"Разве, доктор, история учит нас чему-нибудь и когда-нибудь! Ну хорошо, я не послушался врача и не сделал выводов из своего опыта; на улице шел снег, я оставлял следы на снегу, к тому еще выпил по дороге кружку холодного пива, пришлось принять еще две таблетки арантила, запив их тепловатой водой… История нас не учит. Прогресса не существует, в лучшем случае следы на снегу…"
Зубной врач не оставлял меня и в моих четырех стенах. Он рассказывал одну историю за другой об успехах зубоврачебного дела, нанизывал их на цепочку, словно жемчужины. На мой насмешливый вопрос: "Что появилось в продаже раньше: зубная паста или зубные щетки?" - он разразился критикой по адресу "Хлородонта":
"Правильно, он освежает. Но как быть с кариесом?"
И начал рассуждать о пройденном дантистами пути, от старой бормашины с медленным вращением сверла до самых современных:
"Скоро "Сименс" продемонстрирует на зубоврачебной выставке-продаже бормашину, делающую пятьсот тысяч оборотов, тогда мое кресло покажется жалким ископаемым".
А когда он перешел к лечению зубов ультразвуком и к перспективе окончательной победы над кариесом, я позволил себе вставить слово:
"У вас, может, и впрямь дело движется вперед, но что касается истории… как бы упорно ни развивались системы вооружений, история ничему нас не учит, полное отсутствие логики, как в лотерее. Все ускоряющийся бег на месте. Куда ни кинешь взгляд. Неоплаченные счета, припудренные поражения, наивные попытки выиграть проигранные войны задним числом. Если я, к примеру, вспоминаю бывшего генерал-фельдмаршала Крингса и то, как упрямо его дочь…"
Даже когда я сидел за письменным столом в окружении милых моему сердцу вещиц, своего рода амулетов, которые должны были защищать меня, зубной врач, лишь только я произносил имя "Линда", ложка за ложкой запихивал мне в пасть розовый гипс. (А сейчас он просит меня не глотать и по-прежнему дышать носом, пока гипс не застынет во рту…)
Неподалеку широко и спокойно раскинулся батюшка Рейн. Он несет на своей поверхности корабли, то туда, то обратно. И мы с ней ходим взад-вперед по променаду в непромокаемых плащах на теплой подкладке. (Опять мы выясняем отношения под платанами с подстриженными ветками на старом крепостном валу, где повсюду висят таблички с молитвами, обращенными к деве Марии.)
"Что ты сказал? Повтори еще раз. Я хотела бы еще раз услышать это четко и ясно".
Два профиля. Задницы уже приземлились на скамейку (чтобы выяснять отношения не на ходу). Головы неподвижны. Только волосы на ветру создают видимость движения. И прибавим к этому грузовые суда, которые на заднем плане проплывают слева направо и справа налево.
"Только не прикидывайся. Я знаю, что тебе хочется услышать. Ты лучше его. Доволен?"
Теперь они считают пароходы. Четыре идут из Голландии вверх по течению. Три прошли через Бинген и плывут вниз по течению. По крайней мере это точно.
И время года: март. Коричнево-серая капель - вот и все прелести природы. (Напротив по-прежнему Лойтесдорф.)
"Как вы считаете, доктор, стоит ли мне поехать на экскурсию с моим 12 "А" в Бонн - осмотр бундестага? Беседы с действующими политиками. А потом дальше, в Андернах…"
(Теперь и он и она молчат: вверх-вниз по течению.)
Движение на Рейне убеждало больше, нежели мои доводы: медленно проплывают уютные суденышки с колышущимся мокрым бельем на корме и медленно затвердевает гипс на обточенных корнях, в которых убиты нервы. Собственно, то, что я собирался сказать: Шлоттау хотел свести с Крингсом счеты - ведь в Курляндии Крингс разжаловал его из фельдфебелей в рядовые, - ушло из кадра, вместе с грузовыми судами уплыло прочь, исчезло из виду. Я всегда легко отвлекался. (На экране то и дело кадры, введенные наплывом: Ирмгард Зайферт кормит декоративных рыбок.) Задолго до того, как у меня появилась невеста… (Трудности с наглядными пособиями.) Прежде чем я поступил в фирму "Диккерхофф - Ленгерих"… (Моя ученица Вероника Леванд: "Это субъективизм!") Будучи студентом в Аахене, я зарабатывал на жизнь, разнося продуктовые карточки вверх-вниз по лестницам. Моей епархией была Венлоуэрштрассе…
Жил да был на свете студент, который за плату разносил продуктовые карточки. Он разносил их по девятиквартирному доходному дому, который торчал один посреди развалин. Левой рукой студент Высшего технического училища придерживал клеенчатый портфель с талонами на хлеб, мясо, жиры и другие продукты, со списком жильцов и с несколькими учебниками по статике, а большим пальцем правой руки нажимал на кнопку звонка.
