Только тут появляется Линда. За всю поездку моя невеста не проронила ни слова. Однако сейчас Линда заговорила (Крингс: "В чем дело, Зиглинда? Ты иначе оцениваешь обстановку?"), нет, не просто заговорила, а вступила в игру: "Если мне не изменяет память, тебе пришлось убраться с предмостного укрепления в Никополе. Твоя карьера в Курляндском котле началась с отвода армейской группы "Нарва". Нет никаких оснований считать, что ты смог бы предотвратить высадку во Франции, ведь оборону на центральном участке Восточного фронта ты не сумел удержать. Вспомни прорыв маршала Конева между Мускау и Губеном. Без него наступление через Шпремберг и Котбус на Берлин было бы невозможным. Сплошные проигранные сражения. Пора сдаваться, отец".
Ни я, ни девушки в "Сером парке" не предполагали, что Линда (Зиглинда) может быть такой. Я слез со стула и прекратил спектакль. Хильда и Инга сперва разинули рот, потом захихикали - их познабливало. Собрали разбросанные журналы мод. Но Линда не дала нам смущенно удалиться.
"Что вас, собственно, удивляет? Отец хочет выигрывать сражения, которые проиграли другие. А поскольку наш друг Эберхард - большой ценитель прекрасного - восхищается им как неким ископаемым, придется мне наносить отцу поражения, и притом на всех фронтах, о которых он только упомянет".
Я остановил киноленту. (Линда молчала, стоя в неестественной позе. Она уже все решила. Подружки были явно растерянны. Цементная пыль оседала повсюду - это, я полагаю, само собой разумеется.)
- Вы, конечно, понимаете, доктор, что позиция Линды способствовала возникновению болевых точек.
- Нельзя так легкомысленно бросаться словом "боль".
- Перемена, происшедшая с моей невестой, ее внезапное охлаждение - ведь с тех пор я стал ей в тягость - все это превратилось для меня в постоянный источник боли.
- Давайте вернемся к другому примеру, к зубным нервам…
- Кто здесь рассказчик, доктор…
- Как правило, конечно, пациент, но, если у меня есть другая версия…
Кризис в вашей помолвке подобен нерву в больном зубе: когда в пульпу вносится инфекция, образуются газы, вывести их наружу можно, только просверлив отверстие. Но если человек будет без конца откладывать визит к зубному врачу, газы проложат себе дорогу к корню зуба. Вместе с жидким гноем они будут давить на челюстную кость, поражая ее. Это приведет к так называемому флюсу, который превратится в абсцесс или - давайте вернемся к вашей помолвке - в некую вспышку тотальной ненависти. Часто через много лет ненависть выливается в действия (в желание расквитаться, а это значит, что ненависть растет). Ведь вам, не правда ли, доставляет удовольствие представлять себе, что все в вашей власти - вы можете удушить бывшую невесту велосипедной цепью или ослепить магниевой вспышкой. Причина: давно пережитое чувство неполноценности. То, что дети называют "бо-бо", ничего необычного. Поэтому и я прошу не злоупотреблять словом "боль". По-настоящему болезненное вмешательство вам вообще не выдержать. Вспомните жанровые сценки на полотнах "малых голландцев", например у Адриана Брауэра. На его картинах зуболом - так в средние века называли дантистов - влезал щипцами, какие мы в наши дни вообще не держим в своих ящиках с инструментами, прямо в рот крестьянину, чтобы сломать ему коренной зуб. Тогда зубы не удаляли, их ломали. Корень медленно догнивал, за исключением тех случаев, когда это приводило к заражению крови со смертельным исходом. Можно предположить, что лет триста назад смерть от гнилых корней была весьма частым явлением. Да, еще сто лет назад извлечение коренного зуба считалось серьезной операцией. У нас, в берлинской клинике Шарите, четверо здоровенных мужчин держали пациента, и только тогда пятый без местной анестезии - в крайнем случае мазали нёбо кокаином - мог удалить коренной зуб. Я вспоминаю рассказы моего отца - врача: один человек держал левую руку пациента, второй упирался ему коленом в живот, третий водил правую руку несчастного над пламенем свечи - эта боль хоть немного отвлекала от основной, - четвертый готовил инструменты, как-нибудь я вам эти инструменты покажу на картинке. В наш просвещенный век мы не нуждаемся в таких силовых приемах благодаря широко развитой технике анестезии. Итак, сейчас я сделаю первую инъекцию. Основа основ всякой местной анестезии - жидкость под названием новокаин, одно из производных аминобензойной кислоты. Однако, чтобы этот противный укольчик оказался не слишком чувствителен, могу призвать на помощь телеви…
(По первой программе шла передача, в которой знаменитая собака обнюхивала бараки.)
