И я делал вид, что мне все нипочем. Объяснительная - пожалуйста. Внеочередная поездка - пожалуйста. Терпел. Да, ждать и ждать. О, мы такие зимы знали, вжились в такие холода… Со мной, уговаривал себя, ничего нельзя сделать. И унизить меня невозможно. Потому что любая работа - дело достойное. Недостойно только безделье.
Да, со мной ничего нельзя сделать. Он выживает меня, провоцирует, создает невыносимые условия, но только я не уйду.
Нет, все-таки это у меня было не без внутренней демагогии. Мол, что же произойдет на белом свете, если каждый, кто считает себя правым и за это спекаем начальством, уйдет. Нет, ничего хорошего не выйдет. Подкидывал в костерок рассуждений такие понятия, как долг, стойкость, прочее. Говорил себе - я уперся, и все тут. Меня можно убить, иначе я не уйду. Это моя "Скорая помощь", а не алферовская. Пусть уходит он.
Рассуждения, конечно, красивые, но я стал замечать, что постепенно у меня портится характер. Какая-то постоянная нервозность появилась, взведенность души. И здесь Алферов был в выигрышном положении - у него нервы, несомненно, были покрепче. Он заставит меня писать объяснительную и весь день находится в веселом расположении духа (а как же, уел противника). А я клокочу все дежурство. Да и вне дежурства тоже.
И что самое пакостное - на работу стал ходить без охоты, и даже, надо сказать, с омерзением. Вспомню, что скоро увижу Алферова - ну, не могу идти, хоть вопи. Вот сейчас я увижу этот хрящистый носик, эти прижатые к голове, полетные уши - ну, не могу.
И начал пропадать сон. А ведь прежде гордился - и законно, - что могу спать в любых условиях. Всегда был счастливчиком - только ухо на подушку, и аут. Потому, собственно, и переносил десять суток в месяц. Иначе давно начало бы прыгать давление - самая первая реакция на недосып.
Значит, начал пропадать сон. То есть дома лягу и представлю, что завтра снова увижу Алферова, и он меня порадует своей новой задумкой, и все! - сон летит прочь. Крехаю, ворочаюсь, хоть снотворное принимай. Но после снотворного человеку сутки не прокрутиться. Сон под балдой - это самообман. Стал помаленьку на ночь пить валерьянку. Помогало, но это, конечно, не дело. А на дежурстве, если и выпадал свободный часок, отключаться уже не мог.
А если ты не выспался, то на работу идешь во взведенном состоянии. Это знакомо каждому: внешне ты обычный, даже веселый, но только тронь кто тебя, и ты готов взорваться, все разнести в клочья.
Конечно, на работе сдерживал себя. В самом деле, окружающие не виноваты, что ты не выспался. Хотя понимал, что и они отчасти в этом виноваты. Разве не видят, что начальник меня травит? Но помалкивают. Вот молодая фельдшерица. Я подстраховывал ее, когда она ничегошеньки еще не умела. Все понимаю: без мужа тянет двух мальчиков, не даст Алферов совместительства - погибель, а перейти на другую станцию тоже нельзя - здесь живет, кататься вдаль - сколько времени уйдет, а старший мальчик пошел в первый класс.
Потому и отводит глаза, когда меня посылают на вызов. Хотя знает, что и очередь, и вызов - ее.
Говорил себе, а вот возмутись кто-нибудь, что вот меня снова гонят вне всякой очереди, так ведь всегда благодарен буду. Но никто и ни разу. Горько? Да уж конечно.
Правда, уверен был, что Сергей Андреевич или Елена Васильевна заступились бы за меня, но они были в других сменах. А жаловаться им, что вот меня заставляют работать лишнее или писать глупые объяснительные, я считал постыдным.
Значит, характер у меня неудержимо портился. Становился, как бы сказать, вздорным. И первыми это почувствовали домашние. Стал раздражаться из-за ничтожных бытовых подробностей. Чего прежде никогда не было. Мог даже и на визг сорваться. Словно бы распущенная истеричка.
Как-то Павлик получил двойку по зоологии - забыл дома тетрадку. Прежде я бы пошутил, не без издевки, над раззявой, да и все.
