Жалоба была составлена очень толково, разбираться с ней приехала комиссия из областной больницы. Вина Федоровой была несомненна, и ей, а заодно и Алферову, объявили по выговору.
Федорова, конечно, была подавлена случившимся, а Алферов, похоже, выговором даже и гордился. А потому что такова уж доля начальника - отвечать за подчиненных, если даже невиновен. Что поделаешь, это уж ноша ответственности.
Я же с горечью думал, что в очередной раз оправдались мои предчувствия тертого калача: прокол у Федоровой должен был случиться, вот он и случился.
Это уж непреложный закон: если кто-то ссорится или личные счеты ставит выше счета профессионального, обязательно страдают ни в чем неповинные люди.
Уже закончились эксперименты с частыми поездками на другие станции - с этими вот призывами учиться, ведь мы же молодые, закончилось и дерганье с совместительством - Алферов давал его всем желающим.
Правда, еще несколько человек ушли - не хотели работать с Алферовым.
Последней уволилась молодая педиатр Муравьева, очень сильный врач. Она как раз мало зависела от Алферова - у нее обеспеченный муж, проживет и без совместительства. Но уволилась.
- Вы-то чего уходите? - спросил я. Горько, когда нас покидают лучшие.
- А в воздухе паленым пахнет, разве не чувствуете? Не могу я ему кланяться, - таков был довольно гордый ответ. - Я его не уважаю.
Вот так: она его не уважает, и потому увольняется. Я не мог сказать, что избыточно уважаю Алферова, но уходить не думал. Эта "Скорая помощь" моя, если я не нравлюсь Алферову, пусть увольняется он, я же здесь буду всегда.
Нет, я не очень-то его уважал, хотя и отдавал должное его бытовому уму: мне потребовались годы, чтоб с моим мнением начали считаться, Алферов же добился этого за несколько месяцев. Он, собственно, мое влияние ловко свел к нулю. Если раньше все прислушивались к моему мнению, и мои советы по лечению были как бы последней инстанцией, то теперь в таком положении оказался Алферов.
Ему уже не надо было призывать к тишине, если захочется поговорить - и так все мгновенно замолкали, и если он советовал вот в этом случае вводить то-то и то-то, все сразу соглашались.
И все-таки, думаю, я не потому мало уважал Алферова, что он оттеснил меня на задворки всеобщего внимания, надеюсь, я не такой тщеславный. Причина моего, скажу прямо, неуважения была проста: я считал его плохим заведующим. Уверен был, что со своей работой он не справляется.
К тому, что стало хуже с машинами, лекарствами и укомплектованием смен, мы помаленьку привыкли, и привычно по одежке протягивали ножки. Но хуже стало с лечением. Попросту говоря, оно стало менее грамотным. Лариса Павловна была врачом высокого класса, ее замечаний боялись, и, понятно, старались соответствовать однажды заданному уровню, теперь же сходило и посредственное лечение.
Да если напомнить, что опытные работники ушли, а пришли девочки, станет понятно, что наш уровень резко снизился. И это бросалось в глаза.
Ничего не могу с собой поделать - непрофессионалов не уважаю. Непрофессионал может быть даже хорошим, добрым человеком (в чем я, правда, сомневаюсь - он всегда чувствует свою ущербность и завидует профессионалу, следовательно, добрым он быть не может), и все равно уважать его я не могу.
Я не скрывал своего недовольства и непременно указывал на пятиминутках, что вот опять нехватка лекарств, машин, бензина. Иной раз проскакивало у меня раздражение - ну сколько же можно говорить об одном и том же, пора бы уже и делом заняться.
Вообще-то я не сомневался, что Алферов - временный заведующий. Он устраивает главврача сейчас: не требует, не дергает, дает спокойно жить. Однако безделье в нашем деле кончается особенно плохо. И когда главврача начнут беспокоить - уже сверху, - что мы плохо работаем, он сменит Алферова. Это мне было ясно. Неясно было только, какие планы нас ждут впереди.
