И это все правильно: институтское образование - это одно, наши реалии - это другое. Именно у нас обучение по-настоящему и начинается. Так что опека Алферова была вполне понятна.
Странны были реакции Сергея Андреевича. Положено ведь как: старший товарищ тебе, новичку, дает указания, ты поблагодари и исполни. Сергей же Андреевич, если с указаниями был согласен, благодарил, а если не согласен - доказывал свою правоту. Сухо, нашим привычным халдейским языком, но убедительно, черт побери.
Если бы Алферов поучал его в своем кабинете, наедине - это одно, но поучал на пятиминутках, с понятной целью - на ошибках одного учимся все, и тут довольно быстро выяснилось, что теоретически Сергей Андреевич подготовлен превосходно. Что понятно: только что закончил институт, прошел превосходную интернатуру, где его год накачивали теориями, и в этих теориях он был сильнее и Алферова, и меня, и всех. Умный парнишка, чего там.
Алферову бы смириться с таким положением, как, к примеру, смирился я, но это его почему-то задело. Можно сказать, молокосос, мальчишка, а туда же.
Однажды стал выговаривать - да с легким раздражением, мол, говорю не в первый раз, а вам хоп хны, - зачем вы при бронхиальной астме ввели коргликон, когда достаточно эуфиллина - я этого больного знаю, ему достаточно внутривенного эуфиллина.
- Нет, Олег Петрович, вы неверно ставите вопрос, - спокойно ответил Сергей Андреевич, - если вы говорите об экономии лекарств, о том, что коргликона у нас не хватит до конца месяца - это одно. Если вы скажете экономить, я буду экономить. Но в данном случае именно этому больному коргликон показан, - и он так складно пропел хвалу сердечным гликозидам, что я даже заулыбался от удовольствия, какая у человека грамотная профессиональная речь, четко доказал, неотразимо.
Так, что даже Алферов всплеснул руками и воскликнул:
- Пять баллов! Ну что же - в споре рождается истина.
Однако, не думаю, что это упрямство Сергея Андреевича ему нравилось. Небось, подумал тогда, что у него будут хлопоты с этим пареньком. Он непокладистый, неручной. Он, беда, говорит то, что думает. А мы от этого, благодаря усилиям Алферова, помаленьку отвыкли.
Но это ладно. А только Сергей Андреевич проявил себя самым неожиданным образом: он вдруг выступил на ближайшем собрании. Что удивило всех. Есть неписаный закон: ты молодой, твой номер дальний, ты, знай, слушай старших и помалкивай. В медицине послушание в период твоей выучки - штука обязательная.
А этот паренек взял слово на общем собрании. Ну, извинился: ему надо не говорить, а внимать, но у него есть оправдание - свежий взгляд, вот этим взглядом он и хочет поделиться.
- Первое: почему диспетчер грубит больным? Ночью и особенно к концу смены с больными разговаривают недопустимо. Несколько раз на вызове, вместо того, чтоб лечить, я долго успокаивал больных. Так они были накалены.
Наша бедная Зина пошла пятнами - так неожиданно было нападение Сергея Андреевича. Она ему как раз симпатизировала, даже щадила, а он налетел на нее.
И это была смелость с его стороны. Диспетчеров мы все побаиваемся, стараемся с ними не ссориться. Многие даже и заискивают. Что и понятно: от диспетчера зависит - послать тебя ночью на соседнюю улицу или в район за тридцать километров. И тут не нужно излишне геройствовать: как ни относись к работе, а все же ночью каждому больше нравится сделать ближний и легкий вызов, а не дальний и трудный. Все понятно.
Спорить с диспетчером - плевать против ветра. У нее так много маленьких хитростей, что ты всегда будешь стороной проигравшей. Если диспетчер тебя не взлюбит, тебе придется плохо. Твоя очередь ехать, вызов легкий и близкий, так она его чуть придержит до следующего вызова, и если он будет дальним, непременно всучит тебе, немилому, а на ближний пошлет того, кто ей симпатичен.