Но теперь:
- Ты когда-нибудь станешь самостоятельным? Или всю жизнь поддерживать тебя за подтяжки?
- Отрок превращается в подростка, отец. В этом возрасте, почитай Спока, он становится рассеянным.
- Но только, прошу, без демагогии. Оставь ты эту манеру.
Удивление и обида на лице парнишки. Что и понятно: то были друзьями, а теперь старший друг вопит на младшего.
- Но это она меня просто попугала. В дневник двойку поставила, а в журнал нет.
- Господи! Да ведь ты учишься не для отметок, а для знаний.
Я слышу свой вздорный голос, и мне самому стыдно.
- А если я забыл тетрадь, то знания уменьшились?
- Прекрати болтовню! Это от расхлябанности. С нее начинаются все беды.
Мы стыдимся смотреть друг другу в глаза, но во мне клокочет раздражение, и я вяжусь к домашним, вяжусь, вяжусь.
Постепенно стал раздражаться и на работе. Ну, вот где журнал сдачи дежурств, где старший фельдшер - у меня пуста коробка с наркотиками, а фельдшер уехала в аптеку, почему биксы не обновлены?
Понятно, что это брюзжание не прибавляло мне уважения. Да еще в новой малознакомой смене.
Да, отвратительно я себя чувствовал в то время. Как-то сразу перешел в следующую возрастную категорию. Если не высыпаешься, то под глазами появятся темные круги, словно ты после многодневной пьянки, и морщины углубятся, и глаза потускнеют. Словно бы ты враз потерял смысл жизни.
Говорил себе - я не конь блед, я - конь уныл. Да, унылый конь. Прежде ведь я не ходил, а как бы дергался - вроде бы переизбыток энергии, но выхлест этой энергии я сдерживаю. А теперь ходил, словно на плечи давят двухпудовки.
Что меня спасало в то время? В это и поверить трудно, но спасала меня именно работа. Вот поеду я на сложный вызов, и все как бы становится на свои места. Все вокруг глупость - отношение с начальством, отношения новой смены ко мне - я на самом-то деле лишь для того существую, чтоб лечить больных, и только для этого. Как-то сразу восстанавливалось равновесие, и включалась выучка, и пропадала раздражительность. Так что ловил себя на том, что неохота уходить от больного - вот я помог ему, он меня за это ценит и уважает, а на "Скорую" возвращаться неохота - там меня и не ценят, и не уважают.
Надя меня постоянно уговаривала - уйди, ну что ты маешься. Смени "Скорую" на поликлинику. Тебе ведь только сорок три. Из-за чего мучаться? Из-за какого-то ничтожества.
Однажды случайно я встретил на улице нашу бывшую сотрудницу, когда-то совмещала у нас. Она спросила, как мои дела, и я неожиданно порывом пожаловался, что не в ладах с начальством.
Она вдруг обрадовалась. Оказалось, что два года она заведует "Скорой помощью" в Губине.
- Переходите ко мне, Всеволод Сергеевич, - уговаривала она. - Рядом же. Врачей не хватает. А вашего класса нет никого. Дам вам кардиологическую бригаду. Вы, два фельдшера, а? Машина хорошо оборудована. Дефибриллятор новый. Шесть-восемь вызовов в сутки.
- Красивая жизнь, - вздохнул я. - Но все-таки скажу - нет.
- Вы сразу не отказывайтесь. Но помните, что место за вами.
17
Вечером рассказал Наде об этой встрече и своем отказе.
- Ну, и что ты хочешь доказать? - неожиданно набросилась она. - Так и будешь дальше терпеть?
Я обиженно пожал плечами - ожидал иной реакции. Какой? Понимания я ожидал. Но всего более - чтоб она меня пожалела. Да, вот скажи она, бедный ты, бедный, совсем затравил тебя Алферов, но потерпи немного, я с тобой, и мы тебя любим, мне стало бы легче.
Но Надя с первых дней, как стало ясно, что Алферов меня выживает, придерживалась одной линии - мне следует уйти. Что меня, конечно же, огорчало. Думал, за долгие совместные годы мы срослись на манер сиамских близнецов.
