В романе советского писателя Дмитрия Притулы, врача по профессии, правдиво описан нелегкий труд медиков. На долю главного героя - врача "Скорой помощи" - выпадают серьезные жизненные испытания: тяжелая конфликтная ситуация на работе, трудная и непростая любовь.
* Журнальный вариант ("Нева" № 6, 7, 1988 г.)
Дмитрий Притула
Ноль три
1
Конечно, если ты сутки работал - ездил на вызовы или, в паузах, валялся на топчане, то понятно, что к концу дежурства у тебя мятые штаны, рубашка и, конечно же, лицо, и пробилась рыжеватая с сединкой щетина, да если прибавить, что ты к тому же лысоват, то ясное дело, имеешь вид столь же замечательный, как, к примеру, запыленный сморчок.
Районная "Скорая помощь". Восемь утра - час до конца смены.
Девочки в это время моют посуду, разбирают топчаны, все после ночи молчаливы и хмуры, лица тяжелы, с синячками под глазами, и надрывается телефон, и голос диспетчера хриплый, злой, даже с пузырьками ненависти, потому что каждый звонок воспринимается как личное оскорбление.
И все маются от нетерпения - на сегодня поездки закончились или еще разок успеют тебя запрячь? - и после каждого звонка сердце заливает легкое тепло: не туда попали, не тебя запрягают.
Но даже и в это время я говорлив - водится за мной такой грех.
Однако сейчас это не пустое балаканье, нет, разговор по делу - старший смены должен знать, что и у кого случилось за ночь.
Тем более что смена почти молодежная: педиатр Татьяна Федоровна Алексеева, пятый год работы, линейный врач Светлана Васильевна Федорова, второй год работы, и три девочки - фельдшера Валя, Вера и Таня (мой фельдшер, мы с ней - кардиологическая бригада). Ну и, наконец, я, Всеволод Сергеевич Лобанов, на их фоне пожилой дядька - почти сорок три года.
Выслушав, что было у них, я рассказал, что хорошенького было у меня.
Правда, умолчал о том, какие любопытные снимки черепа видел вечером в хирургическом отделении.
Я привез в хирургию больного, сдал его и зашел в ординаторскую поболтать с заведующим отделением Колей Евстигнеевым (учились вместе, почти друзья). Коля как раз рассматривал снимки черепа.
- Гляди, какой перелом, - сказал он.
- А череп-то совсем детский.
- Да, девочке четыре месяца.
Молодая женщина не хотела забирать из роддома дочку. Тогда внучку забрала бабушка. А вчера дедушка, сорокапятилетний мужчина, выпил, внучка же все вякала и вякала, чем очень раздражала дедушку. К тому же его в очередной раз взяла обида, что у девочки нет законного отца. И он взял внучку за ножки, открыл дверь на лестницу да и выбросил девочку. А пол цементный. Тут с работы шла бабушка, она подняла внучку и вызвала "скорую помощь".
Но когда ее уже в хирургии допрашивал милиционер (так положено при каждой травме), она пожалела мужа и сказала, что девочка упала со стола.
- А что внучка? - обалдело спросил я.
- Вроде ничего. Улыбается - мы же ее кормим.
Так вот эту историю я своим девочкам не рассказываю, щажу их. Такое у меня заблуждение, что молодежь воспитываем мы, а не окружающая жизнь.
Да, но ведь девочку кто-то привез - о чем я по утреннему оглушению забыл. А привезла ее педиатр Татьяна Федоровна, которая и рассказала эту историю под общее возмущение. Убивать надо таких дедушек - был единодушный вывод.
И тут пронзительно зазвенел телефон, и обрывом сердца я понял, что это по мою душу.
- Всеволод Сергеевич, на вызов! Плохо с сердцем, - сказала диспетчер Зина.
- Таня, по коням! - это уже я своему фельдшеру.
Вызов был близкий, в общежитие строителей. Нас встречала молодая светловолосая женщина. Мы вошли не в главную дверь, а как-то сбоку, и это было что-то вроде общежития в общежитии - четыре комнаты на первом этаже.
