Тут мистер Черчилль кончил речь, и Сенат и члены Палаты представителей оживились. А потом вступил диктор. Вы только не подумайте, будто между рождественской речью Черчилля и незаконченной историей моей бабушки есть какая-то связь, потому что связи нет никакой решительно. Я записал все как было. Мне хотелось слушать Черчилля и бабушку слушать тоже хотелось. Я и слушал то и другое одновременно. А в бабушкиной истории нет решительно никакого политического подтекста. И хотя думать про это не хочется, но ведь через десять - двадцать лет бабушка может умереть. Умерла же в прошлом году другая моя бабушка, мать моего отца, и мы стали еще чуть сиротливее, чем были. Мы часто ее вспоминаем, и каждый раз, как приеду во Фресно, я иду посмотреть на ее дом, дивный старый дом, будто он сам тоже ушел в область преданий. Вот и Люси вдруг умрет, и кончится ее история. Может, эта ее история чуть не последняя. Или, может, я сам умру, хоть мне и не верится, а не умру - далеко уеду куда-нибудь. В общем-то, я и без нее могу придумывать истории, рассказанные моей бабушкой, но таких, как она рассказывает, мне ни за что не придумать. Никто на свете не может так вот взять и начать: "Один человек собрал вещи и отправился в дальние страны".
Я уже страшно скучаю по Люси, хотя она сидит наверху, на кухне, и, уж конечно, беспокоится из-за того, что я задавал ей такие глупые вопросы, и беспокоится, не начала ли она и впрямь кое-что забывать. Она помнит моего отца, каким он был в три года, а родился он в 1874 году. Да, все меняется в мире, тут ничего не скажешь.
Проигранное пальто
Перевод Е. Суриц
- Это моего брата пальто, - сказал он. - Я хочу его сегодня же выкупить, пока вы не закроете. Вы когда закрываете?
- В шесть ноль-ноль, - сказал тот. - Вообще-то вы его продали, вы его не заложили, но так уж и быть, я вам его отдам за пять долларов.
- Все, договорились.
Он бросился с Шестой на Третью улицу, в "Кентукки", и сел играть по четвертачку. Меньше чем через час три доллара дали четыре восемьдесят пять. Как наберется шесть, он побежит на Шестую, выкупит пальто, прибежит обратно, опять сядет за игру и свой доллар превратит в десять. С десятью долларами он побежит к "Турку" и сядет играть. Ему повезет, на десять долларов он выиграет пятьдесят, и завтра он сядет на поезд во Фресно, и оттуда на паре добрых коней он может отправиться в путь куда душе угодно.
Он играл с тремя долларами до двух утра, а потом под проливным дождем шел четыре мили пешком до дому.
Брат ждал его на лестнице.
- Ты куда мое пальто подевал?
- Я его продал, - сказал он. - А деньги проиграл. Три доллара.
Они дрались в передней, потом они дрались на лестнице, стукая друг дружку об стенки. Брат съездил ему по глазу, потом по челюсти.
А потом он спустил брата с лестницы.
Брат поднялся, поглядел на него и ушел за дверь.
- Не я начал, - сказал он и тоже пошел вниз по лестнице. Когда он вернулся домой, брат был уже в постели, но он знал, что брат не спит. Он тоже лег спать, и через час он сказал:
- Завтра я тебе все возмещу. Думаешь, я не понимаю, что ты прав? Но что делать человеку? Ну да, я пытаюсь писать, но деньги-то мне все равно нужны, как всем людям. Я драться не хотел, сам понимаешь, но я знаю, ты не мог не подраться. Я когда-нибудь все возмещу.
Наутро к девяти он был уже в магазине, и хозяин сказал:
- Сегодня, понимаете ли, суббота. Дел по горло. Пальто вы мне продали. Хотите купить - пожалуйста. Но держать его для вас я не буду. Оно продается.
- Я и хочу его купить, - сказал он. - Сколько оно стоит?
- Прошу семь пятьдесят, - сказал тот. - Но если вам позарез, давайте шесть долларов, и оно ваше.
- Сейчас я не могу, - сказал он. - Но если у меня до шести будет шесть долларов, вы мне его уступите за шесть?
