7
Словом, понятно, почему я был благодушен в то время и всячески поддерживал эксперименты Алферова.
А в сменах, повторю, новым заведующим были недовольны - уж больно резво он за дело взялся, говорили, наломает он дров, наш попрыгунчик.
Но я уговаривал всех, что любое дело лучше безделия, и эксперименты вносят разнообразие в нашу жизнь.
Словом, я во всем поддерживал Алферова, он об этом знал и, несомненно, был благодарен за это. Какую-то даже избыточную почтительность выказывал: если какая-нибудь перестановка в смене, непременно со мной посоветуется. Или если кто просит о замене - в театр сходить или в гости, обязательно спросит, посоветовались ли со старшим смены. Если старший не возражает, то и пожалуйста.
То есть уважает старших, заботится об авторитете ветеранов. Что трогает.
У нашего доктора Светланы Васильевны внезапно умерла мать, и Федорова пошла к главврачу просить несколько дней за свой счет, чтобы лететь на похороны.
Главврач при ней позвонил Алферову и сказал, что он не возражает. Алферов, видно, обиделся, что Федорова не пришла сперва к нему, непосредственному начальнику, а пошла сразу к главному. Видать, от обиды Алферов сказал, что Федорова больно хитрая - хочет, чтоб ей ставили дежурства, а смена за нее отработает. Главврач сказал Федоровой, что так не делается, но у вас горе, и вот вам неделя без содержания.
Алферов, конечно, выдумал про отработку, такого разговора в смене не было - уж я бы знал.
Федорова, клокоча от обиды, пришла на "Скорую" и при всех набросилась на Алферова - зачем он ее оболгал.
Все, понятно, уставились на заведующего - как он будет выкручиваться. Небось, растеряется, что-то начнет бебекать.
Но ничего подобного. Он чуть усмехнулся и сказал:
- Это ваша ошибка, Светлана Васильевна. Вам бы сперва прийти ко мне.
- А что время зря терять! Вы же с отпусками не решаете. А мне еще билет брать.
- Приди вы ко мне, не пришлось бы отпуск брать. Я переставил бы график, и все в порядке. И слетали бы, и деньги сохранили.
- Да какие деньги! - уже в отчаянии сказала Федорова и разрыдалась.
- Только, прошу вас, без истерик! - жестко сказал Алферов и стремительно вышел.
Все, понятно, обалдели. Потом хором насели на меня: надо что-то делать, Всеволод Сергеевич, через два дня кончается его испытательный срок, и что ж это потом будет, если он уже сейчас хамит коллегам. Ведь соврал и не извинился.
Правда, это уже без Федоровой - она убежала добывать билет.
Промолчать я не мог - старший смены, что обо мне подумает молодежь.
Это вот крик "Без истерик!" был неправдоподобен.
И что делать? Не идти же, в самом деле, к главврачу жаловаться, что Алферов нахамил подчиненной. Да главный и сам может нахамить и послать человека куда угодно. К тому же я знал, что мне ответит главврач - Алферов вас прижал, наводя порядок, вот вы и закопошились.
Я вошел в кабинет Алферова. Вид у него был виноватый, даже побитый. Увидя меня, он сокрушенно покачал головой ну, виноват, виноват.
- Это не дело, Олег Петрович! - строго сказал я.
- Знаю, знаю, Всеволод Сергеевич, - забормотал он и даже рукой поводил по груди, мол, вот как крутит душу.
- Ну, тогда все понятно, - сказал я, видя такое раскаяние. И повернулся уйти.
- Нет, погодите, Всеволод Сергеевич, - попросил Алферов, подал мне листок, показал глазами - почитайте, подошел к двери и запер ее на ключ - чтобы никто не мешал нам разговаривать.
А на листке был напечатан приказ о назначении Алферова О. П. заведующим "Скорой помощи".
- Это значит, что я теперь человек постоянный, - усмехнулся Алферов. - И теперь я снова, как вы понимаете, молодой специалист. И уволить меня практически нельзя. В какие-то, разумеется, ближайшие годы, - это он говорил с усмешкой, так это иронично. Черт возьми, да у него за два месяца уверенность в себе проклюнулась, если может говорить о себе с иронией.