Пятидесятилетняя тучная женщина с бледным одутловатым лицом неподвижно лежала на кровати. Голова ее, как обручем, была стянута черным платком.
Пока я разговаривал с ней, измерял давление, слушал сердце и легкие, молодая женщина, приведшая нас сюда, стояла у окна, скрестив руки на груди. Мне показалось, что она смотрит на меня высокомерно: чуть вскинута голова, легкая насмешливая улыбка.
Я сказал Тане, какие сделать уколы, и, чтобы не мешать ей, подошел к окну и встал рядом с молодой женщиной.
Она почему-то отодвинула штору и глянула на улицу, в жидковато-медный рассвет.
- Вы - дочь? - спросил я исключительно для поддержки разговора - не люблю тягостные паузы на вызовах.
- Нет, соседка.
- А что вы на улице высматриваете? - тонкий вопрос, не так ли.
- Здание напротив. Вижу его днем и ночью. Моя работа.
То была городская библиотека.
Три минуты разговора - пока Таня сделала укол, помыла шприцы, собрала сумку.
И то был последний вызов.
Заполнив журналы, я вышел в больничный двор раздышаться. Все! Без десяти девять. Больше на вызов не погонят, да вон и Елена Васильевна идет, моя сменщица, тоже кардиологическая бригада, тоже старшая смены.
- Как сутки?
- Ничего.
- Сколько?
- Двенадцать.
- Божески.
Еще бы не божески - бывает и шестнадцать, и двадцать вызовов за сутки.
- А ночь?
- Ничего. Три часа поспал кряду. И под утро часок прихватил.
- Божески.
А вот и наша заведующая Лариса Павловна, сухая, маленькая, но идет вальяжно, с достоинством.
Теперь передача дежурства, и все!
И как же восторженно вырвались девочки на волю - с визгом, с толчками, даже и напевая.
Господи! Да ведь, оказывается, весна пришла. Воздух-то гулок, и пора переходить на плащ, и проглянуло солнце, малиновое да тугое, и тебя словно бы покалывает легкими пузырьками; от этой внезапно пришедшей весны, от скукожившегося почерневшего снега, от похрустывания ледка под ногами, от разлившегося в безудержных пространствах теплого света, но главное - от воли, пять минут назад обрушившейся на тебя, от сознания - ты свободен два дня и никому не подвластен - от этого залившего тебя счастья ты хмелеешь.
И не покидает ощущение, что за те сутки, что ты работал, прошло не двадцать четыре часа, но по крайней мере месяц - иное время, иные измерения, иная жизнь.
И вдруг я вспомнил последний вызов, вернее, молодую женщину, с которой перекинулся несколькими фразами. Я не помнил ее лица, помнил лишь черную кофту, сведенные на груди руки, чуть вскинутую голову - пожилой провинциальный лекарь сделал свое дело, пожилой провинциальный лекарь может отвалить. К чему пустые разговоры?
Однако я почувствовал легкое томление - где-то я видел эту женщину прежде, лицо ее много лет мне знакомо, но ведь наверняка знал, что видел ее впервые.
И постарался отключиться, чтоб ничем не мешать счастью человека, внезапно вырвавшегося на волю.
Нет, чего там, я люблю свою работу, но всего больше люблю конец дежурства. Потому что всякий раз ты вылетаешь обалделый от счастья и своей свободы, и в тебе сидит нехитрое философское соображение - возможно, в окружающей жизни есть несовершенства, но все-таки жизнь эта прекрасна.
Когда ты едешь в машине и как бы со стороны видишь городскую жизнь, то испытываешь непереносимую зависть: господи, ну как это замечательно бежать трусцой к парку, неторопливо идти с подругой, гулять с детьми. Глупые! Ну что они все ссорятся, пакостят и отравляют друг другу жизнь! Только кончится смена, и у меня начнется новая, вовсе замечательная жизнь, уж я сумею ценить отпущенное время, дорожить счастливой минутой.