- Неважно, кого она ищет. Неважно, что там в этих бараках. Главное - первый барак будто по заказу пуст. Именно в таком бараке, из которого все вынесено, Крингс приказал поставить ящик с песком, достаточно длинный, чтобы расположить северный участок фронта, и достаточно широкий, чтобы поместить центральный. Установить ящик и соответственно оборудовать его с помощью электрика было довольно сложно - все сооружение напоминало детскую железную дорогу с целым лабиринтом путей, одну из тех игрушек, для которой надо иметь бешеные деньги и адское терпение, там были предусмотрены электромеханическая централизация стрелок и сигналов, четырехполюсный главный распределительный щит, множество переключателей и контрольных щитов, ибо все происходящее на фронтах: атаки и контратаки, отводы войск и выравнивание линий фронта, прорывы и отход на промежуточные позиции и временные рубежи обозначались сигнальными лампочками различных цветов; обе воюющие стороны имели специальные пульты управления для того, чтобы командующие могли включать и выключать сигнальную систему. Словом, денег не жалели. А теперь угадайте-ка, доктор, как звали электрика, который только что прогнал эту телевизионную псину из барака и построил Крингсу его игрушку… Вот именно, Шлоттау. Крингс вызвал к себе заводского электромонтера и сказал: "Справитесь?" И Шлоттау, у которого был свой счет к Крингсу, встал навытяжку: "Так точно, господин генерал-фельдмаршал!"
Мой зубной врач сказал:
- А теперь сделаем в нижней челюсти проводниковую анестезию, это значит, что нерв будет на время блокирован у входа в канал…
(Еще сегодня я горжусь - укол не помешал мне увидеть то, что я хотел, короткий противный укольчик: рядом с Крингсом стояла Линда, а я в это время стоял рядом с Линдой, которая встала напротив Шлоттау. Именно она порекомендовала Шлоттау отцу: "Обратись к заводскому электрику. Энергичный парень…")
- А теперь, чтобы дополнительно анестезировать десну, применим опять же местное обезболивание…
(Для тренировки они выбрали "линию Метаксаса" - Крингс и его 6-я горнострелковая дивизия совершили прорыв этой линии 6 апреля 1941 года; два атакующих клина - своего рода ударные войска.)
- А теперь повторим эту процедуру внизу слева…
(Шлоттау построил Крингсу первую и вторую линию обороны - в общем, старику было что прорывать. Ах, как он разбомбил позиции греческих бригад, вооруженных только легкой, артиллерией, с помощью авиационного корпуса пикирующих бомбардировщиков, корпуса под командованием самого Рихтхофена, а потом, когда зажглась зеленая лампочка, ввел в бой 141-й горнострелковый полк. Любо-дорого смотреть!)