Вот так впрямую ругать диспетчера - отвага немалая. Ну, начальство ругает постоянно, это и понятно, грубость - бич повсеместный, диспетчер - зеркало "Скорой помощи", все так, но чтоб ругали свои же - это бывает редко.
К тому же все понимают, что работа диспетчера очень трудна. Тут и бесконечные розыгрыши по телефону, и ложные вызовы, и заигрывание молодых ребят с помощью матерных анекдотов, и немотивированная грубость, и пьяные - всего хватает.
Алферов похвалил Сергея Андреевича:
- Все верно. Сергей Андреевич говорит правильно: у нас диспетчера сильные, но грубоватые.
Но, оказывается, Сергей Андреевич только брал разгон.
- Второе: у нас плохие отношения между сменами. Дважды я сталкивался с тем, что один врач оговаривал другого в глазах больного. А меня учили уважать монолитность нашего клана. И, наконец, главное: что у нас происходит с лекарствами, Олег Петрович?
- Конец месяца. Лимиты. Все же сами знаете, - сердито ответил Алферов.
- А я как раз не хочу этого знать. Мое дело - лечить. А уж обеспечить меня необходимым - ваше дело. Сегодня ночью поехал на сердечную астму. Кислорода нет. Морфия нет. Лазикса нет. Чем лечить?
- А вы, Сергей Андреевич, должны были вызвать бригаду. И у бригады должно быть все.
- Я был далеко в районе. Да и бригада не любит и боится ездить на сложные вызовы. Вот Всеволода Сергеевича я бы вызвал.
Это было уже вовсе неожиданно. Главное - тон Сергея Андреевича - требовательный, настырный. В последнее время все привыкли, чуть лебезя, просить, а тут нате вам - напор, а тут - обвинение.
- Но вы справились? Выкрутились? - чуть смешавшись, спросил Алферов.
- Я выкрутился, но в следующий раз могу и не выкрутиться.
- Но вы и сами виноваты. Уж кислород-то - ваша забота, Сергей Андреевич. Вы обязаны, я подчеркиваю это, обязаны проверить укомплектованность машины.
- Погодите, Олег Петрович, - не смог удержаться я, - как можно отвечать за машины, если у нас часто не бывает постоянных машин. Выездных единиц пять, а сегодня было только три машины. Вы посмотрите по журналу: на платформе пятнадцать минут лежала женщина без сознания, я сидел в этой вот комнате, знал, что она лежит в темноте и без сознания, и не мог к ней выехать - не на чем.
И вот тут случилось непредвиденное: вступила сухая, надменная наша Елена Васильевна.
- Нет, правда, Олег Петрович, машины меняются, так неужели нельзя, чтоб за аппаратуру отвечал кто-то один. Вот хоть старший фельдшер. Все равно ведь здесь сидит. Вот пусть и проверит, всюду ли есть кислород, - она явно нервничала и потому захлебывалась словами.
Как-то уж собрание докатило до конца, что-то там повнушал нам Алферов, но он был явно растерян, потому что все это было слишком уж неожиданно. То все привычная тишь да гладь, и вот тебе мальчик полез в бой, ну, с него что возьмешь - петух еще жареный не клевал тебя, но клюнет, клюнет, когда ты попросишь специализацию ли, летний отпуск или напомнишь про положенное тебе жилье. Но с него какой спрос? Нет спроса и с Всеволода Сергеевича, этот, известно, в каждой бочке затычка, да и обижен, что он теперь не первая скрипка в складном нашем оркестре, с ним тоже все ясно. Непонятно лишь поведение тишайшей предпенсионной Елены Васильевны. Ну, вот ей-то с чего возникать? Ох, аукнется, еще и как аукнется.
- Нехорошо, Всеволод Сергеевич, нехорошо, - с досадой сказал Алферов, когда мы с ним выходили из общей комнаты.
