Больше, чем озарение красотой, которое открыло тебе лицо маленькой девочки, и твой восторг, и неведение того, что свет ее лица никогда не угаснет в твоих снах?
Так что же такое этот городок - реален он или только грезился в снах одному мальчугану? Или возник из его любви ко всему, в чем не таится смерть? Ко всему, что обитает где-то вдалеке от пыли, ржавчины, распада; ко всему, что вне верха, боков, низа и живет за их пределами, вокруг, над, под, внутри?
Или все это лишь догадка того мальчика, что даже если его городок - место горестных попыток, где столько горемык тщетно силятся выбиться в люди, все равно где-то здесь, среди всего видимого глазу, среди всех, к кому давно привык, живет племя, которого еще нет на свете, и внутри вопиющей убогости этих улиц и построек скрыт огромный мир, который, еще чуть-чуть, и возникнет на самом деле?
И ноздри мальчика улавливают сквозь зловоние пота и гнили священное благоухание того, в чем живет одна лишь красота и в чем нет места смерти?
И уши мальчика слышат лишь покой тишины, живущей внутри и вокруг всего сущего? Нежной, чуткой тишины бесконечного начала?
Вот и опять я вернулся в родной город. Вчера вечером я открыл, что едва ли не главное в нем - вечернее небо над ним, чистое, поражающее, беспредельное.
Сегодня утром я шел к городу по Вентура-авеню, мимо улиц, по которым ходил двадцать лет тому назад. Все тут по-прежнему, разве что две-три новые вывески появились, два-три дерева исчезли, два-три новых зеленеют, и старые выросли еще выше, да какой-нибудь дом уже развалюха, а в нем еще живут, и крыльцо сплошь прогнило… А вот тишина все та же, и нарушают ее все так же, как двадцать лет назад, приходящие и уходящие поезда.
Я шел с Вентура-авеню к Туларе-стрит вдоль железнодорожного пути на Санта-Фе; с севера надвигался товарный, идущий на юг. Когда он нагнал меня, даже не поверилось, что прошло столько лет, и я понял: человек уходит навсегда, так и не обретя того величия, той цельности в жизни и в самом себе, которые побуждали его томиться по ним, еще когда ему было всего десять лет.
И пока поезд проносился мимо, я понял: человек уходит, так никуда и не дойдя, а образ прекрасного, что живет за пределами всего сущего, всех концов и начал, надо всем, поверх и внутри всего, не покинет его снов, пока он еще может дышать, пока он еще может видеть сны.
Возвращение
Перевод И. Багрова
И долина, и горы - все это мое, говорил он себе, они мне родные, эти места, о них не забыть. Все как прежде: та же карусель фонтанчиков на газонах - милый, старый город, простодушный и безыскусный.
Радость не покидала его, пока он шел по Элвин-стрит. Кругом все так замечательно, так прекрасно в своей обыденности: запах земли смешивается с кухонными запахами (скоро сядут ужинать), вкусно пахнет дымом, летний воздух напоен ароматом зреющего винограда, спелых персиков, одурманивающе тянет от куста олеандра. Юноша глубоко вздохнул, стараясь полностью вобрать запахи родных мест, ему хотелось смеяться от радости в этот знойный летний день. Давно уже он не воспринимал окружающее так остро, с жадностью первооткрывателя. Каждый вздох - счастье.
С чистым воздухом вливалось ощущение силы своего тела, разума, радости и благодарности за то, что он живет на свете.
Как приятно, думал он под аккомпанемент журчащих фонтанчиков, испить здесь воды, вкусной, холодной воды из долины, утолить жажду, долгую жажду, тоску по родным местам. Он увидел, как старик поливает из шланга кусты герани, и подошел к нему.
- Добрый вечер, - проговорил он негромко, - не дадите ли напиться?
Большая тень на стене дома качнулась - старик медленно обернулся и взглянул в лицо юноши. Просьба приятно удивила его.