И все нашлепки жизни, весь навозец ее имеют отношение не к этой воле, но исключительно к нашей работе. И жизнь, в моем сознании, состоит как бы из огромных прозрачных сфер, как бы стеклянных куполов - и под одним жизнь только счастливая, вроде вольного струения эфира, под другим же жизнь привычная - именно здесь я работаю, именно здесь люди пьют и дерутся, и разбивают друг другу головы, и мы этих людей вывозим и спасаем; именно здесь ссорятся с начальством и получают инфаркты, и мы катим их под мигалку и с капельницей; здесь и только здесь швыряют детей на лестницу.
Эти сферы замкнуты, они не сообщаются - четкое понимание утром, когда работа закончилась.
Как бы волшебная смена наряда: ты надел халат, свою спецовку, вроде водолазного костюма, и ты будешь погружаться в волны страдания, в вопли боли, в завалы навоза; но ты снял спецовку и перешел в другую сферу, а там-то, мать честная, голову кружит ранняя весна, и все замечательно, и ты волен.
Именно это чувство свободы залило меня в конце первого же дежурства, и оно так и не прошло. Надо сказать, что после института каких-то особых медицинских устремлений не было - не прибивался ни к науке, ни к хорошей клинике. Поехал туда, куда послали - а послали сюда, в районную больницу. Плыл, можно сказать, по течению. Нет, кузнецом своего счастья я никогда не был. Не ковал свое железо ни пока оно было горячо, ни остывающее. Меня послали - я поехал. У меня и жилья-то не было, а здесь обещали резво дать комнатеху. И что удивительно - не обманули. И дали, и резво.
Тут еще одна причина, почему я осел на "Скорой". С юности у меня было непонятное самому рвение - но не к учебе, а к вольному чтению.
Вот бы мне лежать весь день и читать - это, в моем понимании, и есть счастливая жизнь. И "Скорая помощь" такую возможность предоставила. Даже при работе на полторы ставки у тебя после суточного верчения есть два свободных дня. И лишнее брать на себя не буду - к чему лукавить! - мою жизнь определили именно эти свободные дни, а не только польза, которую я вроде бы приношу.
Когда за много лет привыкаешь, что у тебя есть вольные дни, сесть на ежедневный прием довольно тяжело. Крутиться каждый день - этого я уже не могу себе представить. Хотя все именно крутятся: из тех, кто пришел на "Скорую" со мной вместе, прижился только я.
Правда, тут, возможно, моей заслуги нет. Возможно, просто нервы покрепче, и потому хорошо переношу ночные дежурства. Конечно, это везение: только ты упал на топчан, как сразу заснул. А уж у кого нервы послабее, и кто вздрагивает от каждого звонка и окрика диспетчера, кому мешает бьющий в глаза свет, зимой - постоянное гудение наших прогревающихся машин, летом - жужжание комаров, тот, конечно же, не приживется.
А вот и мой заставленный сараями двор, а вот и серая пятиэтажная коробка.
Дома никого не было - Надя на работе, Павлик, наш двенадцатилетний сын, в школе.
О! Этот многолетний ритуал прихода домой. Никого нет, и можно так это потянуться, послоняться по квартире, принюхиваясь к забытым было запахам родного очага.
Немного поспать, потом погулять, почитать - долгий первый день. Правда, от недосыпа все чуть смещено в твоем сознании, время, события чуть деформированы, даже сказать, чуть скручены, мозг вяловат, а нервы взвинчены.
Безоглядный второй день - ты выспался, ты здоров, ты поешь по утрам в клозете. Вот сконденсированная твоя свобода - ты никому ничего не должен, ты волен, можешь безоглядно читать, или уйти на полдня в лес, или сгонять в город на выставку или в книжные магазины. И лишь ближе к вечеру в безоглядное струение солнечной вольной жизни вливаются легкие звоночки, словно бы фальшивый звук скрипки в складном оркестре, так, звоночек судьбы, невечность сущего, кратковременность счастья - робкое напоминание - завтра снова сутки работы.
