Тут Андрюша, на мой взгляд, неплохо придумал - он перебивал авторскую речь выдержками из писем Салтыковой.
И вот она в упоении, вот она протягивает Пьеру дрожащую руку, и он прижимает ее к своим губам и покрывает радостными слезами, и "я пылала уже очень сильным огнем".
И вот снова лунный свет, и дорожка на глади тихого пруда, и "мы шли только вдвоем, при свете луны, очень смущенные, не зная, что говорить".
Раннее солнце пробивается в окно, его лучи залили стену, "я была в упоении, я видела во сне Пьера и проснулась еще более безумно влюбленной в него" (черт побери, прямо тебе "я на земле, где вы живете и ваши тополя кипят").
Странное дело, Андрей так забавно и трогательно это описал, что я вовсе забыл, что через год Каховский выстрелит в Милорадовича и Стюрлера.
А потому что "смерть без вас мне благо. Ваше молчание остановит биение моего сердца".
Но у папа два часа продолжаются спазмы - жених нищ. "Они убьют меня!" - кричит папа.
"Прощайте! И за пределами гроба, если не умирает душа, я ваш". А также: "Вы еще можете быть счастливы, не я".
Да, она несколько раз выходила замуж, дожила до старости, а он?
А он, потерпев крушение надежд на счастливую и безбедную семейную жизнь, точит саблю о гранит - или с собой, или с этим паскудным миром он сейчас что-нибудь да сделает.
На этом закончилась первая часть рукописи.
9
Мы с Наташей собирались на целый день уехать загорать, и стоило мне вспомнить об этом, как накатывала теплая волна нежности, словно бы экстрасистола у юного невротика, и сердце шлепалось в теплую лужицу надежды и давало о себе знать нежнейшим приливом жара.
Утром я нетерпеливо выглянул в окно и понял, что сегодня не позагорать - небо было обложено тяжелыми разбухшими тучами. Однако жара не спадала, и было ясно, что скоро начнется гроза.
Сразу утешился: не будет загара, так уедем куда-либо вдаль, где нас никто не знает. Целый день вместе - заранее оговоренная радость.
На платформе было малолюдно - будний день, очередная электричка.
Наташа шла ко мне от газетного киоска - серые вельветовые брюки, босоножки, белая блузка, белая кепочка.
И во мне сработал защитный рефлекс - о нет, она вовсе не красавица - и роста небольшого, и бедра узковаты, и эта особенность в лице, вроде аномалии - круглая ямка над верхней губой, придающая лицу обиженное выражение.
Но стоило мне увидеть нежную ее улыбку, как краткий этот защитный рефлекс погас от яркой вспышки радости.
И мы смотрели друг другу в глаза - долгое привыкание после долгой же разлуки. Ничего не случилось? Не забыл?
И со стыдом я признался себе, что включился сторож - как бы не увидел кто из знакомых, что ты на платформе с молодой женщиной, и непроизвольно бросил взгляды по сторонам - заячьи эти сторожкие взгляды - знакомых нет, но руку следует опустить.
- Будет дождь? - спросила Наташа, показав на сумочку, из которой торчал зонтик. Она, несомненно, заметила мои озирания по сторонам, но - свои люди - все поняла и не обиделась. Внешне, по крайней мере.
- Хуже! Будет гроза, - ответил я, знаменитый метеоролог, морской, можно сказать, волк.
- Да, как Зощенко? - спросил я уже в вагоне.
- Тебе это интересно?
- Мне все интересно, если это касается тебя, - это было правдой.
- Нормально. По-моему, скучно не было. Даже поспорили. Даже до крика дошли.
Это такие интеллектуальные игры провинциалов. Много лет при библиотеке существует "Клуб любителей чтения". Сидят люди за столом, пьют чай с пирогами и балакают о литературе. Это трогательно. Нет, правда, это трогательно.
А Наташа - хозяйка дома. Она надевает праздничное платье, люди на заседания и ходят как на праздник. Друг друга повидать и заодно поговорить о чем-нибудь высоком. Так я это себе понимаю. Только бы оторваться от будней и унылости семьи.