- С удовольствием, - ответил он, - держи, - и протянул шланг. - Отличная вода, из долины Сан-Джоакин, лучше, думаю, не сыщешь. Во Фриско вода - стошнит, вкуса никакого, а в Лос-Анджелесе - словно касторка. И как там люди живут - не понимаю.
Юноша слушал ворчание старика и зачарованно смотрел, как из шланга бьет тугая чистая струя и как ее жадно глотает земля. Он наклонился над шлангом и начал пить. Вода действительно была необыкновенно вкусной, это тоже поразило его. Она дарила бодрость и прохладу. Он поднял голову и сказал:
- Нам крупно повезло, что мы тут живем, в этой долине. - И снова припал к тугой бьющей струе - внутри у него все пело. Казалось, он никогда не утолит жажду. Чем больше он пил, тем вкуснее казалась вода, хотелось еще и еще.
Старик только диву давался:
- Ты уж литра три выдул.
- Может быть, - юноша наконец оторвался и поднял голову, - уж очень вкусна. - От вытер рот платком, не выпуская шланга из рук, чувствуя, что не напился. Вся родная долина, ее чистота, доброта, безыскусность и неподдельность воплотились для него в этой воде.
- Ну и ну, - сказал старик, - натерпелся, должно быть, без воды. Давно не пил-то?
- Два года, - ответил парнишка, - то есть этой воды я уже два года не пробовал. Уезжал, сейчас вот возвращаюсь. А родился я на Джи-стрит, это, знаете, там, за железной дорогой. И скажу я вам, до чего же приятно возвращаться домой. Я люблю эти края. Здесь и останусь, подыщу работу.
Он сделал еще несколько глотков и вернул шланг старику.
- Сроду не видел, чтобы кто выпивал столько одним махом. Видать, и впрямь натерпелся. Так набросился, будто всю хотел выпить.
И еще долго он смотрел вслед юноше, который удалялся по Элвин-стрит.
Как славно дома, хотя и глупо вот так возвращаться. Все, что бы он ни делал, юноша считал глупым, но это была удачная "глупость". Сначала он отправился из Сан-Франциско на юг и не помышляя о родной долине. Хотел добраться до Мерседа, немного там пожить и вернуться, но дорога полностью завлекла его. Так приятно стоять на шоссе и ловить попутные машины. Один городок мелькал за другим, и вот сегодня в 7 часов вечера он шагает по улицам своего родного города. Здорово, просто здорово! А чего стоит глоток этой чудесной воды! Уже подходя к центру, он увидел несколько высоких зданий - вон управление энергетической компании все в огнях рекламы, вон еще одно, самое высокое, раньше его тоже не было. Уже без меня построили, подумал он. Видно, фирмы процветают.
На Фултон-стрит он свернул и зашагал по направлению к своему кварталу. Издали район казался красивым, тихим, игрушечным городком, где приятно жить, работать, обзавестись домом, семьей и всем прочим. Здесь все то, чего ему не хватало: воздух долины, ее вода, простота обычаев и нравов, ощущение чего-то чистого и настоящего.
Город не изменился совсем: все те же названия магазинов, те же люди на улицах, медленной вереницей тянутся автомобили, парни все так же заигрывают с проходящими девушками - никаких изменений. Знакомые лица прохожих, хотя он никогда не знал их имен, но с детства сталкивался с ними на улице. А вон идет Тони Рокка, старый приятель, и он, как видно, тоже узнал его. Юноша остановился, поджидая Тони. Невероятная встреча, как во сне. Ему вспомнилось, как вместе сбегали с уроков, ходили купаться, ездили на ярмарку или пробирались без билета в кино. А сейчас ему навстречу идет вразвалочку здоровенный детина с веселой улыбкой на смуглом лице. Это тоже обрадовало его, и в который раз подумалось, что его "глупое" возвращение очень кстати. Он улыбался и почему-то не мог вымолвить ни слова. Ребята поздоровались и, громко смеясь, принялись шутливо тузить друг друга, отпуская крепкие шуточки.