- Что - нехорошо? - удивился я.
- Нехорошо настраивать молодежь против меня, - как-то уж очень горько сказал он.
- Клянусь вам, я ни слова не говорил Сергею Андреевичу, - почему-то стал оправдываться я. Слишком уж много горечи было в его словах.
Главное - чистая правда, мы с Сергеем Андреевичем ни разу не говорили о своем заведующем (как-то мне и в голову не могло прийти жаловаться юному доктору на начальство).
- Я всячески поднимаю ваш авторитет, а вы мой роняете, - сказал Алферов.
- Да оставьте вы это. Не говорил, значит, не говорил. Он и сам, знаете, не глупый и не слепой.
- А я ведь хотел вас снова в бригаду поставить. Нехорошо! - с прежней горечью сказал он и ушел к себе.
Мимо проходила Елена Васильевна, голова ее была гордо вскинута - ну, победительница.
- Ну, вы даете! - восхищенно сказал я.
Она чуть повернула ко мне голову.
- А надоело. Стала противна сама себе. На старости лет суетиться из-за десятки к пенсии - надоело.
- Уважаю! - и я вскинул руки кверху.
Не скрою: несколько дней не покидала меня радость. А потому что, как я и предполагал всегда, есть на белом свете неизменные какие-то вещи - честь, там, достоинство, и когда они на твоих глазах берут в ком-то верх над трезвым расчетом, привычной покорностью, это не может не радовать.
Вот эта вдруг выпрямившаяся спина, вот этот чуть насмешливый, не без трагизма ожидания взор - а довольно, не принимаю этих правил и в дальнейшем играйте без меня. А я проживу по своим правилам, где чести и достоинству есть кое-какое место.
Но то были последние радостные дни. Потому что вслед за ними случился какой-то обвал, и чуть было не рухнуло все здание, которое я сам возводил много лет.
Потому что сразу после собрания Алферов взял курс на мое удушение. Другого слова я не подберу - именно удушение.
15
Тут я должен подробно описать все последующее дежурство. Вся штука именно в подробностях, в малостях наших профессиональных установок, вернее, в их вывертах.
Было первое воскресенье сентября. Теплый солнечный день, все светилось, все было прозрачно. Правда, я видел этот день не из кабинета, а из зарешеченного окошка салона.
- На вызов! - крикнула мне диспетчер в десять часов утра.
- Что там?
- Девочка загорелась и выбросилась с пятого этажа.
Мы помчались.
Толпа, собравшаяся у подъезда пятиэтажного дома, расступилась перед машиной, и я выбежал.
В цветнике на спине лежала девочка лет тринадцати. Волосы ее были подпалены, сгоревшие колготки скрутились в черные жгуты, вместо платья - горелые клочья. Девочка была жива, но без сознания.
- Носилки! - крикнул я шоферу.
Из отрывочных возбужденных возгласов я собрал нечто внятное: девочка вместе с братом была на кухне, когда по какой-то причине вспыхнул газ. Мальчик успел проскочить сквозь огонь, а девочка замешкалась и, пробиваясь к двери, вспыхнула. Обезумев от страха, бросилась в окно. Кто-то даже сказал, что она схватила зонтик и раскрыла его и спустилась. Но это, конечно, была выдумка толпы. Люди видели, что из пятого этажа летит полыхающий факел.
Мы понесли носилки, втолкнули в машину.
- Постойте секунду, Петр Васильевич, - сказал я шоферу, вводя девочке противошоковую смесь.
Потом, высунувшись из машины, узнал фамилию и имя девочки, и мы помчались.
В перевязочной хирургического отделения нас уже ждали дежурный хирург и реаниматолог.
- Значит, так, - сказал реаниматолог, осмотрев девочку. - Ожоги обширные, с пузырями, но без черноты. Мы их сейчас обработаем, наладим капельницу, и вы отвезете девочку в ожоговый центр. И будем считать, что вы нам ее и не привозили.