- Если к тому времени не продам. По субботам я до девяти торгую.
Он пошел в "Кентукки" и сел за игру без единого пенни. Вот сраму-то было бы, если б он проиграл и нечем было бы платить. Сперва он чуть не проиграл, потом чуть не выиграл, потом все же выиграл. Пронесло. Пронесло жуткую вещь. Он не осрамился, никто не узнал, что он сел играть без единого пенни. Потом через какое-то время он опять выиграл, и через три часа у него набралось чуть побольше доллара, но с одним долларом что он мог сделать?
Он перешел через дорогу, попал на скачки и поставил полдоллара на Пантеру, но она пришла второй. Последние полдоллара он поставил на Графа Варвика, и он пришел первым, но платили всего по шести к двум, так что теперь у него оказалось полтора доллара, и дальше он побоялся ставить. Побоялся, потому что ему везло, да не очень везло, а он знал, как переменчиво такое счастье. Он хотел выкупить пальто брата. Он бы никому ничего не сказал. Просто брат открыл бы шкаф, а там пальто. Это пальто было единственной верхней вещью у брата.
Без четверти шесть у него было чуть побольше пяти долларов. Без четверти девять у него было шесть долларов. Перед самой полуночью и потом в час ночи у него все еще было шесть долларов. Но ему нужно было семь шестьдесят, чтобы пойти домой, придержать деньги, а в понедельник выкупить пальто, если его еще не продали за семь пятьдесят.
Домой он вернулся в пять утра. Он опять проигрался.
- Открой второе окно, - сказал он брату. - Не думай, я же знаю, что ты прав.
Утром, когда он встал, с ним никто не разговаривал. Он пошел в пресвитерианскую церковь и высидел всю службу. Когда мимо несли поднос для пожертвований, он быстро подсчитал, что там уже около семи долларов, и ничего не положил. Ему нужны были деньги, которые были у него в кармане, - тридцать пять центов. Позарез нужны, больше, чем пресвитерианам. Пресвитериане обойдутся, а когда-нибудь он им тоже все возместит.
Он пришел домой, а у них в гостях его замужняя сестра.
- Послушай, - сказала она. - Не дело ты затеял. Бога ради, займись ты делом. Вот тебе доллар.
Он взял доллар и оглядел. И отдал ей обратно.
- У меня есть деньги, - сказал он. - А у тебя семья. Не могу я брать у тебя деньги.
- Бери-бери, - сказала она. - А завтра иди на работу. Брось ты это писательство. Не выйдет из тебя писателя. Иди на работу. Найди себе хорошую девушку. Женись. Ну что это за образ жизни?
На другое утро он пошел на работу и работал неделю, но в обед он ходил каждый день в "Кентукки". И к концу недели у него набралось одиннадцать долларов. И он пошел на Шестую, но там хозяин уже продал пальто. Сперва он даже не мог вспомнить, какое такое пальто, но потом он вспомнил и сказал, что давно его продал.
В понедельник он пошел в супермаркет и присмотрел пальто, вроде как было у брата, только оно стоило двадцать долларов.
Он пошел в "Кентукки", и там играл до полуночи, и спустил три доллара, не считая расхода на виски.
Как-то раз брат пришел домой в новом пальто.
- Я тебе его возмещу, - сказал он брату, но брат не хотел про это разговаривать. Он хотел разговаривать про другое.
Брат его как-то спросил:
- Ты что сегодня написал?
Он сказал:
- Ничего.
- Раз уж ты решил писать, - сказал брат, - надо писать.
- Знаю, - сказал он. - И не забудь: когда-нибудь я тебе возмещу твое пальто.
- Бог с ним, с пальто, - сказал брат. - Ты уж лучше пиши. Раз ты писатель, надо писать.
- Спасибо, - сказал он. - Я этого тебе никогда не забуду.
Пианино
Перевод Е. Суриц
- Как увижу пианино, я каждый раз сам не свой делаюсь, - сказал Бен.
- Да? - сказала Эмма. - А почему?
- Не знаю, - сказал Бен. - Ничего, если мы сюда войдем и проверим то маленькое, в углу которое?
- А ты умеешь играть? - спросила Эмма.