- Где ты, сукин сын, пропадал все это время? - спросил Тони и ткнул приятеля в живот.
- А как ты, старина, все не просыхаешь? Господи, как я рад, что мы увиделись! А то не знаешь, жив ты или загнулся. Чем занимаешься?
Он увернулся от очередного шлепка и сам ткнул друга в грудь, добавив при этом крепкое словечко по-итальянски - уроки Тони в детстве не пропали даром. А тот ответил ему в том же духе.
- Ну что ж, пора и домой, - сказал он наконец, - а то ведь мои-то еще не знают, что я приехал. Надо же показаться. Особенно братишку охота повидать.
Он шел по улице и улыбался, вспоминая Тони. Они еще тряхнут стариной не раз и не два. Может, как прежде, будут бегать купаться. Все-таки здорово, что он вернулся домой.
Проходя мимо магазинов, он вдруг подумал, а не купить ли подарок матери. Какой-нибудь пустячок порадовал бы старушку. Но денег было мало, приличную вещь не купишь. В следующий раз, решил он.
На Тулер-стрит он вновь повернул, пересек железнодорожные пути, дошел до Джи-стрит и пошел вниз по улице. Еще минута - и он будет дома, у старых, знакомых дверей. И все пойдет по-старому: жизнь вместе с матерью, отцом, тремя сестренками и младшим братишкой. Жизнь незамысловатая и обыденная, жизнь простых людей.
Казалось, сердце вот-вот выпрыгнет из груди - еще квартал, и он дома. Но неожиданно его охватил страх, и он почувствовал слабость. Что-то всплыло в памяти, темное и ненавистное, но это "что-то" было частью их дома, их жизни. У самого порога он замедлил шаги, окинул взглядом завалившийся, никем не чиненный забор. И вдруг дом показался ему безобразным: ну почему отец не мог найти жилище получше где-нибудь по соседству! И вновь зашевелилась ненависть, вновь захотелось убежать без оглядки, никогда не возвращаться в этот дом. Вновь из далекого детства пришло отвращение ко всему городу, к ханжеству, подлости, глупости его жителей. Ну как можно возвращаться в такое место! Вот только вода здесь действительно превосходна. Но не водой единой жив человек.
Медленно прошел он вдоль дома, оглядев его будто впервые, совсем как чужой, хотя жило сознание, что это родной дом, ведь он рвался сюда, мучился воспоминаниями. Он боялся, что кто-нибудь выйдет из дома, заметит его, а он не выдержит и убежит. Хотя ему так хочется увидеть семью, всех до одного, физически ощутить их, почувствовать их запах, знакомый крепкий запах. Но пересилить свою ненависть он не мог. Он дошел до угла и остановился под фонарем. Отвращение не проходило. Он стоял и не знал, что делать. Повидаться бы с братишкой, поговорить, узнать, как у него дела, ладится ли у него жизнь в этом городе. Он не забыл, как сам в братишкином возрасте остро переживал все, глядишь, и сейчас он сможет помочь советом, например, как спастись от однообразия серых будней, уйдя с головой в книги.
Он ничего не ел с утра, сразу вспомнилось, как, бывало, каждый день мечтал о том, чтобы, вновь сидя за старым столом на кухне, отведать мамину стряпню, а сама хозяйка, толстая, с покрасневшим лицом, будет шутливо ворчать. Но сейчас аппетита не было. Он решил подождать на углу - может, братишка выйдет погулять, тогда бы они увиделись и наговорились. Он попросил бы брата говорить только на их родном языке. Тишина в долине начинала уже угнетать, это торжественное спокойствие оборачивалось однообразием.
И все-таки что-то удерживало его у дома. Желание войти в дом, оказаться среди своих домашних, разделить с ними радости и заботы еще достаточно велико. Ведь он же месяцами ждал этого: постучать в дверь, обнять мать и сестренок, облазить весь дом, посидеть в старых креслах, заснуть в своей постели, поговорить с отцом, собраться всей семьей за столом.