"Войдите же на минутку".
В квартире этой вдовы студент, уже учась на первом курсе, отчасти утратил врожденную застенчивость, а также научился сосредоточиваться. С той поры в памяти у него застряла фотография беззаботно смеющегося обер-фельдфебеля - ведь время от времени он отводил взгляд, - фотография в рамке стояла на тумбочке у кровати среди безделушек.
Фамилия вдовы была Лёвит, нет, вовсе нет, так звали женщину в квартире напротив, которая сказала студенту, когда он большим пальцем правой руки нажимал на кнопку звонка: "Входите же, молодой человек, моя сестра пошла брать ордера в хозотделе, но я не прочь тоже". Скоро - и чем дальше, тем лучше - студент научился вытаскивать бигуди из ее волос, довольно-таки рыжих.
Нет, золотисто-рыжей была девочка в квартире слева на втором этаже, которой он помогал делать уроки, и она благополучно перешла в следующий класс. А вот девочка в квартире напротив осталась на второй год, потому что студенту не разрешали заниматься с ней. Он должен был заниматься с ее мамашей, пока не вмешался сын и не пригрозил: "Подожди, вот вернется отец из плена, он тебе покажет…"
Да, еще студентом я любил такого рода перепалки, тем более что у госпожи Подцум водился натуральный кофе, и не только кофе, а еще и свиное сало со шкварками и с яблоками, часть этой вкуснятины, пожалуй, с кило, а может и больше, студент уносил на третий этаж, да так ловко, что госпожа Подцум ничего не замечала; возможно, впрочем, что, будучи женщиной умной, она просто не желала замечать.
Там он отдавал свою добычу - нечто вроде приданого - студентке, снимавшей комнату у хозяйки, но она не шла впрок жиличке: от сала у нее высыпали прыщи. Она вообще была закомплексованной, смущалась по пустякам и вела дневник, который студент без зазрения совести прочел и сказал, что она его здорово насмешила, чем довел студентку до слез.
Совсем иначе вела себя Хайде Шмитхен, на этом же этаже, но справа. У нее была пишущая машинка, и она разрешала студенту печатать. Почти такая же молодая, как студент, она относилась к нему по-матерински, может быть, потому что у нее не было детей и потому что ее муж (я до сих пор вижу, как он уходит, стоит мне войти) ничем подобным не интересовался.
А вот на четвертом этаже - и об этом можно было догадаться уже на третьем - детей хватало, и там всегда пахло брюссельской капустой. В тех квартирах две женщины, по-разному побитые жизнью и в халатах с разными узорами, встречали меня словами: "Входите, не бойтесь, молодой человек". Здесь студент многому научился; говоритьда, говоритьнет, обнадеживать, неглядетькуданенадо, думатьочемтопостороннем. Он проводил время под стенными часами или около напольных часов, и те и другие пережили две войны. Где подавали такую вкусную жареную картошку? У кого был волнистый попугайчик? (Я утверждаю, что в квартире слева, там, где стояли напольные часы, ведь, когда я вспоминаю квартиру справа, на телеэкране не видно ничего, кроме сурового лица женщины лет сорока пяти в очках и настенных часов.) Да, студент потерял, по-видимому, куда больше времени у госпожи Зицмански; во-первых, потому, что сначала волнистый попугайчик еще был здоров (теперь я вижу, как он заболел и, грустно нахохлившись, сидит на жердочке), а потом, когда он выздоровел - его долго выхаживали, - перышки снова заблестели и он стал весело порхать по своей клетке, вот тут-то, во-вторых, госпожа Зицмански предложила мне поселиться у нее насовсем; однако студенту предстояло еще отнести продовольственные карточки в квартиру под крышей. Кому, собственно говоря? Чем там пахло? И какие были обои?
("Согласитесь, доктор, что мне представлялись возможности, которые грех было не использовать".) Без звука на телеэкране приоткрывается дверь. Рука - на ней целых три тяжелых перстня - манит зайти сквозь образовавшуюся щель. Как он научился для вида медлить. От руки пахнет духами. Он стаскивает самое маленькое кольцо - его гонорар. Теперь рука может потрепать студента по затылку. И еще - поиграть его волнистыми, всегда немного взъерошенными волосами. А вот она расстегивает пуговицы. Вот наполняет рюмки. Вот рвет бумагу. Вот дает пощечину студенту - на руке все еще блестят два перстня. Потом остается уже только один перстень… Второй он стянул с пальца - его гонорар. Вот она опять наполняет рюмки. Вот они спят. Время идет. Вот она наливает воду для кофе. Вот плачет перед треснувшим зеркалом - лицо у нее раскололось надвое. Опять идет время. Вот она покрутила ручку радиоприемника. Вот она снимает последнее кольцо, вот расписывается (и я ставлю галочки: талоны на хлеб, на мясо и на жиры). Вот она открывает дверь и выталкивает студента; он повзрослел и знает, что к чему. Он все предвидел заранее, даже печаль, которая наступит потом. Он умеет сравнивать, и он уже не новичок. Студент освоил эту науку. Из-под чердака он сбегает по лестнице, минуя этаж за этажом, и выходит из дома. (Я еще раз вспоминаю все подряд, ведь я уже начал забывать кое-какие детали, к примеру какой где рисунок на занавесках и где выщерблена штукатурка.)