Я посмотрел на него удивленно - что ему от меня-то нужно.
- У меня к вам просьба. Я хотел бы, чтоб именно вы внушили коллективу простую мысль, что я здесь на долгие годы. И на это надо смотреть, как на что-то неизменное. И если кто-то не согласен с таким положением, надо смириться, и только.
- Да почему же я должен что-то объяснять? Прочтите приказ, и все.
- Нет, вы же у нас самый уважаемый человек. Ваше мнение, как я заметил, всегда решающее.
- Хорошо, я поговорю со сменой, - и я снова вопросительно взглянул на Алферова - теперь можно идти?
Но он мой взгляд не поймал - что-то загадочное было в его глазах, словно бы он чем-то меня испытывает, так это поигрывая со мной, что-то даже шальное было в его глазах, так что у меня даже мелькнуло - уж не выпил ли он на радостях. Нет, трезв. Он вовсе не выпивает.
- Всеволод Сергеевич, ах, Всеволод Сергеевич, да я же вам горько завидую, - как-то застенчиво улыбнувшись, сказал Алферов.
Вот это повторение имени и отчества он выхватил в телевизионных политических детективах. Вот это Лавр Георгиевич, ах, Лавр Георгиевич. Тут была несомненная фамильярность, которую он не мог себе позволить прежде. А сейчас может - начальник.
- И всегда вам завидовал. Мы были выездными врачами, и я завидовал, теперь вы отказались от должности, а я не отказался, и я снова завидую.
Я пожал плечами - мне разговор начал казаться каким-то безумным, но и обижать его не хотелось, и я сказал:
- Чему же здесь завидовать? Ничего в жизни я не добился. Двадцать лет на одном месте. Ни вниз, ни вверх. Рабочая лошадка.
- Нет, это я был рабочей лошадкой. Серой рабочей лошадкой. А вы аристократ. Вам что посложнее, мне что попроще, - это он уже ерничал. - Бригада, все понятно.
И сразу стал серьезным.
- Да, я вам завидовал. Именно поэтому ушел из линейных врачей. Приезжаю, к примеру, на повторный вызов. Ведь непременно скажут - у нас был Всеволод Сергеевич, он делал то-то и то-то. То есть мне и дергаться не нужно, а сделать точно то же, что и Всеволод Сергеевич. Да разве же я не понимаю разницу в нашем лечебном классе? Вот и у всех такое мнение: если он не смог больному помочь, Всеволод Сергеевич, то и никто не смог бы. А если не смог помочь я, все скажут - вот Алферов не смог, а Всеволод Сергеевич смог бы. Но самое главное - и я считаю так же. А легко ли работать с таким ощущением? Всегда чувствовать себя работником второго сорта.
То есть он мне, конечно, льстил, но было непонятно, зачем ему это нужно.
- Более того, вы знаете, что я всегда считался молчуном. Но я большой говорун. И моя семья это подтвердит. Да вы и сами в этом сейчас убеждаетесь. А почему я молчал на работе? А потому что меня не слушают. Вот стоит вам заговорить, все замолкают и слушают. Стоит то же самое сказать мне, никто даже не повернется в мою сторону. Стоит вам рассказать анекдот, все смеются, расскажи этот анекдот я, все лишь кисло улыбнутся. Отчего так?
- Не знаю. Думаю - оттого, что я старый работник.
- Нет, Елену Васильевну слушают, как меня. А она работает тридцать лет. Да и я уже здесь пять лет. Вы вспомните, когда вы отработали пять лет, с вашим мнением считались? К вам прислушивались?
- Я не помню, Олег Петрович. Никогда об этом не задумывался.
- Потому и не задумывались, что вас уважали всегда, - с жаром подхватил Алферов. - А в чем здесь дело, знаете? В человеческом классе, вот в чем. Меня в институте мучала зависть к молодым ребятам с дневного отделения. Вот они все что-то спорят, все куда-то торопятся, по театрам ходят, а мне работать и учиться. Да, учиться и работать. Ведь я же все сам, Всеволод Сергеевич, без толчка снизу и посторонних рук. Без отца. Мать - клейщица на нашей галошной фабрике. Пробивался и пробивался. А вечернее - известно, какое образование.