- Ну, если это называется играть… - сказал Бен.
- То есть как?
- Сама увидишь, - сказал Бен.
Они вошли в магазин, где стояло в углу маленькое пианино. Эмма увидела, как он улыбается, и подумала, что совсем его не знает. Она думала, что его знает, а оказывается, она совсем его не знает. Он стоял возле пианино и на него смотрел. И она подумала, что он, наверное, слушал хорошую игру на пианино, и ему она понравилась, и каждый раз, когда он видит пианино, он про нее вспоминает, и ему кажется, что он умеет играть.
- А ты умеешь играть? - спросила она.
Бен огляделся. Продавцы, кажется, были заняты своими делами.
- Я не умею играть, - сказал Бен.
Его руки легонько прошлись по белым и черным клавишам, как руки настоящего пианиста, и она смотрела на них, и это ей было так странно. Было странно, потому что она чувствовала, что ему давным-давно надо бы про себя догадаться, а кому-то даже еще раньше надо бы про него догадаться. Такой человек должен уметь играть на пианино.
Бен взял несколько быстрых аккордов. Никто и не собирался к нему подходить и навязывать ему пианино, и, все еще стоя, он стал делать то, что, он ей сказал, не называлось играть.
Ну, а она только одно поняла - это изумительно.
Он играл всего полминутки. Потом поглядел на нее и сказал, что звучит хорошо.
- По-моему, изумительно, - сказала Эмма.
- Я не про себя, - сказал Бен. - Я про пианино. Про само пианино. Тон чудесный, а ведь оно, вдобавок, такое маленькое.
Пожилой продавец подошел и сказал "здрасте".
- Здравствуйте, - сказал Бен. - Роскошная вещь.
- Они хорошо идут, - сказал продавец. - Особенно берут для квартир. Большой спрос.
- И сколько же за такое? - спросил Бен.
- Двести сорок девять пятьдесят, - сказал продавец. - Можно, конечно, в рассрочку.
- И где их изготовляют? - спросил Бен.
- Даже не знаю, - сказал продавец. - Могу навести справки.
- Что вы. Не беспокойтесь, - сказал Бен. - А сами-то вы играете?
- Нет, я не умею, - сказал продавец.
Он заметил, что Бену хочется еще поиграть.
- Пожалуйста, - сказал он. - Поиграйте еще немножко.
- Я не умею, - сказал Бен.
- Я же слышал, - сказал продавец.
- Разве это называется играть, - сказал Бен. - Я нот не знаю.
- А мне понравилось, - сказал продавец.
- И мне, - сказала Эмма. - Сколько первый взнос?
- А-а, - сказал продавец, - долларов сорок - пятьдесят. Играйте-играйте, я с удовольствием.
- Если б где в другом месте, - сказал Бен. - Я бы часами от него не отходил.
- Играйте-и грай те, - сказал продавец. - Никто же не против.
Он подтолкнул к пианино стульчик, и Бен сел и начал то, что он называл не играть. Пятнадцать-двадцать секунд он дурачился, потом напал на что-то вроде мелодии и наигрывал ее еще минутки две. А потом музыка стала тихой и грустной, и Бену все больше и больше нравилось пианино. Мелодия делалась все сложней, и он тем временем рассуждал с продавцом про пианино. Потом он кончил играть и встал.
- Спасибо, - сказал он. - Жаль, я не могу его купить.
- Ничего-ничего, что вы, - сказал продавец.
И Бен с Эммой вышли из магазина. На улице Эмма сказала:
- А я и не знала, Бен.
- Насчет чего? - спросил Бен.
- Насчет тебя.
- Что - насчет меня?
- Что ты такой, - сказала Эмма.
- Сейчас у меня обед, - сказал Бен. - А про пианино я по вечерам предпочитаю молчать.
Они зашли в кафе, заказали кофе и бутерброды.
- Ты где играть учился? - спросила Эмма.
- А я и не учился, - сказал Бен. - Просто, где ни увижу пианино, мне всегда хочется поиграть. С детства так. Денег никогда не было. Вот и все.
Он посмотрел на нее и улыбнулся. Так же точно улыбнулся, как тогда, когда стоял у пианино и на него смотрел. Эмме было очень приятно.