"Нет, уже не студент, доктор, а инженер-машиностроитель Эберхард Штаруш поражен, как много домов выросло на Венлоуэрштрассе, еще недавно наполовину разрушенной бомбежками. По обе стороны того доходного дома пустыри застроены (вы сказали бы: там поставлены мостовидные протезы). В витринах громоздятся товары - скоро начнется распродажа по сниженным ценам. Потребление растет. (И пока вы снова и снова будете выламывать у меня изо рта гипс, мой клеенчатый портфель с продовольственными талонами превратится в новый портфель свиной кожи и разбухнет от дипломной работы на тему: "Фильтры-пылеуловители на цементных заводах", работы, удостоенной хорошей оценки, ибо, пока я разносил по девятиквартирному доходному дому продуктовые карточки, а гипс затвердевал, я работал без устали, сдал все экзамены и стал мужчиной, хотя несколько позже моя невеста скажет: "Ты все еще ходишь в коротких штанишках".)
"Чем не тема для сочинения, как вы считаете?"
Пусть мой ученик Шербаум представит себе, что в сорок седьмом году он был студентом и разносил по доходному дому в Нойкёльне продуктовые карточки.
(В пятьдесят первом, когда я бросил это занятие, у Шербаума как раз начали резаться молочные зубы.) Пожалуй, я приму лучше две таблетки арантила - я поступил опрометчиво, выпив кружку холодного пива, - и позвоню Ирмгард Зайферт, но, прежде чем мы опять будем пережевывать ее историю со старыми письмами, сбегу-ка я в Крец, Плайдт и Круфт, пройдусь с Линдой вдоль речки Нетте, поднимусь с ней (еще влюбленный в нее) на Корельсберг, или попячусь назад еще дальше (всегда было что-то раньше) и сделаю доклад о туфе на конгрессе цементников в Дюссельдорфе, или снова пойду работать в фирму "Диккерхофф - Ленгерих", пропущу Аахен (доходный дом) и, пока арантил еще действует (и Ирмгард Зайферт не докучает по телефону своими жалобами), буду старательно пятиться назад: когда мне было восемнадцать, я сидел в вонявшем хлоркой американском лагере поблизости от Бад-Айблинга в Альгойе, где я, коротко остриженный военнопленный, который при пайке в девятьсот пятьдесят калорий в день и при наличии всех зубов… (Ах, доктор, какие у меня были зубы!), а главное, радуясь, что уже не заставят заниматься разминированием без огневого прикрытия, усердно посещал всевозможные учебные курсы!
Ведь мы, немцы, благодаря своей организованности можем употребить себе на пользу даже однообразную лагерную жизнь. (Мои коллеги говорят, что я, к примеру, мастер составлять расписания, в которых согласовано решительно все.)
В бараке, где шли занятия, мы набивались как сельди в бочке; стремясь заглушить вульгарный голод, военнопленные грызли гранит науки. "Иностранный язык для начинающих и для тех, кто его уже изучал". "Двойная бухгалтерия". "Соборы в Германии". "Свен Гедин - исследователь Тибета". "Поздний Рильке - ранний Шиллер". "Краткий курс анатомии". (Ваши лекции по кариесу в бад-айблингском лагере собрали бы куда большую аудиторию, чем в народном университете в Темпельхофе.) В это же время возникли кружки "Умелые руки": как смастерить из пустых консервных банок если не гранатомет, то хотя бы пылесос? Первые легкие мобили, вырезанные из американской белой жести, вращались в теплом воздухе над нашими чугунными печурками. Интенданты читали курс "Введение в философию". (Вы правы, доктор, Сенека приносит утешение, особенно в лагерях.) А по средам и по субботам бывший шеф-повар отеля - сейчас его все знают, он ведет передачу по телевизору, дает кулинарные рецепты - читал лекции для начинающих. Брюзам уверял, что он учился у Захера в Вене. Он был родом из Трансильвании, и то и дело пересыпал свои рекомендации словами: "У меня на родине, в прекрасной Трансильвании, хорошая хозяйка, умелая стряпуха, берет…"
Нехватка учебного материала заставляла повара учить нас готовить свои блюда из взятых с потолка продуктов: он рисовал воображаемую говяжью грудинку, телячьи почки, жареную свинину. Словами и жестами он показывал, как можно поджарить сочный кострец барашка. А его фазан в виноградных листьях, а его карп в пивном соусе: отражение отражения. (Там я и научился фантазировать.)