Я всякий раз наскакивал на Алферова, он же был терпелив, не обрывал меня, не одергивал. И кто в выигрыше? Конечно, он, значит, воспитанный человек, а я все нарываюсь на скандал, ищу приключений на свою шею.
Я, значит, нападаю (при общем неодобрительном молчании), а он ласково согласится со мной, да, здесь у нас узкое место, недоработка. Но и оправдается - с талонами на бензин прозевал завгар, одну машину срочно поставили на яму, а другую отправили на село - у них сейчас горячее время, надо помочь - с лекарствами вы и сами, товарищи, виноваты - были неэкономны, лимиты кончились, потому два дня потерпите, пожалуйста.
И если учесть, что недоволен Алферовым бывал только я, то после очередного наскока оказывался, надо признаться, в глупом положении.
Алферов объяснит мне положение дел, словно я детсадник, и обязательно поблагодарит за служебное рвение, а потом всеобщее долгое молчание и насмешливый перегляд девочек - опять этот возбухает, надоело, когда же он угомонится. Они только что пальчиком не вертели у виска.
К тому же Алферов всячески выказывал справедливое отношение ко мне. Если придет благодарное письмо, он обязательно прочтет его на общем собрании и поблагодарит за ловкую работу, и призовет девочек брать с меня пример.
Было общее такое мнение: человек я, конечно, не без странностей, характер у меня сквалыжный, склочный, но дело свое я знаю. А это главное, товарищи.
Думаю, я своим недовольством только подчеркивал всеобщее явное уважение к своему лидеру.
Попроси я в то время бригаду, Алферов, несомненно, мне ее дал бы. Но я не просил: обида прошла, и мне было безразлично, где работать. Нет, все-таки удержусь от лукавства - почти все равно. Конечно, сознавал, что в бригаде от меня больше пользы, чем от Федоровой.
Да Алферов поставил бы меня в бригаду и без моей просьбы.
Потому что у Федоровой после жалобы и последующего разбирательства появилась неуверенность в себе, и она просила послать ее на курсы кардиологии, что Алферов и обещал сделать с нового года.
Так бы все и вернулось постепенно на прежние места.
Но тут к нам пришел новый доктор Сергей Андреевич Васильев, выпускник нашего института. Он закончил интернатуру и первого августа вышел на работу.
Он был невероятно красив, этот Сергей Андреевич. Тощ, прям, высок. Даже вроде и гордился своим высоким ростом. Светлые волосы, курчавая, хоть и жидкая, бородка и голубые глаза.
Одевался он как бы в тон голубым глазам - синие брюки (не джинсы, подчеркну, а брюки), голубая рубашка. Перед тем как надеть халат, он достал из портфеля синий галстук и повязал его. И всегда в дальнейшем ездил на вызовы непременно в галстуке - собранность, униформа, подчеркивающая серьезность дела, которым человек занимается.
А какие чудеса он выделывал длинными узкими пальцами, как он их разогревал перед выездом - ну, готовит к делу главный инструмент своего труда.
Конечно, в этом была и легкая профессиональная рисовка: вот это излишне громкое хлопанье дверью машины, вот этот сосредоточенный взгляд, когда едет на вызов, но смею уверить, для начинающего врача это не худший вид рисовки. Да он и неизбежен, если человек горд своей профессией. Я в его годы был не лучше.
Не поленился сходить проверить, все ли есть в машине - не поверил на слово. Очень тщательно укладывал свою сумку. Посмотрел, есть ли ленты в электрокардиографах.
Хороший паренек, подумал я тогда, несомненно приживется. Даже не могу сказать, как я определяю, приживется у нас человек или нет, но знаю безошибочно: вот этот приживется, а тот после нескольких суток или грубого прокола скиснет и сменит работу.