- Когда у тебя нет денег, - сказал Бен, - ты перебиваешься без каких-то вещей, которые, тебе кажется, должны быть твоими по праву.
- Да, конечно, - сказала Эмма.
- В общем-то, это даже неплохо, - сказал Бен, - это даже неплохо. Но в общем-то, и нехорошо. Это ужасно, в общем-то.
И опять он на нее посмотрел, опять так же, и она улыбнулась ему так же, как он ей улыбнулся.
Она поняла. Это как с пианино. Он бы часами от него не отходил. И Эмме было очень приятно.
Они вышли из кафе и прошли два квартала до супермаркета, где она работала.
- Ну ладно, пока, - сказал он.
- Пока, Бен, - сказала Эмма.
И он пошел дальше по улице, и она вошла в магазин. И почему-то она вдруг поняла, что будет у него когда-нибудь и пианино, и все прочее будет.
Писатель, которого не публикуют, его дочка и дождь
Перевод Е. Суриц
Льет дождь, и в первый раз за несколько месяцев на мостовой за нашим окном отражаются грустные дома, и по ним то и дело с мокрым шелестом несутся машины и порхают отблески фар. Я сижу в комнате с моей дочкой Джоанной. Ей всего три года, но у нее уже большие глаза ее мамы, и она так молчалива, и она стоит у окна и смотрит на грустные дома. Оттого, что она со мною в комнате и молчит, я смотрю на мир с ее детским удивлением, и мне даже кажется, что иначе и невозможно. Смотреть, впитывать картину жизни и молчать. Когда она вот так смотрит и молчит, я будто начинаю понимать язык, которого не понимал прежде. Но нет, на словах этого все равно не передать.
Мне этого не передать яснее, это такое необыкновенное ощущение, и оно не поддается словам. Девочка молчит. Она смотрит на грустные дома, и ей самой грустно, и она молчит.
Время от времени она нарушает молчание, и почему-то все, что она говорит, кажется мне до того умным и важным, что мне, писателю, стыдно, и я диву даюсь, как у меня хватает наглости вообще писать.
Вечер, поздно уже, а мы сидим в темноте, темнота и молчание так подходят друг к другу, и обоим нам с ней хорошо: хорошо в тишине, в темноте, хорошо сидеть тихо, не двигаясь, и молчать вдвоем. Я стараюсь сидеть так же тихо, как она. Я не двигаюсь. И все-таки дочь моя сидит тише меня. Она затихла естественно, а я сижу тихо, потому что решил сидеть тихо. Кто знает? Если б не дочка, я, возможно, ходил бы из угла в угол по комнате, а возможно, я говорил бы сам с собой вслух, хоть и то и другое ужасно глупо, и ни того, ни другого мне делать не хочется.
Вдруг она поворачивается ко мне и обращается ко мне по-английски. Грустно мне слышать ее голос. Тишина, темнота, дождь, жизнь, грусть - все слилось, все между собою связано, и мой ребенок говорит со мною, говорит с другим ребенком, только большим, изуродованным своим ростом и глубокими шрамами боли и опыта.
- Улица плачет, - говорит она.
И во всех моих несчастных писаниях я не сказал ничего более глубокого и простого. Мне хочется обнять ее, но я не смею. У меня вырывается какой-то звук, я сам не знаю, рыдания это или смех, и я дивлюсь тому, что у меня такая странная жизнь.
Она опять поворачивается к окну и смотрит на улицу. Скоро должна прийти домой ее мама, и мы сидим у окна и ждем.
- У тебя есть деньги, - говорит дочка. - Ты купи мне коньки. Два конька.
- Хорошо, - говорю я. - У меня есть деньги, и я тебе куплю коньки.
Господи Иисусе, моя дочка хочет коньки, а у меня нету денег. Вот уже месяц целый я обещаю принести ей коньки и не приношу, а моя дочка не в силах расстаться с нашей игрой. У тебя есть деньги, говорит она, а я говорю - да, есть, и я тебе принесу коньки. И каждый раз она верит моей лжи. Где бы мне взять для нее коньки - украсть, что ли?