"Здорово получилось, Шлоттау. А теперь займемся Демянском…"
Не успел Шлоттау сказать: "Но тут нам понадобится новый пульт для…", как мой зубной врач попросил меня пройти в приемную и посидеть там, пока не подействует обезболивание…
- Минутку, доктор, минутку. Исходный плацдарм для наступления в Демянске мог быть достигнут лишь при успехах операций "Наводка моста" и "Забортный трап"…
- Будьте добры пройти все же в приемную…
- Линда в первый раз села за второй пульт управления, который смастерил Шлоттау. Она перерезала сильно выдвинутые вперед подразделения отца и пробила в его фронте брешь протяженностью в шесть километров…
- Ну а теперь прошу вас серьезно, дорогой друг…
- Иду, иду, сию минуту…
- В комнате вы найдете журналы для чтения…
(А я хотел всего-навсего добавить, что Крингсу наконец пришлось почувствовать волю дочери. С большим трудом, прочесав тылы и бросив на передний край даже полевые кухни, он сумел ликвидировать прорыв. И все же генерал не желал уйти из Демянска. Но кого вообще в наше время может заинтересовать Демянск? Разве что мой 12 "А".) Когда я уходил от зубного врача, телевизионная собака Ласси уже снова обнюхивала барак - она явно кого-то искала… Но кого?
"Квик", "Штерн", "Бунте", "Нойе". (Торопливо, иногда пропуская страницы - ведь я ждал чего-то, - я перелистывал эти иллюстрированные журналы, взятые зубным врачом на дом из библиотеки. То шелест, то шорох страниц и бесконечный плеск на одной и той же ноте, не захочешь - побежишь в уборную. Этот звук шел от подсвеченного фонтанчика, который должен был успокаивать нервы пациентам. Я не хотел, чтобы в этой комнате у меня появилась боязнь замкнутого пространства, и старался заглушить шелестом бумаги плеск фонтанчика. Да, слух мне еще не изменил. Только нёбо, язык и даже глотка, в общем, вся пасть, были как бы покрыты пленкой - бараньим салом.) Чтение сквозь жир.
Заголовки: "Противозачаточная пилюля - за и против", "Рак излечим", "Еще одна версия убийства Кеннеди". Сидя в приемной зубного врача, можно ждать в страхе вместе со всем миром - не потеряет ли Софи Лорен второго ребенка. Это беспокоит нас так же, как и запутаннейшая история с судебной ошибкой - это был он… да, кто же это был? - которую удалось раскрыть лишь спустя двенадцать лет. Фотография - ужасное последствие ошибки - вопиет к небу, но я быстро перелистываю страницу. Нефтяную кому - к черту. И Южный Судан тоже. Но вот этот разворот не зачеркнешь. Вызывает целую цепь ассоциаций. Ширах сказал, что он был ослеплен, раскаивается и предостерегает, врет довольно искренне. Исправляет историю, как надо. В Веймаре - в первый раз. Обед из пяти блюд в "Кайзерхофе". Крахмальные манишки - освещенная рампа в Байрёйте. Сентиментальные семейные сценки. Он в коротких штанишках. "Вот как выглядел, Шербаум, мой имперский фюрер, вождь всей немецкой молодежи…" Налитые икры в белых гольфах. Только в Шпандау он стал стоиком. (Ведь еще Сенека советовал своему ученику Луцилию уйти с государственной службы: "Никто не может вплыть в свободу с поклажей на спине…") И он только и делал, что сбрасывал с себя груз прошлого; аналогично мог бы поступить и Крингс: начать все сначала, взяв за исходную точку трудное детство. Небезызвестный генерал-фельдмаршал, еще будучи гимназистом - "В вашем возрасте, Шербаум!" - должен был защищать почти разоренное отцовское дело - мастерскую каменотеса - от напора кредиторов. Оборона стала его жизненной позицией. Так он и превратился в "генерала ни-шагу-назад". От базальтовых карьеров до Майенского поля, от фронта на Севере до укреплений на Одере. Он всегда в обороне. Не считая единственного прорыва на "линии Метаксаса", он ни разу не наступал. Бедняга Крингс… Если бы я захотел написать его