Когда все было готово к выезду, Сергей Андреевич сел за маленький столик, достал из портфеля книгу и приготовился читать. То есть в разговоры не вступал, а сразу отъединился - не хочет человек терять напрасно время.
Любопытство книжника взяло верх над желанием казаться воспитанным, к тому же книга была в красивой суперобложке, и я спросил, что он читает.
Сергей Андреевич показал - "Библиотека античной литературы". Лукреций. "О природе вещей". Ничего себе книжка для чтения на дежурстве!
- Вы собираете эту серию? - спросил я.
- Стараюсь, но плохо получается. Всего книг семь-восемь. Но читаю все.
- А какая последняя покупка? До Лукреция, конечно.
- Плутарх.
- Хороший сборник, - обрадовался я. Нехитрое счастье книжника поболтать с понимающим человеком, покрасоваться малость при этом. - А трехтомника Плутарха из "Литпамятников" у вас нет?
- Нет. Я недавно собираю библиотечку. Трехтомник вышел очень давно.
Я это понимал: для меня книга двадцатилетней давности - книга почти новая, для него - антиквариат, чуть ли не девятнадцатый век.
- А вы книгу Аверинцева о Плутархе не читали?
- Нет. Только слышал о ней.
- Как-нибудь принесу. А что у вас есть еще из "Античной библиотеки"?
Он сказал: "Историки Рима", "Историки Греции", что-то еще. Вопрос мой был не праздный: Сергей Андреевич мне так понравился, что я захотел его порадовать.
Уж не знаю даже как, но я определил, что Сергей Андреевич, что называется, свой человек. Не могу сказать внятно, как я это определяю: свой - не свой.
Только помню в романе Тынянова "Смерть Вазир-Мухтара" люди двадцатых годов узнавали друг друга по прыгающей походке, по какому-то "масонскому знаку" во взоре, думаю, "масонский этот знак" есть и сейчас. Причем он менялся от поколения к поколению. Сорок пять лет назад, думаю, взор был суетливый, испуганный, тридцать лет назад - виноватый, почти погасающий, теперь - прямой, насмешливый, но в дымке печали. Человек понимает, что ничего удивительного, потрясающего мироздание, не произойдет, на его веку, по крайней мере. И с этим смиряется. Он не трясет древо мироздания - не настолько он безумен, но и не желает подбирать плоды, иногда падающие с этого древа - он горд.
В тот же день, возвращаясь с вызова, я заскочил домой и прихватил томик "Александрийской поэзии".
- Вы меня очень обяжете, если примете этот подарок, - сказал я. - У вас ведь нет этой книги?
- Это невозможно, - Сергей Андреевич даже покраснел от удовольствия.
- Это не только возможно, но и справедливо. Мне эта книга не нужна (что правда, давно собирался ее продать). Я эту поэзию, александрийскую, считаю мертвой, но кому-то она нравится. Возможно, понравится и вам.
- Спасибо. О деньгах говорить - безумие?
- Да. Это подарок.
- А почему?
- А с первым днем работы вас, Сергей Андреевич.
- Спасибо, Всеволод Сергеевич, - он в самом деле был обрадован и растроган. И мне это было приятно: паренек все больше и больше мне нравился.
О девочках наших что и говорить. Они все исщебетались, втягивая нового доктора в свои разговоры. Ну, расспросы, то-се, они, конечно, говорили о том, что жара не спадает, но таким хитрым способом интересовались его семейным положением.
Всеобщее внимание было столь активным, что я даже подумал, в Сергее Андреевиче есть некий магнетизм.
Вот он сидит и читает Лукреция, ресницы у него длинные, глаза голубые, бородка курчавая, а девочки сидят на топчанах и болтают о своих делах, и так им хочется, чтоб этот паренек оторвался от гадкой этой книги, да взметнул бы ресницы, да поднял бы глаза, фу, противный, да посмотрел бы на мои джинсы фирмы "Монтана", а он ни гу-гу.