Битлис
Перевод А. Николаевской
Обо всем этом я ничего не помню. Но стоит мне услышать меланхоличный, щемящий сердце свисток продавца маиса, катящего свой фургон по улице, как я вспоминаю тот самый фургон и ту самую улицу, словно я еще восьмилетний мальчишка, который любил пристраиваться на ступеньках дома, что на Санта-Клара-стрит.
Я берегу память о тех днях, хотя в моей жизни их никогда и не было. То дни людей из другого мира, из других далеких городов и далеких времен.
Сидя на ступеньках крыльца, я вновь ощущаю, как возвращается ко мне горькая боль тех оборвавшихся мгновений, ощущаю и сами мгновения, хотя в моей жизни их никогда и не было.
…А небо - очень высокое, и совсем близкое, и чистое, и светлое, озаренное трагическим сиянием множества звезд. А воздух - теплый, каждую частицу его, кажется, взял бы на ладонь. И совершенно невозможно, вдыхая этот воздух, не вернуться туда, назад, к дню своего рождения, не окунуться в то теплое мгновение долгих лет сна, в теплые дни теплых месяцев августа, сентября, октября, в то крохотное тельце, мечтающее о вселенной. И совершенно невозможно не пережить вновь все те темные, теплые часы, когда во сне вдыхаешь воздух всей вселенной.
Лошадь и фургон с маисом медленно проползут по улице, а я все буду вспоминать, какими же все-таки были те дни, вернувшиеся сейчас ко мне. Я стану задавать вопросы. Где? Кто? Когда? Конечно же, был такой город, и такие дома, и люди, они приехали в город на арбах, запряженных волами, приехали верхом на верблюдах. И люди эти заполонили эти дома своими столами и стульями, снедью и вином, и сели за свои столы, и стали есть, и стали пить, и стали беседовать, а я - среди них.
… Я побегу за фургоном до перекрестка, не уставая спрашивать: "Кто смеялся?" Побегу за ним вслед еще квартал и буду допытываться: "Кто надрывался от смеха?" А потом я вдруг вспомню - ведь мир полон опасности, и меня охватит страх перед всем миром, перед его жителями, бесчисленным множеством жителей. А потом я посмеюсь над своим страхом - вспомню смех того, кто смеялся, и сам засмеюсь. Я брошу страху вызов. Правда! Я стану смеяться. Конечно, во всем видимом и невидимом таится опасность. Что же, вот он - я. И я не боюсь.
Я вернусь домой, сяду на ступени и снова стану ждать. Пусть они приходят, воспоминания. И я представлю далекое море, дикое и полное опасности, и свирепый ветер, и ливень, и грохочущий в темноте гром. Там холод, пронизанный опасностью, и бездонное море. А там, где кончается море, начинается земля. Теплая земля и чистые поля зеленой травы: деревья, скалы, ручьи, всякая живность; пушистые звери; глаза ночи. И птицы с яркими перьями. И глаза. Все это на земле. И города, и улицы, и дома, и люди.
…Однажды вечером младший брат моего отца Сетрак ехал по улице на велосипеде. Он слез с него, зацепил педалью за деревянный тротуар и подошел ко мне.
- Что это с тобой стряслось? - спросил он.
- Где мы жили вначале? - спросил я.
- Ты родился здесь, - сказал он. - Ты живешь в этой долине всю жизнь.
- А где жил мой отец? - спросил я.
- На родине, - сказал он.
- Как зовут тот город?
- Битлис.
- А где тот город?
- В горах. Его построили в горах.
- А улицы?
- Они выдолблены в горах, они узкие и кривые.
- Ты помнишь моего отца на улицах Битлиса?
- Конечно. Он же мой брат.
- Ты видел его? - спросил я. - Ты видел, как мой отец ходит по улицам города, выстроенного в горах?
Я вскочил, спрыгнул с крыльца на мостовую и стал прохаживаться возле дома. Я отошел от дома, повернулся, пошел назад.
- Вот так ходил отец? - спросил я. - А что он говорил?
- Видишь ли, - сказал младший брат моего отца, - он говорил мало.
- Но ведь иногда он все-таки говорил? - спросил я. - Когда он говорил что-нибудь, что именно он говорил?