историю, этакий сериал для "Квика" или "Штерна", то обязательно развил бы в ней мысль о "комплексе Крингса". Я мог бы сравнить этот комплекс с другими (например, с наполеоновским комплексом Иосифа Прекрасного) и задать такой вопрос: чего избежал бы мир, если бы экзаменаторы в императорско-королевской Академии художеств в Вене не провалили бы абитуриента Гитлера, а наоборот, зачислили бы его… ведь, в сущности, он хотел стать живописцем. Да, наши соотечественники никак не могут смириться, признать неудачу. Неудачниками у нас хоть пруд пруди, и все они жаждут мести. Выдумывают себе врагов и разные истории, в которых эти выдуманные враги уничтожаются ими. Пулемет - естественный аргумент этих узколобых. В разных вариантах они убивают одного и того же противника. На своих зеркальцах для бритья малюют слово "переворот". В книгах видят только себя. Не успев расхлебать одну кашу, заваривают новую. И не забывают обиду, даже самую мелкую, потерявшую за давностью лет силу. Они тщательно взращивают свое мрачное хотенье. А желают они только одного: уничтожать, упразднять, затыкать рот. Когда же им снимают зубную боль, они торопливо и жадно набрасываются на иллюстрированные журналы…
Вот он!.. Вот он здесь и намерен поставить точки над "i" с помощью армейского револьвера, того самого, из которого в годы второй мировой войны солдаты вермахта стреляли в ближнем бою и которым размахивали. Знаменитым "ноль восемь", еще находящим применение в странах Ближнего Востока и в Латинской Америке, старым добрым шестизарядным армейским револьвером, который я приобрел за довольно крупную сумму в бытность мою водителем такси, после того как в Гамбурге только за один месяц укокошили трех водителей - на газовые пистолеты я никогда не полагался и не полагаюсь, и на перегородки между шофером и пассажирами тоже, - словом, с этим вполне действенным, хоть и запрещенным таксистам оружием в руках я покинул нашу спальню в семнадцать с чем-то часов в одной пижаме (предварительно сунув руку под подушку и сразу нащупав револьвер), а потом, стоя босиком в одной пижаме, я сперва застрелил своего трехлетнего сына Клауса, чей писк и визг много раз будил меня, пока не разбудил окончательно, а ведь я лег только в шестнадцать часов, отработав целую смену - двенадцать часов подряд. Пуля вошла около правого уха ребенка, падая, он перевернулся, и я увидел под левым ухом выходное отверстие, рану величиной с мяч от настольного тенниса, из него хлестала кровь. Только теперь тремя выстрелами, один за другим, я убил мою двадцатитрехлетнюю невесту Зиглинду, которую я и все наши друзья зовут Линда. Когда я стрелял в ребенка, невеста вскочила, и мои пули попали ей в живот, да, в живот и в грудь, после чего она повалилась в кресло, где сидела до этого и читала иллюстрированные журналы "Квик", "Штерн", "Бунте", "Нойе", взятые домой из библиотеки; да, она читала вместо того, чтобы негромким голосом утихомиривать Клауса, и в результате пришлось сунуть руку под подушку, выйти из спальни босиком и застрелить нашего ребенка, а потом и ее, мою невесту. Закричала не только моя будущая теща, закричал и я: "Дайте спать! Поняли? Дайте спать!" Вслед за тем двумя последними пулями (на меня пуль не осталось) я смертельно ранил ее мамочку, прострелив ей левую руку у предплечья и шею; правда, сонную артерию мамочки, пятидесятисемилетней вдовы, сидевшей за швейной машиной, я не затронул; после выстрелов мамочкина голова с накрученными бигуди ударилась о крышку швейной машины и только потом очутилась возле нее на коврике. Сама вдова боком сползла со стула, потянув за собой шитье, и начала издавать (после выстрела в Клауса и трех выстрелов в Линду она неоднократно вскрикивала "Харди!") булькающие и