Я не выдержал:
- Вы бы разрешили девичьи сомнения.
- Нет, не женат, Всеволод Сергеевич, - подхватил Сергей Андреевич и улыбнулся всем девочкам разом. - Отец и мать - врачи, и переехал сюда начать самостоятельную жизнь. Снимаю жилье, но надеюсь на казенное жилье как вполне молодой специалист.
Наши девочки в тот момент напоминали мне детишек из города Гамельна. Они согласны были не только в реку идти за Сергеем Андреевичем, они согласны были на большее - кормить Сергея Андреевича на дежурствах.
Да, именно такое предложение и поступило вечером. "Что-то мы стали лениться, - сказал кто-то, - еду готовим кое-как".
Что правда. Кое-как. С едой вообще дело хитрое. Одно время, когда диспетчер Надя (давно уволилась) была тайно (о, так тайно!) увлечена мной, она варила на всю смену борщи и делала жаркое, беляши, а когда увлечение это прошло (она вышла замуж), все кончилось. В последнее время у нас каждый устраивается как может. Кто обходится бутербродами с чаем. Кто берет из дому термос. Кто варит картошку и поедает ее под капусту или огурцы. И бесконечные чаи, разумеется. А я стараюсь заскочить домой, благо живу рядом. На сухомятку или казенную еду не согласен - получил положенное в молодости.
И вот, значит, вечером кто-то сказал, мол, обленились мы, и давайте в следующий раз сварим пельмени.
И у нас снова началась красивая жизнь: то пельмени, то беляши, то манты. И пироги несут из дома, и варенье - нет, голубоглазые стройные блондины определенно обладают магнетизмом.
А вечером Сергей Андреевич еще раз удивил девочек. Можно сказать, сразил.
Примерно в полночь все укладываются на топчаны. Спим вповалку. Правда, топчан у каждого свой. Но белье нам меняют раза два в месяц, если, конечно, прачечная не на ремонте.
Однако это будет неверное понимание, что вот каждой смене свое белье. Нет, это будет безбожное украшательство. Одно белье на все смены. Да и это мы должны воспринимать как милость. И когда мы поднываем, что, дескать, мы не псы шелудивые, чтоб спать на грязном белье, начальство нам отвечает, что, во-первых, псы не спят на белье, а во-вторых, и это главное, мы не должны спать - нам за это добавляют денежку, так что нам белье и не положено.
По молодости я был как все - есть свободный часок, плюхнулся на топчан и отключился. Чистое белье, нет ли - никакой разницы, дайте мне только поспать, а уж я и на старой рогожке засну.
Но когда я женился, Надя внушила мне, что уж если треть ночей я провожу на казенном топчане, то пусть хоть белье будет чистым. И я стал носить белье из дома. Собственно, последовал примеру некоторых наших опытных женщин.
Но это мы, старые работники. А тут начинающий доктор достал из портфеля чистое белье, лег под белую простынь и приготовился к временному отдыху.
Сразил девочек, конечно, сразил. Представить себе: холостяк, живет на частной квартире, а заботится о постельном белье. На другого сказали бы: чистоплюй и высокомерный, а Сергей Андреевич - чистоплотный и самостоятельный. Вот вам обаяние юного голубоглазого блондина.
Первое, что я посоветовал Сергею Андреевичу - не быть слишком самоуверенным, даже самостоятельным. Если есть хоть малейшее сомнение, везите больного в приемный покой. Не рискуйте. Пусть хирурги называют вас извозчиком, пусть говорят, что вы отфутболиваете больных, это лучше, чем ошибки. Когда придет опыт - другое дело.
И он не рисковал. Не стеснялся советоваться со мной. Именно со мной, а не с Алферовым или с Федоровой, старшей смены. Федорова не обижалась, Алферов же начал сердиться.