- Что и кому ты хочешь доказать? - спрашивала Надя. - Ты врач, и ты должен не враждовать с начальством, а лечить людей. Вот твое дело. А где ты их будешь лечить - у нас или в Губине - неважно. Твои отношения с Алферовым обязательно скажутся на больных. Ты не высыпаешься, ты похудел и задерган.
- Не понимаешь, - огорчался я.
- А что я должна понимать?
- Не понимаешь.
А что я мог объяснить? Говорить бравыми лозунгами? Мол, кто-то должен, и все такое? Или если не ты, то кто же? Или что будет с цивилизацией, если никто не будет отстаивать то, что считает правдой.
Тем более, что она, в сущности, права. Все понимаю: глупо переть на стену. Умный человек тихо уйдет. Его дело - лечить больных, а не гробить здоровье из-за ничтожнейшего человека. Понимал ли я, что это глупо? Да, понимал. Но и сейчас, когда я крепок задним умом, скажу - начнись все снова, все равно бы не ушел. Никаких иных резонов у меня не было, однажды я сказал себе - не уйду, и не ушел бы, пока не сдох. Возможно, я и есть неумный человек. А только я знал одно - вот здесь я и умру. Все! - я уперся. Всего больше боялся быть проигравшим.
Если уйду, значит, я свою жизнь проиграл. Вот так у меня почему-то скручивалось. То есть если бы я сразу, не задумываясь, ушел, то, возможно, и не укорял бы себя в дальнейшем. Но теперь так в моем понимании получалось, что если уйду, то перестану уважать себя. Опять-таки глупо? Да, именно уперся лбом в каменную стену.
Вспоминаю ранний рассказ Бредбери. Там дикари с копьями бросались на страшное чудовище. Оказалось, что чудовище - паровоз. Безумные люди? Конечно. Но не желали смириться с чудовищем. Достойно ли это уважения? На мой взгляд, да. Хотя их можно осуждать за дикарство. О! Достоинство кое-чего стоит. Оно, я думаю, ценнее жизни.
Напомню считалку: кто хочет честно рисовать, тот должен чем-то рисковать. Абстрактные позиции, за которые ничем не надо платить, остаются только абстрактными позициями. С ними жить красиво. Но жизнью они становятся лишь тогда, когда за них платишь. Иногда здоровьем, иногда жизнью.
Значит, от недосыпа, постоянной взведенности мой характер портился. Недовольство с домашних выплеснулось и на посторонних людей.
Помню два своих срыва в поликлинике.
Однажды был на вызове в глухой деревне. Три месяца назад старик ушиб голень, потом появилась язва, и теперь постоянно идет гной. Делают какие-то примочки.
- А хирург смотрел?
- Да какой у нас хирург?
- А в город вас не посылали?
- Да кому мы нужны, старики? Если человеку за семьдесят, то его и не лечат.
- Тогда собирайтесь - поедем к хирургу.
Ну вот. А на приеме сидит молодой паренек. Кругляшок такой румяный. Второй год работы. Известен тем, что карточки и направления заполняет на машинке. Ну, прогрессивный паренек, научно-техническая революция, все такое.
- Там пожилой мужчина, - показал я в сторону коридора. - Ветеран войны. Ушиб ногу. Нет ли остеомиэлита?
- А вы зачем его сюда? - с улыбкой спросил паренек.
- А куда же? Вот его карточка. А вот и номерок.
- Нет, его в приемный покой, - поучает меня паренек. - Вы же привезли его по "скорой помощи". Значит, в приемный покой.
- Но больной-то амбулаторный. Вот карточка. Вот номерок. Считайте, что он приехал сам, на автобусе.
- Но ведь его привезла "скорая помощь", а не автобус.
- Но вам-то какая разница? Вот карточка, вот номерок.
- Нет, не приму. Его в приемный покой.
Вдруг меня подбросило от накатившей злобы, даже какая-то пелена встала перед глазами.
- Вы все-таки гляньте его своим полупрофессиональным взглядом, - это я уже с нескрываемым презрением.
Он выкатился из-за стола, обомлев от этого вот "полупрофессиональный". В кабинете ведь медсестра и больные.