Они как-то и специалистов приглашали. Ну, к примеру, вечер Ахматовой - слушают записи, кто-то стихи читает - все покуда мило. Но специалисту недосуг сидеть весь вечер и слушать лепетанья неспециалистов, ему бы свое доложить и уехать. То есть получается школьный урок, при специалисте и пирожные-то поедать неловко - кто ж это жует на уроке. Так что решили обходиться своими силами - хоть непрофессионально, да мило, по-домашнему.
Я хотел как-то сходить на такое заседание, но Наташа отговорила. Уверяла, что будет меня стесняться, исчезнет естественность хозяйки. Думаю, она боится, что я буду ироничен, насмешлив, а может, и нетерпим к чужому мнению.
Да я, по правде, и не рвался - не сдержу себя, буду глазеть на нее, не сумею скрыть восторга, чем внесу нездоровую струю в светское течение вольной беседы.
- А как капитан?
- Березин?
- Возможно, и Березин.
- Хорошо. Он даже малоизвестный рассказ Зощенко прочел. Из старого собрания. Да, было хорошо.
Об этом капитане я уже слышал несколько раз - после каждого заседания. Он у них староста и особенно активен. Учится в академии, но живет у матери, в нашем городке. Никогда его не видел. Он умеет удивить собратьев по клубу. Как-то принес запись голоса молодой Ахматовой и сравнил его с поздним голосом - уверял, что у настоящего поэта голос с возрастом не меняется. То есть голос он и есть голос.
Изыск какой-то - занятый человек, капитан из академии, а ходит в клуб провинциальной библиотеки.
- А что он ходит? - так я и спросил.
- Интересно, наверное. Может, ему с сослуживцами неловко говорить об Ахматовой. Их, может, детективы интересуют.
- Я, правда, думаю, его интересуешь ты.
- Это глупости. Его интересует общение с единомышленниками. Да, - вдруг вспомнила Наташа, - у меня же радость. Похоже, что мне дадут жилье.
У них как-то так вышло - за точность не ручаюсь, да Наташа и сама до конца не понимает эти гениальные хитрости нашего быта, - что строители, у которых отдел культуры арендует несколько комнат, решили прервать договор прежде времени и вытурить жильцов из этих комнат - своим не хватает, что покуда понятно.
- Они имеют право? - спросил я.
- Не знаю. Наверное, такое право есть. Да и кто мы такие? Бедные библиотекари. Да на лимитной прописке.
Да, но завотделом культуры - видать, хороший мужик, - сговорился с исполкомом (завотделом дружит с председателем исполкома, что помогает делу культуры), что жильцам тех комнат дадут какое-нибудь жилье. Уже в постоянных домах с постоянной пропиской.
Это Наташа живет здесь всего полтора года, а женщина, к которой я в день знакомства приезжал, стоит на очереди восемь лет. Очередникам все равно надо жилье выделять, так заодно чтоб и Наташа проскочила.
Хотя это не совсем порядок - человек не стоит на очереди, а не стоит, потому что не ставят, нет постоянной прописки. Но есть оправдание для исключений из правила - аренда кончается, женщина с малолетним ребенком.
Конечно, чего-то стоящего ей не обещают, но внезапно проклюнулась маленькая комната - подселение к одинокой старушке.
- Нет, ты избалован цивилизацией и не понимаешь, какая это радость - хоть каждый день лежать в собственной ванне, - мечтала Наташа. - А Марина обещает вовсе из ванны не вылезать. А на кухне всего два человека - я и старушка. А со старушкой мы подружимся - нужна же ей помощь на случай болезни. Только бы не сорвалось!
Пляж был почти пуст. Сиротливо торчали зонты, на песке сидели три пожилые оптимистки, ожидающие солнца. Впрочем, возможно, они слышали, что воздух перед грозой особенно полезен для здоровья.
Песок казался грязновато-серым. Вдали, у самой воды, бегала девочка. За ней гонялась пожилая женщина, девочка нарочито рвалась к воде, как-то странно, по-клоунски, выбрасывая ножки, женщина ловила внучку сосредоточенно и серьезно.