Чего там, приятно в августе было ходить на работу. Что понятно. Как-то за последние месяцы я стал закисать - не очень-то тянет на разговоры, если тебя не слушают. А лягу на топчан и читаю до следующего вызова. Разговоры сводились лишь к неизбежному совместному быту и работе.
А тут выйдем мы с Сергеем Андреевичем во двор, сядем на лавочку под окном диспетчера да и балакаем себе - о книгах, о музыке, он меня просвещал в современных ансамблях, да и вообще о жизни. Для меня вернулись прежние времена.
Да и привычно, словно бы я с Андрюшей разговариваю. Хотя из гордости следует отметить, что Андрюша поначитаннее, даже поосновательнее. Правда, у них и профессии разные (все же Сергей Андреевич в литературе и истории понимает больше, чем Андрей в медицине).
Значит, приятный был август. Именно месяц надежд. Андрей показывался редко - что и понятно, вышел на финишную прямую, - заходил молчаливый, задумчивый, и я не пытался его растормошить, чтоб не сбить нужный настрой.
А вот с Павликом мы были неразлучны. Все свободное от дежурств время я проводил с ним. Много плавали, он даже рекордный для себя заплыв сделал - до фортов и обратно, - это почти три километра.
За лето он как-то незаметно перешел в иное возрастное состояние - из мальчика превратился в подростка. Стал со мной чуть сдержаннее, суше. Начал рассматривать в зеркале свое лицо и даже без материнских напоминаний мыться по вечерам. Даже заявил, что Светка, с которой он вместе сидит, пожалуй, не ябеда, а нормальная девчонка - так он поразмыслил летом.
14
- Еще немного потерпеть, и все, - утешала себя Наташа. - И все. И новая жизнь.
То есть все ее надежды были связаны с получением жилья, и каждый день общежитской жизни был невмоготу, потому что каждый день - отсрочка близкого счастья.
А я прокручивал нехитрое соображение про относительность счастья. Это так просто. Вот, к примеру, в этот же самый момент какой-нибудь жалкий рантье сидит где-нибудь, скажем, на Елисейских полях, и возможно, у него на душе пакостно, ему скучно, одиноко, и он несчастлив, а я в это же самое время лежу в зачуханном общежитии, и только что меня бросило в страх оттого, что в дверь барабанили, и я не смею громко разговаривать, и я не смею вольно ступать, и за нами наблюдала наглая крыса, и я все равно счастлив. Да уж, все на свете относительно.
- Как же все-таки люди десятилетиями живут по коммуналкам? - спросил я.
- Не знаю. Никогда не жила, и поэтому невыносимо.
- Да, изнеженное выросло поколение, - это я так, разумеется, шутил. И чтоб сменить разговор, спросил: - Что нового на работе? Клуб начал работу?
- Да. Вчера было открытие нового сезона. Березин у нас снова староста.
- Это капитан, любящий поэзию?
- Да. Он принес гвоздики. И как он смущался и краснел.
- Да уж, галантные нынче пошли капитаны.
Но она не поддержала мои подтрунивания над старостой клуба, она даже обиделась, что мне очень и очень не понравилось.
Да, август был месяцем удивительно ровной радости, и я даже думал, что есть же счастливчики, что и всю жизнь в такой радости живут.
Но то была лишь вспышка радости перед долгим захлестом тоски.
И к этому самое прямое отношение имел новый доктор Сергей Андреевич. Собственно, потому я так подробно о нем и рассказывал.
Все дело в том, что он оказался больно уж независимым. Он, представьте себе, живет без двойного счета: один - для себя, другой - для других. Он словно бы малый мальчик. И если говорит, что человек не должен излишне приспосабливаться к обстоятельствам, то это означает, что приспосабливаться не должен именно он, Сергей Андреевич, к нашим конкретным обстоятельствам.
Алферов, как и положено заведующему, опекал молодого специалиста, с особым вниманием просматривал его листки, всякий раз спрашивал, а почему вы сделали то-то и то-то, не лучше ли было сделать вот это.