Меня от его слов малость повело - в этом был какой-то дурной тон, раскрываться перед человеком, который мало тебя знает, нет, этого я не понимаю. Хотел угомонить его соображением, что моя молодость была не сплошной мед и уж, конечно, не слаще его молодости, но вовремя спохватился - ах ты, мать честная, да он же считает меня старшим другом, потому доверяет мне, надо ему посочувствовать, и уж во всяком случае на искренность ответить искренностью, но ничего не мог с собой поделать - не раскрывалась моя душа, да и все тут. Не верил я ему да и только. Ну, не может тот Алферов, которого я знал прежде, стать вдруг таким широким, что распахнется перед человеком почти чужим. В его доверчивости усматривал я какой-то умысел. Было даже и совестно, но не верил я ему.
- Потому и решился стать заведующим. Новый виток в жизни. Административная работа. Вот здесь, Всеволод Сергеевич, еще не успел себя проявить. И я освобожусь от зависти. Вы не знали, что я честолюбив?
- Нет, не знал. Да я, по правде говоря, и не задумывался.
- А вы вообще мало обо мне думали. И что я был для вас - серая мышка.
- Ну, это уж вы слишком, - возразил я. - Надеюсь, я не такой высокомерный.
- Такой, Всеволод Сергеевич, такой. А теперь по сути дела. Я - администратор, вы - клиницист. И нам надо быть вот так, - и Алферов крепко сжал свои ладони: ну, то есть если мы будем заодно, их не расцепить никакой вражьей силе. - Если мы будем заодно, мы горы свернем.
- Да нам бы не горы сворачивать, - не удержался я от привычной своей насмешливости, - нам бы не каналы прокладывать, а людей лечить получше. Нам бы вот чтоб постоянно в машине был кислород, и чтоб были все лекарства. А то у меня кончается лазикс и нет седуксена.
- Все наладим, Всеволод Сергеевич. Но сейчас главное - быть вместе. Могу я на вас рассчитывать?
- Ну, разумеется, Олег Петрович. Да, - как бы внезапно вспомнил я, - меня к трем часам вызывает следователь.
- А что такое?
- Да тут дело давнее, - и я рассказал о вызове двухмесячной давности.
О маме и доче
Одиннадцать часов - самый разгул вечерней пьяной травмы. Большая трехкомнатная квартира, две комнаты совершенно пустые. В одной, жилой, две койки, покрытые тряпьем, стол и два стула - это все. Дочери двадцать один год - она даже хорошенькая, но очень уж немытая (многолетняя такая немытость), матери сорок восемь лет - под глазами мешки, волосы свалялись и пропитаны кровью. Обе привычно пьяны - речь связная, походка ровная, но пьяны застойно, невыветриваемо.
- В чем дело? - кинулся я к матери - у нее же кровавый колтун на голове.
- А ни в чем, - она смотрела на меня стеклянно и как-то немигающе.
- Давайте посмотрю голову, - настаивал я.
Но она оттолкнула мою руку, беззлобно посылая на фиг.
- Зачем же вызывали? - начал заводиться я - суббота, одиннадцать часов, самое горячее время.
- А я не вызывала. Это она. К ней и приставайте.
- Вы нас вызывали? - спросил я у дочери.
- Да, но не к маме, а к себе.
- Доча, покажи, как ты к маме относишься, - насмешливо сказала мать.
Они выпивали вместе, и оставалось полстакана водки. Каждая тянула стакан к себе. Жидкость малость расплескалась. Покуда доча возмущалась, мама ловким движением опрокинула остатки в рот.
Но когда она поставила стакан на стол, возмущенная доча тяпнула ее стаканом по голове. Но неаккуратно - стакан разбился, и доча порезала палец. Вот из-за этого пальчика, указательного, с многолетним трауром под ногтем, она нас и вызвала.
Возмущаться было бесполезно. Таня перевязала палец, а мама так и не позволила прикоснуться чужим мужским рукам к своей голове - видать, брезговала.