Тогда я поманил доктора пальчиком, провел в перевязочную, потянул за лацкан халата и шепнул на ухо:
- Надо бы вам ушки надрать за такие штуки, - и постарался обворожительно улыбнуться.
А он так и стоял, онемев, пока я не вышел в коридор и не ввел в кабинет своего старичка.
Срыв? Да. Спад воли? Несомненно. Мне бы не ввязываться в разговоры - привез больного, отдал и отвалил. Пусть доктор скажет спасибо, что я взял в регистратуре номерок. Ветеран войны, сельский житель - примет, куда денется. Но вот возмутился. Как же наш брат быстро наглеет, год поработал и уже кобенится - этого туда, этого сюда, ожидая, что я буду его упрашивать.
Шел поликлиническим коридором и ругал себя - глупо, ну, как же глупо.
И второй срыв был в тот же день, и тоже в поликлинике.
Мне нужно было поставить печати на рецептурных бланках, и я пошел в регистратуру.
- Нет, нет, строго запрещено, - сказала худенькая девочка (она меня не знает, тут они долго не задерживаются, в основном набирают стаж после десятилетки).
А печать поставить было нужно: выписываю лекарства знакомым, да и на вызовах иной раз, правда, нечасто - это не входит в наши обязанности.
Конечно, могу пользоваться Надиными бланками, с ее собственной печатью, но тут уж дело принципа - лекарь я или не лекарь - у меня тоже есть своя печать. И теперь к ней следовало присоединить печать поликлиническую.
С девочкой я спорить не стал - это же не ее выдумка, это указание начальства, и я пошел к заведующей поликлиникой.
Та сидела, кругленькая такая, сравнительно молодая, лет под сорок.
- Печать бы поставить! - как мог весело сказал я, дескать, видите, из-за какой малости приходится отрывать вас, занятого человека.
- Никак нельзя! - был ответ.
Да пальчиками нетерпеливо по столу барабанит.
Ну, как же они быстро начинают чувствовать себя крупными начальниками. Я ведь помню ее юным участковым терапевтом - чуть позже меня начинала, - толковый была терапевт, веселая, горластая. А вот уж и пальчиками барабанит по столу.
- Но я всю жизнь ставил печать у вас.
- А теперь с этим строго. Только своим работникам.
- А я?
- А вы не наш. И мы не можем каждому ставить печать.
Вот от этого "каждому" я внутренне взвился. Нет, я, конечно, любезно улыбался, но в душе все клокотало: черт возьми, она понимает себя чуть ли не министром здравоохранения, вместе отработали семнадцать лет, и я для нее - каждый. Что и понятно: она начальница, я - черная кость, и уж ей никак не ровня.
- Интересно, вот я на вызове в районе оставляю больным рецепты. А потом они поедут сюда ставить круглую печать? Или знакомый киоскер просит выписать гипотензивное, так я посоветую сходить на прием?
- Именно так. - Она уж как-то немигающе смотрела на меня, ну, уж очень, видать, презирала. Не меня именно, но в моем лице любого просителя.
- Я понимаю: когда больные у вас выздоравливают поголовно, когда все врачи на месте, пропали очереди, да к тому же заработали лифты, вы вправе отказаться от посторонней помощи. Вы правы.
Жалкий лекаришка с ноль три и поучает ее - ну, наглец.
- Да уж у вас помощи просить не станем. Как-нибудь справимся, - зло сказала она.
- Мы можем быть бюрократами, но зачем же нам при этом быть еще и глупыми?
- Вы это о себе? - вырвалось у нее. Ну, подставка, ну, какая подставка - тут не удержаться.
- Нет, это исключительно о вас, - и я попытался широко, во весь охват кабинета, улыбнуться.
Ничего не ответила. Лицо пошло красными пятнами - это было, но от дальнейшей свары удержалась. Молодец, конечно же.
А я нет, не молодец. Вот зачем эта свара, к чему похамливать? Она что - поумнеет или перестанет быть бюрократом? Безумие все это. Неумение сдерживаться.
Единственное объяснение - портился характер. Стал обидчивым и начал защищаться - качать права, что, надо сказать прямо, глупо.