свистящие звуки, которые я опять же пытался заглушить криком: "Дайте спать! Понятно? Дайте спать!" Случилось все это на третьем этаже новостройки, в Берлин-Шпандау. Квартплата за двухкомнатную квартиру с большой кухней составляла 163,50 западных марок без отопления. Три с половиной года назад мы отпраздновали помолвку с Линдой. По существу, квартира принадлежала ее мамочке и Линде с ребенком. (Меня они третировали как жильца и, соответственно, обирали.) Сначала я работал у "Сименса", а потом поменял профессию; надеялся, что, став водителем такси, буду больше зарабатывать и смогу жениться, потому что я привязан к ребенку. Комнаты у нас довольно светлые. И иногда летом мы сидим по вечерам на балконе и глядим, как за крышами нашего нового района, в Берлине, в ГДР, поднимаются в небо разноцветные ракеты - тот Берлин от нас совсем близко. У меня совершенно незапятнанная репутация. С Линдой я познакомился у "Сименса". Какое-то время она работала там мотальщицей, но ей пришлось уйти, так как она училась на парикмахершу и от химической завивки у нее всегда были влажные руки. Скандалов у нас с ней почти не бывало. А если и случались, то только из-за квартиры; из-за страшной слышимости. (Но я всегда брал себя в руки. Только в семнадцать лет я был агрессивный малый. Но в ту пору шла война и молодежь повсюду одичала.) Когда я еще работал у "Сименса", даже Линда мне говорила: "Уж слишком ты покладистый, мужчина должен уметь постоять за себя". Она была права; по существу, я человек скромный и бережливый. Например, я читаю только те газеты, которые пассажиры забывают в машине. (После работы, по вечерам, я никогда не позволяю себе пропустить две-три кружки пива - не то что другие шоферы.) Охотней всего я разъезжаю в районе Шпандау и в его окрестностях, но с тех пор, как провели автостраду через город, езжу и по центру. И при том без аварий. По существу, я хотел бы продолжать учебу, но это никак не получалось. Жилищные условия, и ребенок вечно пищит. Вот уже два года, как я не отдыхал по-настоящему. Только раз, вскоре после помолвки, мы съездили в Западную Германию в Андернах, это место нравилось мамочке. Она находила, что там красиво. Мы стояли на променаде у Рейна и наблюдали за пароходами. Это было незадолго до рождения мальчика. У меня заболели зубы, ведь на берегу всегда ветрено. Но Линда обязательно хотела иметь ребенка. После войны я, собственно, решил пойти в таможенники. Но меня провалили на экзамене. Потом все шло просто. С ключом от машины, но по-прежнему в одной пижаме (в коридоре я надел, правда, шлепанцы), держа в руке свой "ноль восемь" с пустой обоймой, я вышел из квартиры, из нашего дома-новостройки, не встретив никого из соседей. Машина стояла внизу, но это было без заранее обдуманного намерения, я собирался везти ее на профилактику. Я ездил почти до полуночи: сперва поехал в Ной-Штаакен, потом миновал Пихельсдорф, проехал по Хойерштрассе до Вестэнда и от Шарлоттенбурга вверх через Юнгфернхайде, Райникендорф и Виттенау до Хэрмсдорфа, а после отправился в обратный рейс. Во всяком случае, я сразу перешел на прием. С двадцати одного часа меня стали вызывать в парк. И мои коллеги тоже пытались уговаривать меня. Полицейские машины остановили мою машину, когда с площади Теодор-Хейсса я опять поехал по Хойерштрассе, чтобы свернуть на Хавельское шоссе и двинуть в гору к дому. Кажется, я сказал: "Это не я. Они не давали мне покоя. Моя невеста нарочно не утихомиривала мальчишку, когда он пищал. Решили меня доконать, давно этого хотели.
И почему мне не дали стать таможенником? Вот у меня и не выдержали нервы. Вдобавок болят зубы. Уже очень давно. Да, застрелил их из "ноль восемь". Бросил его в Штёссензее. Прямо с моста. Ищите там".