Я спросил, как это им удалось получить такую большую квартиру.
- А нас четверо. Вот мы с дочей и двое детей.
- А дети где?
- В Доме ребенка - где еще. Последний, я знаю, от Васьки.
- Мама, не говорите лишнего, - строго попросила дочь.
А через два месяца она выпала с балкона четвертого этажа. Она лежала на животе, вольно вытянувшись - левая нога чуть согнута, правая неестественно прямая. Вот именно - человек в позе полета.
- Хорошо. Рад, что мы договорились, - сказал на прощание Алферов. - Да, а почему вас следователь вызывает?
- Не знаю. Она была уже мертва.
Тут меня послали на дальний вызов, и в дороге я неторопливо соображал, а зачем я понадобился Алферову.
Все просто объясняется: он просит меня о поддержке, потому что не уверен в себе, потому что ему трудно, а он хочет, чтоб на работе его ценили и уважали как в родной семье.
Я уже было остановился на этой посверкивающей романтической слезинке, но капелька цинизма не покидает меня никогда, и она подсказывала - тут что-то не так. Этот наш консерватизм! Вот за долгие годы составилось мнение о человеке, и мы не в силах отбросить предубеждения.
Чтоб проверить свою догадку, на следующее утро я спросил Елену Васильевну, старшего врача другой смены, не говорил ли с ней Алферов по душам.
Елена Васильевна, женщина предпенсионного возраста, сухая, длинная, с серым цветом лица заядлой курильщицы, ехидно улыбнулась и сказала:
- Разумеется.
- На жалость брал? Говорил, что рос сиротой?
- И это тоже. Но больше благодарил за учительство в первые его годы. А также рученьки у меня золотые. Я, представьте себе, лучше всех делаю внутривенные. И записи у меня замечательные. Пусть Всеволод Сергеевич лучше кумекает, а зато рученьки у меня получше. Забавная похвала для врача с тридцатилетним стажем. И верно: что взять с женщины, - и она заливисто - с дымным подсвистом - засмеялась.
- Осталась только Надежда Андреевна. Надо бы спросить.
- И не спрашивайте - уже спрошено.
Надежда Андреевна, старший врач третьей смены, женщина уже пенсионная, медлительная и рыхлая. Считается, что у нее пакостный характер - всегда всеми недовольна, громогласно передает больничные сплетни, по любому поводу пишет докладные - ее не любят, но боятся. Характер не сахар, а врач она первоклассный. Практически без проколов.
- И на чем же Алферов ее достал? - спросил я.
- Она отвечать отказалась. Даже обиделась. Ну, вроде я что-то личное задела.
- Значит, он ее своим сиротством достал. Вот вы мне как мать родная. У вас всему учился.
- Выходит, так. Слушайте, а он вам эдак показывал? - и она сжала ладонь перед грудью.
- Само собой.
- Слушайте, да ведь он ловкач. Далеко пойдет мужчина, если не остановят. А я-то думала, он малость недоделанный фельдшер. А он ловкач, - восхищалась Елена Васильевна.
Да, но я забежал вперед. В тот день, когда со мной разговаривал Алферов, я сходил к Вите Острогожскому, следователю, моему приятелю. Он попросил подробно рассказать о тех двух вызовах.
- А в чем дело?
- Ты понимаешь, по городу идет шепоток, что мать выбросила свою дочку.
По его словам, все выглядело так.
Еще о маме и доче
Они в очередной раз вместе выпили, потом доча вышла на балкон и стала кого-то окликать. А мама, видя, что в бутылке осталось граммов двести вина, и понимая, что это ни то ни се, тихонько вышла на балкон, наклонилась и подсекла ножки дочи. А перила были низкие, и доча полетела вниз. А мама резво допила вино.
Вот этот человек, с кем переговаривалась доча, как будто видел, что на балконе мелькнула тень. Но все это он лопочет глухо, поскольку сам был выпимши.
Тут уж я, натасканный детективами, рассказал только то, что видел. Дочь лежала так-то и была несомненно мертва. А мать сидела на кровати и хныкала.