Но вот что-то давно забытое за годы странствий, ужасное, но реально существующее напомнило о себе, и все сразу переменилось - дом, город, долина стали отвратительны, захотелось убежать и никогда не возвращаться. Нет, домой он не пойдет. Никогда не переступит порог, не вернется к той жизни, от которой два года назад отказался.
Вдруг он сорвался с места и бросился к дому, перемахнул через забор и оказался в огороде. Там на грядках у матери росли помидоры, перец, и запах их, стойкий и пряный, будил грустные воспоминания. На кухне уже горел свет. Юноша тихонько подкрался поближе - нужно оставаться незамеченным. Заглянув в окно, он увидел Марту, младшую сестру; стоя к нему спиной, она мыла посуду. Вон знакомый стол, старая плита - все казалось и трогательным, и жалким одновременно. На глаза навернулись слезы - придется закурить. Он зажег спичку, чиркнув о подошву, затянулся, не спуская глаз с сестренки, - и ей уготовано однообразное, беспросветное существование.
Тишина, покой и смертельная тоска. Он еще надеялся, что на кухню зайдет мать. Ему хотелось хоть раз взглянуть на нее. Наверное, изменилась, пока его не было. Постарела, должно быть. Сердится чаще, чем раньше. Какой же он плохой сын: ничего не делает для счастья матери. Впрочем, он отлично понимал, что ничем не помочь.
Тут он увидел, что на кухню зашел братишка Поль, попить, и чуть не окликнул его, чувствуя, как любовь и нежность к этому мальчику переполняют его. Но он сдержался, лишь еще раз затянулся и плотно сжал губы. Мальчик на кухне казался узником, забитым и одиноким. И юноша начал беззвучно плакать, глядя на брата, повторяя: "Господи боже мой, боже мой".
Ему больше не хотелось видеть мать. Скорее всего он бы не сдержался и совершил очередную глупость. Неслышно он пересек двор, перелез через ограду и спрыгнул на землю. Он пошел прочь от дома, унося с собой горечь и обиду за близких. Когда отошел достаточно далеко, то не выдержал и заплакал навзрыд. Он любил свою семью, но ненавидел однообразие и беспросветность их жизни. Он бежал прочь от дома, от родных людей, уходя во мрак и тишину ночи. И он плакал, плакал потому, что ничем не мог им помочь, совершенно ничем.
Как моя бабушка Люси рассказывала историю без начала, середины и конца
Перевод Е. Суриц
В день 26 декабря 1941 года, второй день рождества, может, самый разочаровывающий день в том году, моя бабушка Люси, приехавшая ко мне в гости из Сан-Франциско, рассказала мне одну историю, которую я решил записать. А когда стал записывать, вдруг заподозрил, что у Люси слабеет память. Но нет-нет, ничего подобного, вовсе дело тут не в памяти, просто ей, как мне, скучно разрабатывать сюжет, и она сочиняет историю так, шутки ради - и ради печали.
Мы сидели за столом, пили вечерний кофе, слушали повторную трансляцию обращения Черчилля к американскому Сенату и Палате представителей и вспоминали наши давние-давние чашечки кофе, особенно то утро, когда я выпил восемь чашек подряд, а мой дядя Мелик выпил всего полчашки, выскочил из-за стола и сказал:
- Тебе девять лет. Если через двадцать лет ты не прославишься, я не вернусь к этому разговору. Но если прославишься, я-то уж знаю чем. Восемь чашек кофе! Мочиться сейчас побежишь или терпеть будешь?
И потом Люси начала свою историю.
Один человек собрал вещи и отправился в дальние страны. Когда он уезжал, его спросили, в какой город он хочет отправиться. "В город, где нет забот", - отвечал он. А знакомый ему на это: "Как туда доберешься, уж сделай ты что- нибудь и с моей заботой, а моя забота - жена да дети. Жене все надо, чтобы я стал знаменитым, а дети не верят, что я бедный, и требуют с меня того, что я не могу дать".