Тревожно вопили чайки.
Я увидел, что за соснами постоянно уходят вверх люльки огромного колеса обозрения.
- Никогда не катался.
- Так пойдем.
- Садитесь, молодежь, - приговаривала пожилая женщина, пристегивая цепочки к люльке - на тот, понятно, случай, если кто-нибудь захочет вывалиться на ходу. - Это колесо счастья.
- Спасибо, - сказал я.
Словно бы женщина раздает счастье не всем желающим, но лишь тем, кто его достоин.
Сиденья вращались, и можно было все вокруг осмотреть разом, но мы смотрели на залив.
Колесо медленно поднималось, вода уходила все вниз и вниз, крепость и тот дальний берег, откуда мы приехали, все вырастали и вырастали, и нетрудно было понять, что от дома родного не скрыться - о! высоко сижу, далеко гляжу! - стоит подняться чуть вверх, и дом родной все прибывает и прибывает.
То было ровное и медленное движение вперед и вверх, и мы сравнялись с ярко-зелеными верхушками деревьев, и выплыли сперва купола, а затем и целиком белая церковь, а дальше, вправо, танцплощадка и мелкие летние домики; а земля с высоты представлялась местом вовсе волшебным; и женщина, пустившая нас на колесо, была права, обещая счастье: краткое ощущение полета, и покой, и волшебный охват всех пространств разом, так что было понятно - это и есть вершина счастья, большего быть не может, и оно неповторимо.
Я молча, глазами спросил Наташу, хорошо ли ей, и она печально, даже как-то потерянно подтвердила - да, хорошо.
Мой восторг был столь полон, что в памяти всплыли строки: "Господи, продли минуты эти, не отринь от чада благодать", и суеверно пытался я удержать в памяти если не весь этот день, то хотя бы полет.
Но лишь несколько мгновений восторженный взор выхватывал максимально возможные пространства, а потом начался спад, и мы сравнялись с верхушками деревьев, и погасла церковь, и исчезли крепость и дальний берег, и мы ступили на чуть покачивающуюся землю.
- Повторим? - спросила женщина.
- А можно ль счастье повторить? - спросил я и улыбнулся, чтоб сгладить высокопарность вопроса.
- Тоже верно, - так это философски согласилась женщина.
Однако восторг, что возник в полете, все не проходил. Это был именно восторг, а не умиление и не расплавленность воли, и его не смогла вымыть песня "Миллион алых роз", доносившаяся из динамика, висевшего над зеленым бревенчатым домиком.
Танцкласс - призывала афиша. Мы заглянули - и это было удивительное зрелище: танцы среди бела дня - в маленьком зале несколько женщин, сбившись в кружок, взбрасывали ручки, выворачивали ножки, и там не было ни одного мужчины.
Что ж, понять нетрудно: туристское место, женщины танцуют в свое удовольствие, а мужчины исключительно с целью познакомиться. А какое же знакомство днем - это даже и подумать-то смешно. И что ж тогда делать вечером? Ох, эти неизведанные мной удовольствия - никогда не был в домах отдыха и, следовательно, не знакомился на танцах.
Это был день постоянного везения. Мы увидели белый, похожий на голубятню домик с надписью "Кафе". В нем было пусто (что нетрудно объяснить - горожане не приехали из-за плохой погоды, а отдыхающие обедают в своих столовых), и было хорошее мясо и крепкий кофе. И - кутить так кутить - я взял по бутерброду с черной икрой и немного сухого вина.
Меня все радовало: и что день удачно складывается, и что мы вместе и вольны, но всего больше - что в кафе пусто.
Пожилая буфетчица смотрела на меня одобрительно - хороший парнишка (это я) познакомился с молодой женщиной (явно не женой, иначе чего это брать икру и сухое вино) и оформил хороший заказ.