Постепенно звоночки эти сливаются в ноющую мелодийку, которая не отстанет до самого сна. Цикл закончился. Утром все сначала.
Так двадцать лет. Десять суток в месяц - полторы ставки. Полторы не потому, что иначе тебе скучно жить, о нет, но десять суток лишь потому, что ты кормилец. Однако цикл завершится лишь завтра вечером, а сейчас самое его начало.
Когда дежурства бывают трудными и ты приходишь домой измочаленным, то так сладостно вовсе ущемиться, в этом несомненное мазохистское начало присутствует - так это включить музыку, ну, там "Гамлета" Чайковского или Сороковую симфонию Моцарта (можно и Деревенскую симфонию того же автора), а всего-то лучше концерт Баха для двух скрипок.
И так это вытянуться и покрыться попонкой, и ты тогда безволен, и душа твоя скукожена и вовсе голенькая, и у нее нет никакой защиты, не нужно ее даже вылущивать, лишь коснись ее мягкими пальцами, и она сама падет в ладони; а скрипочки себе пилят и пилят, одна - что вот жизнь так и проскочила с пенечка на пенечек, с дежурства то есть на дежурство, другая же, о, как иначе, напротив, успокаивает - так это же и хорошо, что жизнь проходит, и пусть уж таким манером, как у тебя, а не каким иным.
Музычка, она ведь для того и существует, чтоб спеленать голенькую беззащитную душу, а вот и утешение лукавое проклевывается: а чем твоя жизнь, в сущности, плоха? Не воровал, не предавал, не убивал. О-хо-ха, даже и слог высокий пробьется - людей, глядите, спасал. Все на белом свете нормально, не волнуйся, все будет хорошо.
Но сейчас я не нуждался в защите музыкой и, наскоро позавтракав, приготовился почитать.
Тут я поймал себя на том, что улыбаюсь. Это я вспомнил молодую женщину, с которой перекинулся несколькими фразами на последнем вызове. И сейчас я вспомнил не только черную кофту, но и светлое - не белое, а именно светлое - ее лицо, однако подробные черты в памяти не всплывали, и светлые же коротко стриженные волосы с лихой какой-то скобкой, в стиле ретро - тридцатые годы.
Где же я ее видел? На кого-то она мучительно похожа, но только вот на кого?
И тут раздался долгий звонок в дверь.
Молодой наш шофер Гриша смущенно улыбался.
- Зовут, - и он виновато развел руками.
- Кто?
- Главврач.
- А что случилось?
- Не знаю.
Да, что-то случилось, иначе подождали бы два дня. Может, какая-то жалоба и нужно срочно разобраться. Но вроде бы у меня не было грубых проколов.
Он пошел мне навстречу, наш главврач, длинный, сухой, с до блеска бритым черепом, с печальным морщинистым лицом многолетнего язвенника. Руку пожал, усадил.
- Вы простите, Всеволод Сергеевич, дело срочное. Лариса Павловна подала заявление. Сперва в отпуск, потом совсем. Вы остались без заведующего. Через три дня она уезжает с мужем. Подвести ее не могу - потому спешка.
Лариса Павловна заведовала "Скорой помощью" тридцать лет, мы как-то и не представляли, что когда-нибудь будем работать без нее. Правда, она всегда говорила - работаю только до пенсии и фьють. Но три дня назад ей стукнуло пятьдесят пять, и вчера она подала заявление.
- А уговаривали?
- Пустой номер. Муж - отставник, в семье по кругу триста тридцать, едут к внукам. Все! - и он, прикрыв глаза, правой рукой ощупал лицо - такая манера, словно бы человек желает убедиться, что уши, нос, глаза на привычном месте. - Должность, прямо скажем, невеликая. Со стороны брать неловко. Да и где ты его найдешь, надежного человека? Значит, в своем коллективе. У вас двое мужчин - вы и Алферов. Остальные - женщины. Нет, я не против женщин, - главврач бегло усмехнулся, и подвижное лицо его собралось ко рту, как бы для плевка. - Но они у вас либо совсем молоденькие, либо предпенсионные - не захотят перед пенсией терять в деньгах.