- Понял! - сказал я.
Да и чего ж тут непонятного в наших несложных хитростях.
Девочку с такими ожогами я должен привезти в ближайшую больницу, то есть как раз к нам. А отделение должно сговариваться с ожоговым центром, и те будут решать, брать девочку или не брать. Могут велеть несколько дней подождать и посоветуют, как лечить девочку, а к себе возьмут уже на восстановление. У меня же обязаны взять сразу.
- Все равно мы будем капать эту вот жидкость. Так пусть льется в машине. На полтора часа хватит.
Я согласился.
- Годится! - удовлетворенно сказал реаниматолог, ловко введя иглу в подключичную вену.
Реаниматолог сух, молод, законно считается хорошим специалистом. К тому же с хорошим профессиональным нюхом (интуиция - половина нашего дела), общее мнение таково, что ему не было бы цены, если бы не маленький недостаток - любит иной раз выпить. Правда, выпивает в свободное от дежурств время, но побаловать себя пивком может и на дежурстве.
Вот и сейчас, по всему судя, ему было тяжело после вчерашнего: погасший взор и красные глаза. Но профессионал - руки проворные и не дрожат.
Год назад у нас с ним была стычка. Я привез больного с тяжелой черепной травмой. Всем было ясно, что больной не жилец: у него помаленьку просачивался мозг. Но порядок есть порядок, не я же устанавливал, что за чужую жизнь следует бороться до последнего, даже когда надежд нет вовсе.
И положено было вызвать нейрохирурга, чтоб тот начал операцию (ну, там, освободить сжатый костными обломками мозг, прочее). Положено так.
А через два часа я снова кого-то привез на травму, а мужчина с битым черепом как лежал в перевязочной, так и лежит. Уже и дыхание захлестывается.
- А вы чего? - спросил я реаниматолога.
- А бесполезно, - и молодой этот человек махнул рукой в сторону больного.
И это было понятно: операция, которая длится часа три, бесполезна, и чего лишнее суетиться, если больной не жилец. Да и кому же это нужна лишняя послеоперационная смертность.
А так больной тихонько помрет до операции, они поставят время смерти таким образом, что вот, мол, не успели вызвать нейрохирурга - и работать лишнее не надо, и показатели отделения улучшаются.
- Вы же не господь бог, чтоб решать, кому жить, кому умирать, - это уж я сказал очень зло.
И он пошел вызывать нейрохирурга. Потому что знал о моем приятельстве с Колей, заведующим отделением, а тот таких штучек не любит.
Больного тогда спасти не удалось, но на всякий пожарный случай этот реаниматолог в дальнейшем был со мной осторожен, то есть не говорил: "Это бесполезно", но всяко обозначал активность.
Но с этой обожженной девочкой он был, конечно, прав: лучше ей с самого начала лечиться не в провинциальной больничке, где то нет того, то этого, а в городском центре, где, будем надеяться, есть все или почти все. И уж во всяком случае, чтоб не туманить голову излишним оптимизмом, лучше, чем у нас, все-таки академия.
И мы помчались. Под мигалку, понятное дело. В машине едко пахло палеными волосами. Девочка в сознание не приходила, но показатели были неплохие - пульс, давление.
Домчали. Поставили носилки на каталку, каталку втолкнули в лифт, промчали по коридору.
Нас ждали. Дежурный врач спросил, что я делал девочке.
- Сами? - спросил он удивленно, кивнул на капельницу, идущую к шее.
- Сами, - взяв грех на душу, скромно сказал я.
- Молодцом!
Это я потом не забыл переадресовать нашему реаниматологу.
А девочку спасли. Это, конечно, редкое чудо - обгореть, упасть с пятого этажа и выжить. Но, значит, чудеса на свете все-таки бывают.
Но это я забежал вперед. Потому что в тот же день мне предстояла более тяжелая работа. И снова гнать в город. Ох, уж этот мистический закон парных случаев. Хочешь не хочешь, а приходится в него верить.