- Ну и вот, - рассказывала моя бабушка, - видит путешественник перед собою яблоню, а рядом с яблоней старик сидит. И все, кто видит яблоню, подходят к ней, срывают яблоко, надкусят и бросят. Подходит и путешественник к старику и спрашивает:
- Почему они яблоко надкусят и бросят?
- Под этой яблоней, - отвечает старик, - золото спрятано.
Стал путешественник копать под яблоней. И нашел многомного золота.
Тут моя бабушка вдруг примолкла. Я терпеливо ждал целых пять минут, покуда мистер Черчилль подчеркивал разные пункты и повышал голос. Наконец я решился напомнить бабушке про ее историю.
- Ну? - сказал я.
- Что - ну? - сказала она.
- История, - сказал я. - Рассказывай уж до конца.
- А это и есть конец, - сказала бабушка. И, подумав, добавила: - Смысл тут в том, что стариков слушаться надо.
- И это вся история?
- Ну да, - сказала Люси. - А почему ты спрашиваешь?
- Но ведь он же отправился искать город, где нет забот, - напомнил я. - Как быть с этой частью истории?
- А никак, - сказала бабушка. - Людям часто хочется бежать куда-то, а если их спросишь - куда, чего они только тебе не наплетут. Ну этот и наврал, будто город без забот ищет.
- А я думал, он туда доберется, - сказал я.
Ее объяснение мне показалось туманным. Осталась неясной и участь знакомого, который расспрашивал путешественника об его намерениях и просил помочь с его заботой, касавшейся жены и детей.
- Ну, а тот как же, у которого жена и дети? - спросил я.
- Да дурак он или шутник, - сказала бабушка. - Какая тебе разница? Где ж человека найдешь, чтоб забот у него не было? А у этого забота самая что ни на есть простая.
- Но может, ты про золото что-то пропустила? Почему, скажи, под яблоней было золото?
Бабушке мой вопрос не показался достойным ответа.
- А этот-то про что толкует? - заинтересовалась она мистером Черчиллем.
- Он про войну толкует, - ответил я.
- Да? И что говорит? - спросила бабушка Люси.
- Он приехал из Англии, - сказал я, - чтобы поговорить с членами американского правительства. Вот он с ними и говорит. Он утром выступал. А сейчас повторная трансляция для тех, кто пропустил утреннюю передачу. А потом будет еще передача, для тех, кто пропустит эту, а потом еще и еще. Так как же насчет золота? Ты что-то забыла?
Бабушка минуту раздумывала, и потом она сказала:
- Нет, это вся история, я уже много раз ее рассказывала.
- Твоя история вроде моих, - сказал я.
- Все так складно. Сегодня рождество. Все в самый раз.
- Но может, надо что-то про яблоки сказать? Может, они были горькие? - решился я.
- Ну нет у ж, - сказала бабушка Люси. - Яблоки-то сладкие были. Большие такие, румяные и сладкие.
- Почему же все их надкусят и бросят? - не успокаивался я.
- А не любили они яблок, - отвечала моя бабушка.
Меня это не убедило.
- Забыла ты свою историю, вот что, - сказал я.
- Я ничего не забываю, - сказала бабушка. - Хочешь, я тебе про отца расскажу, какой он был в три года? Какой с виду был, что говорил?
- Не сомневаюсь, что ты можешь рассказать про моего отца в детстве, но все равно история твоя, по-моему, незаконченная.
- Может, на дереве было птичье гнездо? - предположила она.
- Может, и было, - сказал я. - Только толку-то чуть. Что тут птицам делать?
- Да, нечего, - сказала Люси. - А может, они пели?
- Раньше ты таких историй не рассказывала, - сказал я. - С ней еще сколько возни - начало, середину и конец сочинять.
- Начало, середину и конец? - сказала бабушка. - Это еще зачем? Может, тебе имена нужны - так назови путешественника Маркосом, старика под яблоней Харкосом, а того, знакомого, - Заркосом.
- Это конечно, - сказал я. - Но все равно мне не совсем ясен смысл твоей истории.