонный мат, грамотная, образованная дама. Не скажет просто: "Я Петей верчу, как хочу" – а важно: "Я Петей манипулирую…"
– Ален, у тебя агрономическое образование. Тебя с руками оторвут в любом колхозе, помогут с жильем. Дочка почти взрослая, помощница…
Ее сухое, тонкое лицо вспыхивает нервным точечным румянцем.
– Я?! Это я должна срываться из родной деревни, с насиженного гнезда, как беженка?! За какую вину?! Чтобы он торжествовал, со своей бесстыжей ходил по деревне, взявшись под ручку?
Договорить Алене мешают рыдания. А она бы многое сказала: про то, как тяжело, невыносимо в пятьдесят лет начинать жизнь с нуля. Про то, что на новом месте она будет рядовым полунищим агрономом, а сейчас уважаемый человек с солидной, по деревенским меркам, зарплатой.
Там ее ждет дырявая развалюшка либо комнатенка в общежитии с дочкой-подростком на двоих. Здесь – просторный теплый дом, в который вложены деньги, время, силы. Душа вложена. Газ провели…
Но не работа, не газифицированный дом – вернее, не только это – удерживают ее от решительного шага. Когда муж, теплый от чужих женских объятий, возвращается за полночь, Алена стелет постель и… ложится рядом. Значит, любит? Любовь, похожая на отчаяние, на надрыв, на безумие. Любовь, которой принесены в жертву ее здоровье, да, в сущности, вся жизнь в жертву принесена.
Самая большая безвинная жертва – дочь. Они удочерили ее в шесть лет и, как выяснилось, удочерили на муку. С шести лет она оказалась втянутой в недетские отношения, стала заложницей трех взрослых людей, не сумевших разобраться в своих чувствах.
Вечно подавленная, плачущая, сходящая с ума мать. Вечно раздраженный грубый, распускающий руки отец. Деревенские шепотки за спиной, со смешком, с гадкими подробностями – про зазнобу на стороне. Была милым покладистым ребенком – стала подростком, предпочитающим подозрительные компании и улицу домашним стенам.
И все жертвы впустую. Она, Алена, в доме за служанку: стирает, готовит, убирает – а любовь (давняя, проверенная временем, а стало быть, настоящая, истинная) достается другой женщине. Алена протирает зеркало, всматривается в свое отражение. Лучшее зеркало для женщины – мужские глаза. Какой ее видит муж: рано постаревшей, скорбной, давно махнувшей на себя рукой? Не сравнить с разлучницей-щеголихой.