А мы смотрели друг на друга, взгляд Наташи был нежен, она, несомненно, рада этой поездке, и она села удобней, подперев щеку ладонью, а буфетчица, женщина деликатная, ушла, предоставив молодежи рассматривать друг друга до опупения; и тогда я протянул руку и коснулся Наташиной щеки, и она задержала мою ладонь, склонив щеку к плечу, и как всегда я умилился, какая у нее тонкая кожа - такая нежная, что потом, когда останусь один, долго ощущаю кончиками пальцев память о ее коже.
- Все хорошо? - тихо спросил я.
- Да. Все замечательно.
К электричке мы шли не по широкому шоссе, но почему-то по узкой боковой аллее, и заблудились, и уже шли наугад, на шум поездов.
Мы были столь счастливы, что шли и в голос пели. В это даже и поверить трудно, но пели мы "Ромашки спрятались, поникли лютики", и "В Москве, в отдаленном районе", и "Вот кто-то с горочки спустился". Пели как бы на полном серьезе, в голос и с надрывом, и от этого серьеза было особенно весело.
Но внезапно все пространства захлопнула фиолетовая разбухшая туча, и сразу потемнело, и сумерки вспорола яркая молния, качнулась вдали земля, загремел гром, и на нас хлынули такие потоки воды, словно мы живем не в северных местах, но исключительно в тропиках.
Доставать зонт не имело смысла - мы враз вымокли, и тогда встали под ближайшую сосну; я обнял Наташу, чтоб хоть как-то защитить ее от небесных потоков, и она зачарованно смотрела на зигзаги молний, и глаза ее то вспыхивали малиновым огнем, то разом гасли.
- Ах, девочка, я так тебя люблю, - на сдавленном скрипучем всхлипе сказал я.
- И я. Да как! - тихо и очень серьезно сказала она.
И это большая беда.
10
Прошло месяца четыре, как Алферова назначили нашим заведующим, и к этому времени я начал понимать, что он не очень-то и справляется с работой.
Нет, пожаловаться на его отношение ко мне я не мог - свое уважение он всячески обозначал, и мы с ним очень и очень ладили.
Но в работе он был как раз не очень-то хорош.
Конечно, накладки и проколы бывали и при Ларисе Павловне, но ведь всегда надеешься на лучшее. Да прежде и не бывало, чтоб мы на два-три дня остались без основных лекарств.
Словом, с главным - с машинами и лекарствами - стало хуже.
И раньше, разумеется, машина могла сломаться и весь день стоять на яме - как без этого. Но к неизбежным поломкам прибавился и прямой грабеж. Вот отвезти в район бригаду переливания крови, или сломалась в участковой больнице машина - на день берут нашу.
А ведь и прежде существовали выезды в район, но как-то обходилось без "Скорой помощи". Теперь, получается, можно грабить.
Алферов боялся требовать что-то у главврача и, если тот посылал нашу машину на иные работы, не мог отказать.
Думаю, главврач был им доволен: вот хотел ручного заведующего на оставшиеся до пенсии годы, чтоб зря не дергал и не возникал понапрасну, такого и получил.
Меня-то, по правде говоря, не особенно заботило, хороший характер у Алферова или так себе, но когда начала страдать работа, я, разумеется, помалкивать не стал.
Несколько раз - с глазу на глаз - разговаривал с Алферовым.
- Так ведь нельзя, Олег Петрович, воскресный день, полно дачников - и оставлять машину с двадцатью литрами бензина.
- Вы правы, Всеволод Сергеевич, виноват завгар. Еще раз провинится - напишу докладную.
Или:
- Разве это дело, что врач "Скорой помощи" ходит по отделениям и, пользуясь старой дружбой, клянчит сердечные средства?
- Нет, не дело, Всеволод Сергеевич. Виновата старший фельдшер. Спросим с нее строго. Вы сами понимаете - нужно время. Все наладим.
Время шло, лучше не становилось, и я понял бесполезность келейных разговоров.
Как-то на собрании Алферов в очередной раз говорил об укреплении дисциплины, и он на память шпарил, кто и когда опоздал, чем производил, конечно же, хорошее впечатление.