Только я приехал из города, только стал просить диспетчера сбегать домой да поклевать, как она говорит мне:
- Вы поезжайте на температуру и на обратном пути пообедаете.
Я посмотрел на нее удивленно - молодой мужчина с температурой, что за спешка и вообще почему я, а не фельдшер.
- Давно лежит. И вообще что-то там не так.
- А что не так?
- С вечера не просыпается.
- Ой-е-ей! Там же, видать, менингит.
- Поезжайте, Всеволод Сергеевич.
Нет, тридцатидвухлетний мужчина не спал, он был без сознания.
Жена его, госпитальная медсестра, объяснила мне, что муж ее заболел в пятницу: прыгнула вверх температура, но врача не вызывали: в пятницу у больного отгул, думали, пятница, суббота - отлежится, а больничный по какой-то там причине ему не нужен. Жена что-то там давала, думала, пройдет, но вот вчера он как заснул, так и не просыпается. А уже час дня.
Ухоженная новая квартира, милая жена, двое малолетних детей. А он умирал. То есть что высокая, под сорок, температура, это было ладно, но глубокая кома, но затрудненное дыхание и давление, что называется, на нуле.
- И что? - спросила меня жена больного.
- Беда, - ответил я. - Тяжкий менингит.
В молчаливом испуге зажала она рот ладонью. Чтоб, значит, не испугать детей.
- Ах, дура старая! - это она на себя, что запустила болезнь мужа.
Я наколол все, что мог. Чувствуя беду, захватил с собой специальную - от менингита - укладку. Как-то уж нашел вену. Потом к телефону. Все объяснил диспетчеру, попросил заказать место через бюро госпитализации.
- Одевайте мужа. Я за носилками.
Внесли носилки.
- Я с вами, - твердо сказала женщина.
- А дети?
- Мама побудет. Я вам не буду мешать.
Снова позвонил на "Скорую". Диспетчер сказала, что больного надо везти в больницу Боткина.
- Да позвоните им через полчаса. Чтоб реаниматологи были наготове.
- Что, Всеволод Сергеевич, тяжелый?
- Это не то слово.
Пока мы укладывали больного на носилки, да пока по узкой лестнице спускали носилки с третьего этажа (а он крепкий человек, под сто килограммов), я соображал, правильно ли делаю, что хочу везти его.
Нет, неправильно. По существующему положению, если больной тяжел - а этот очень тяжел, - я должен доставить его в реанимацию - так у нас называется маленькая палата на хирургии для тяжелых больных. Но знание наших подробностей подсказало мне ясную картинку: вот я привез больного, а они начинают спорить, куда его класть. Одни толкают каталку от себя - это к вам, а другие тоже от себя - к вам. И долго освобождают нужное место, и долго вдохновляют себя на труд, и это при том счастливом стечении обстоятельств, что и хирург на месте (а он может быть на операции) и главное - на месте реаниматолог. И тут попрошу вас вспомнить про красные после вчерашнего его глаза - мог пойти и пивка попить.
Я же, все наколов, не буду затруднять подробностями, прошу поверить; укладка собрана неплохо, вполне достойный уровень - помчу под мигалку, а через полтора часа буду в том месте, где нас несомненно ждут. У нас ему будут капать то же самое, что и я в машине.
Установил капельницу, велел жене фиксировать руку и следить за капельницей, сам включил кислородный аппарат.
- Ну, Петр Васильевич, - сказал шоферу, - на вас вся надежда.
И как же гнал Петр Васильевич. Обычно спокойный, он подался вперед, и лицо его заострилось от напряжения. Он шел не только с мигалкой (ее я видеть не мог), но и с сиреной и под красный свет.
Я понимал, что больной умирает, но все же тлела надежда на чудо.
Но чуда на этот раз не произошло. Больной перестал дышать как раз на середине пути.