- То есть ты хочешь сказать, что она не выбегала на улицу, не голосила и не рвала на себе волосы?
- Именно так. "Скорую" вызвала не она, а милиция.
- Знаю.
- А на столе стояли две пустые бутылки бормотухи. Уточнить не могу - мало понимаю.
Самое удивительное: хоть в голове не укладывалось, что мать спихнула дочь за стакан вина, но я не сомневался, что так оно и было. Та женщина, с которой я дважды разговаривал, способна выбросить дочь.
Я шел на "Скорую" и думал - к стыду своему, без возмущения, но привычно - да что же с людьми происходит. Нет, не со всеми, разумеется, но с отрядом, и очень немалым, винно-деклассированных людей.
Да и с ними ли только? В прошлом году дочь отравила семидесятилетнюю мать, подарив к празднику тарелку студня. Там был мотив - сын возвращается из армии, сразу женится, у него будет однокомнатная квартира, все ж таки жизнь не с нуля начинать. Это достаточный мотив? Если да, то и стакан вина - мотив достаточный.
Можно сказать - это уже не люди, у них не душа, а морг. Нельзя не согласиться. С другой-то стороны, это мы от нашей лени говорим - там морг, чтоб не вникать, не задумываться, не берем на себя труд понять. Если бы нашелся человек, который раскрыл нам этот морг, да так, чтоб мы ахнули, чтоб наши сердца разорвало бы от боли, чтобы мы спать не могли, жить не могли далее, но для этого нужен человек гениальнее Гоголя и Достоевского. Убежден, до такого дна, хотя бы своей догадкой, не доставал никто.
Я хочу понять, но я слаб, и я не понимаю. И потому для меня это морг. Я благодушен, я сыт, я высокомерен и ленив. Там не морг. Там - иное, но я даже не догадываюсь, что именно.
8
И вот настал день, когда Андрюша принес первую часть своей рукописи. Нервничал, чего там, книги так это бесцельно перебирал на моем столе. Однако бодрился:
- Чепуха получается. Но вы уж полистайте.
- Да уж полистаю, - вторил я ему.
- Это примерно первая часть. Пятьдесят страниц.
- Да уж полистаю.
Это, конечно, малоблагодарное дело - пересказывать повесть.
Нет, особых красот или самостоятельных соображений я не заметил. Даже, помню, огорчился, что не нашел каких-либо неловких ученических фраз, нет, мне показалось слишком даже гладковато.
Все понимаю - трудно ожидать от первой вещи юного автора, что в ней прорежется индивидуальность или самостоятельная манера. Нет, гладковато, усредненно, привычно. Так, подробный пересказ биографии героя. Но вдруг сквозь сухую скороговорку пробился свежий по описанию эпизод - про шалости Каховского в занятой французами Москве. А потом снова сухое безличное изложение - до романа Каховского с Софи Салтыковой.
Тут я понял, в чем дело. Мальчик раскрепощается только тогда, когда у него достаточно материала. А иначе фантазию свою сковывает… Потому как раз боится рисковать и не порет отсебятину, что не нагл. А не нагл потому, что образован. Это закон: без авторской полуграмотности, заметил я, читая современные поточные вещицы по истории, бойкое письмо встречается редко.
Но уж роман Каховского с Софи Салтыковой Андрюша изложил и бойко, и весело.
Что понятно - знает книгу Модзалевского "Роман декабриста Каховского" (брал у меня, и замечу не без тщеславия собирателя, в давнее время я за эту книжку отдал всего трешку).
Тут уж Андрей раскрепостился. И юмор, и легкая ирония появились. Ну прямо тебе рыцарский роман. Герою двадцать шесть лет, барышне восемнадцать.
Смоленская тихая деревушка. Герои гуляют при луне. А вот уж лунная дорожка на глади пруда, и рыцарь наш, восхищенный и лунным светом, и, конечно же, барышней, сжимает ей руки - ах, не могу более переносить - закрывает лицо ладонями, вскрикивает (ведь он поражен именно в сердце, а это больно) и убегает.
А барышня-то, Софья Михайловна Салтыкова, считает, что сердце Пьера чисто, как кристалл, и в нем так легко читать.