- Курс на укрепление дисциплины - не временная кампания. Это я вам точно говорю, - закончил он.
Нет, опаздывающих я и сам не люблю, а ходьбу по магазинам в рабочее время считаю безобразием, но меня удивило вот это высокомерное "это я вам точно говорю", словно бы он - человек государственный и знает что-то такое, что и в газетах-то не пишется.
Так, на лекциях по международному положению лектор, сообщив некий фактик, доверительно говорит слушателям: "Ну, это между нами, мол, государственная тайна". Но у лектора это ловкий прием, а у Алферова - высокомерие.
Я взял слово и, поведя рукой на графики, сказал, что это все хорошо и красиво, но больным от наших планов не легче. Им куда важнее, чтоб мы приезжали побыстрее да пользовались хорошими лекарствами.
- Скажите, Олег Петрович, сколько нам положено машин?
- Вы же сами знаете - восемь, - с некоторым раздражением ответил Алферов.
Он, конечно же, не ожидал моего нападения, считалось, что мы живем душа в душу.
- Восемь, как минимум. Со штатами, разумеется. А у нас в лучшем случае пять. Это если исправны, не забирают в район и на хозяйственные нужды. Так когда вы пробьете эти машины?
Понятно, стало тихо, запахло скандальчиком - это ведь не шутка, сказать начальнику, что он занимается чепухой, а о главном деле забыл.
Надо признать, вел себя Алферов замечательно. Слушая меня, он сочувственно кивал головой, потом понимающе улыбнулся, да ласково, словно неразумному ребенку, объяснил:
- Неужели вы думаете, Всеволод Сергеевич, что я не разговаривал с главврачом? Он знает наши трудности. Но скажите, почему мы должны все выколачивать да выдирать. Ведь мы врачи, а не добытчики. Если положено, то отдай. Но вы правы - я снова и снова буду выбивать машины.
Конечно, приделал он меня ловко. Ведь со стороны как все выглядело - вот один рвался на скандал, а другой пригасил все улыбкой, спустил на тормозах и выиграл. А потому что начальник и должен вести себя умнее, чем некоторые подчиненные.
А я-то наивно надеялся, что меня поддержат, и промахнулся. А потому, что в благодушии своем пребывая, не заметил, что времена переменились. Уверен был, что хоть Елена Васильевна меня поддержит. Был у меня такой расчет: хотел показать Алферову, что не я один недоволен его работой.
Надежда Андреевна, старшая смены, горой за Алферова, слова худого не даст о нем сказать. Пожилая одинокая женщина, она несколько лет на пенсии, но работу не сокращает, даже теряя в деньгах. Скучно ей дома, только и радости, что работа.
Алферов постоянно советуется с ней, так что в собственных глазах чуть ли не она сама руководит "Скорой помощью".
На ее поддержку я и не рассчитывал, но молчание Елены Васильевны удивило меня.
И я сказал после собрания:
- Мне непонятно ваше молчание, Елена Васильевна. Дело ведь некудышно поставлено.
- Как-то, знаете, не сориентировалась, - смешалась она и заспешила домой.
Вот только тут (а надо было раньше) я вспомнил, что в последнее время Елена Васильевна, по крайней мере внешне, изменила свое отношение к Алферову. Прежде суховатая, насмешливая, теперь она слишком уж почтительна с Алферовым, чуть ли не щебечет с ним, как восторженная студентка-практикантка.
Все прояснилось через час, когда Елена Васильевна снова пришла на "Скорую". Она отозвала меня и, нервничая, торопливо оправдывалась:
- Ночь была плохая, а пришла домой и не могу спать. Лежу и реву. Да что ж это за жизнь - от каждого зависишь. Даже от Алферова. Ведь он не хотел давать мне заместительство. А у меня последний год.
Тут опять тонкости и тонкости нашего быта: заместительство идет к пенсии, а совместительство нет. Одна работа, но какие тонкости. В последний год перед пенсией люди и стараются прихватывать все, что можно - заместительство, праздничные (тут двойная оплата, она идет к пенсии).