И это было верное замечание - заведующий не получает за стажность на "Скорой помощи", рублей пятьдесят в месяц потери. Правда, можно совмещать, и по кругу это будут те же деньги, но совместительство не идет к пенсии - таковы хитрости нашего быта.
- Значит, или вы или Алферов. И я прошу вас согласиться, Всеволод Сергеевич.
Предложение не было неожиданным: когда прежде Лариса Павловна уходила в отпуск, я иногда замещал ее. Я или Елена Васильевна. Но я еще не смирился, что Лариса Павловна уходит от нас. Как-то уж считалось, что "Скорая помощь" - ее царство, начальство не вмешивалось. На нас и жалоб почти не было, письменных, во всяком случае. Ларису Павловну в городе знали, и, если кто провинится на вызове, больные звонили ей. Разбиралась она строго, но начальство не вмешивала. Мы всегда считались одной из лучших "Скорых" в области, а несколько лет были и вообще лучшими.
Да, предложение неожиданным не было, как не было у меня и сомнений.
- Спасибо, Алексей Федорович. Но я врач, я не начальник. Если пятнадцать лет назад я отказался стать вашим заместителем, то сейчас, ближе к старости, смешно соглашаться. Моя точка прежняя: врач и учитель, они и есть врач и учитель. У них нет карьеры. Хороший врач, хороший учитель - вот их карьера.
Думаю, ему были малоинтересны мои точки зрения - как прежние, так и нынешние, и он снова пощупал лицо, и в глазах мелькнуло тусклое удовлетворение - все на месте.
- Я знал, что вы откажетесь. Вы не меняетесь. Предлагал, чтобы вы не обижались. Хотя, согласись вы, за "Скорую" я был бы спокоен. Вас любят в городе, и вас уважают на "Скорой".
Пожалуй, я скажу себе похвальное слово. Главврач прав - в городе ко мне относятся неплохо. За двадцать лет работы ни одной жалобы. С другой-то стороны, кем же это надо быть, чтобы за двадцать лет не освоить дело сносно. Да и формально - только у нас с Ларисой Павловной первая категория. Теперь у меня одного.
- Нет так нет. Вы или Алферов - вопрос стоит так. Значит, Алферов.
- Вопрос решенный?
- Нет, разумеется. Поприсматриваемся. Два месяца будет исполнять обязанности заведующего.
- А он согласится?
На лице главврача мелькнула едкая демоническая усмешка.
- Он согласится. Пробный шар запускали. Он вцепится зубами. Вы, я вижу, не в восторге?
- Нет, не в восторге.
- Но у вас был выбор, и вы его сделали. Прошу вас, Всеволод Сергеевич, без оппозиции. Примете его вы, примут и остальные.
- Да мне, по правде, все равно.
- Отличная позиция, - равнодушно сказал главврач, отпуская меня.
У выхода из конторы я столкнулся с Ларисой Павловной.
- Согласились? - нетерпеливо спросила она.
- Нет.
- Я так и знала.
- Да какая разница. По мне, если не вы, то все равно кто.
- Ой, не скажите. Еще пожалеете. Все-таки обидно, Всеволод Сергеевич, работаешь, работаешь, а получается, что эту работу может исполнять кто угодно.
- Да какая теперь разница. Как-нибудь проживем.
А потом я сел на лавочку у приемного покоя, и солнце припекало, небо стало совсем голубым, с летучими белесыми облаками, и я плыл в легкой дреме и думал, зачем это Алферов согласился заведовать - кормилец семьи, теряет в деньгах.
Мотивы же главврача мне были ясны: на "Скорой" у нас порядок, это уж молодец Лариса Павловна, и кем же это надо быть, чтоб развалить налаженную работу. Нет, за три года при всем старании не развалит, а дальше хоть трава не расти. Главврачу до пенсии оставалось как раз три года. Новый заведующий не станет беспокоить зря, ты вот по нему ногами ходи, он не пикнет. Вот такой и нужен - чтобы не беспокоил понапрасну.