С омерзением вспоминаю сейчас те осенние месяцы: брюзжал, цеплял всех, был постоянно недоволен. Сказать коротко: у меня вырабатывался характер неудачника, и самое плохое то, что я сам это понимал.
И потому старательно защищался: нет-нет, я вполне на коне, и жизнь моя удалась, подумаешь - конфликты с начальством, это ерунда, это судьба посылает испытание, это жизнь в очередной раз закаляет тебя, это все временно и пройдет, надо только продержаться, не умаляя себя, чтоб потом не было стыдно: вот суетился, вот унижался, вот позволил бесцеремонно подмять себя.
О! Человек - не соринка, которую можно сощелкнуть с праздничного пиджака, не букашка, которую легко раздавить; если человек упрется, он может выстоять один против Вселенной; и это ложь, что один человек ни черта не может, один человек, если он решил устоять и не согнуться, может все!
Такими примерно лозунгами я утешал себя. И защищался как мог. Излишне, может быть, показывая, что я не соринка и не букашка. Налетал на Алферова и старшего фельдшера: та же нехватка лекарств, машин, людей. Вы когда в последний раз аппаратуру проверяли? В скольких машинах работает наркозный аппарат? Я вчера посмотрел - в трех машинах нет закиси азота. Мы допрыгаемся.
В таком, примерно, духе. Да с напором, да с вызовом и не без легкой примеси наглости. Как бы даже и провоцируя: ты меня спекаешь, а я не клоп, меня раздавить невозможно.
Разумеется, попадало и смене, в которой я тогда работал. Пожилой брюзга с дурным характером. Правда, безотказный, и за это можно простить его вздорность.
Но если на работе я все-таки как-то сдерживался - нельзя же распускаться, да еще с молоденькими фельдшерами, - то дома я сдерживал себя поменее.
Дома! Горечь, бесконечная моя горечь! Неужели я не вправе был рассчитывать на безоглядную поддержку Нади. О, единственная душа, о, неразменная половинка. В той поговорке, приписываемой Аристотелю, про друга и истину, мне друг был бы дороже. Понимаю, все понимаю, любовь к истине, по Чаадаеву, понятие божественное, но если бы друга сжимали архаровские объятия, я сперва попытался бы помочь ему выбраться из этих объятий, а уж потом вспомнил бы об истине, да и потолковал о ней, прогуливаясь с другом по осеннему парку.
Это в том случае, если б близкий человек был неправ.
Но я-то был прав, у меня нет в этом сомнений и сейчас. Возможно, иной раз был прямолинеен, вздорен, но, в сущности-то, был прав. И Надя, зная меня долгие годы, должна была понимать, что уж если я решил упереться, то все! - сдвинуть меня невозможно.
Если я решил держаться до конца, я бы продержался. Голодное детство, повторю, и голодная юность кое-чему меня научили: полагаться на свою волю - вот вернейший посыл. И я на себя полагался.
Но при этом отчего-то рассчитывал на поддержку семьи. Конечно, то понимание, что въелось в меня в детстве и юности - человек сам по себе, и он никому не нужен, - сидело во мне постоянно; но под влиянием прошедшей жизни и усиленных внушений - я нужен больным, и Андрею, и своей семье - это понимание своей ненужности, поэтическое, в сущности, понимание, как бы затаилось, как бы пребывало в летаргическом сне. Но вот оно начало обозначать все признаки пробуждения.
Нет! Уверенность, что я занимаюсь стоящим делом, сидела во мне прочно, тут я знал - испарись я внезапно, кому-то, хотя бы двум-трем больным станет от этого хуже. Все-таки лучше я, человек опытный и профессиональный, чем начинающий мальчик. Это сидело во мне прочно. И, несомненно, утешало.
В семье же меня ждало горчайшее разочарование. Казалось бы, все так просто: человек решил упереться, это окончательное его решение, ты с этим решением не согласна, ты давала иной совет, ты можешь даже обидеться, что человек не внял твоему совету, но ведь плоховато-то ему, а не тебе. У него портится характер, но потерпи, это временно, это от архаровских и кержацких объятий, пройдет, конечно же, все пройдет.