Широко раскрыв глаза, одухотворенные недоеданием, мы застывали на табуретках в бараке, где шло обучение, и слушали Брюзама, а наши блокнотики в одну восьмую листа - дар американцев - постепенно заполнялись кулинарными рецептами, из-за которых десять лет спустя мы так разжирели.
"На моей родине, - вещал Брюзам, - в прекрасной Трансильвании, хорошая хозяйка-стряпуха, покупая гуся, умеет отличить откормочную птицу от обычной…"
Засим следовал весьма поучительный экскурс, посвященный польским и венгерским гусям, обладающим свободой передвижения и потому меньшим весом, но зато мясистых, и о жалкой доле насильно откармливаемых гусей в Померании. "В прекрасной Трансильвании, где я родился, хорошая хозяйка никогда не выберет откормочного гуся".
После этого Брюзам демонстрировал, как большим и безымянным пальцами распознать по гузке и грудке, что это за гусь. "Несмотря на то что гузка заплыла жиром, в ней должна прощупываться железа".
(Вы должны понять, доктор, что, когда ваша помощница всовывает мне в рот три пальца, вызывающие у меня спазм жевательных мышц, я невольно вспоминаю, как прощупывают гузку, или как раз наоборот, когда, согласно науке Брюзама, я нащупываю железу воображаемых гусей, пальцы вашей помощницы вызывают у меня спазм.)
"Придя домой, - продолжал Брюзам, - надо выпотрошить гуся, и тогда его можно фаршировать".
Огрызками карандашей - на трех человек один карандаш, все делилось поровну, - мы записывали: "Чем бы хорошая хозяйка ни начиняла гуся, она обязательно положит эстрагон, три приятно шелестящих, пахучих веточки эстрагона".
И обращаясь к нам, а мы были счастливы, если удавалось нарвать около бараков одуванчиков и сварить похлебку сверх того супчика, что выдавали в лагере, к нам, кто смиренно вылизывал свои миски, Брюзам перечислял различные начинки для гусей. Мы внимали и записывали: "Яблочная начинка. Начинка из каштанов…"
И один из нас, кому не хватало не менее семи кило до нормального веса, спросил: "А что такое каштаны?"
(Вот бы так выступать теперь Брюзаму по первой программе.)
"Глазированные каштаны, засахаренные каштаны, пюре из каштанов. Красная капуста не подается без каштанов. В прекрасной Трансильвании, на моей родине, продавцы каштанов жарили их на древесном угле… И зимой в морозный день на базарной площади, когда горячие каштаны…" И пошло-поехало, целая серия каштанных историй: "Когда мой дядя Игнаций Бальтазар Брюзам переехал в Германштадт в Трансильванию, на мою родину, переехал, привезя с собой каштаны… в общем, в ноябре, в день святого Мартина, неоткормочный гусь просит, нет, требует каштанов - и его начиняют глазированными каштанами на меду и посыпанными корицей яблочными дольками, ну и, конечно, кладут шуршащие веточки эстрагона - ведь гусь без эстрагона и не гусь вовсе, - а начиненное изюмом сердце отечественного гуся, так же как и польского, набитое до отказа сердце, придает грудке гуся тот вкус, который не может придать ему даже драгоценная гусиная кожа, подрумяненная в духовке и снизу и сверху и хрустящая на зубах - сладковатый вкус каштанов…"
(Ах, доктор, как бы нам пригодился в те времена, когда у всех нас щеки ввалились от голода, ваш слюноотсос!)
Брюзам ни на секунду не оставлял нас в покое, пытка становилась все нестерпимей:
"А теперь перейдем к мясной начинке: хорошая хозяйка у меня на родине берет триста пятьдесят граммов свиного фарша, две мелко нарубленных луковицы и три яблока, а также гусиные потроха, включая вкуснейшую гусиную печенку, посыпает все это эстрагоном, добавляет три сдобные булочки, предварительно вымоченные в теплом молоке, натирает лимонную цедру, кладет средней величины зубчик чеснока, вбивает два яйца, добавляет три столовые ложки белой муки в тщательно перемешанную и слегка подсоленную массу, чтобы она стала как крутое тесто, после чего и фарширует гуся".
(Так началось перевоспитание одураченной молодежи.) Мы без устали учились. Из развалин и нищеты то и дело появлялись полуголодные педагоги и вещали: "Нам надо опять научиться жить, жить по-человечески. Например, гусей не фаршируют апельсинами. Остается на выбор либо классическая яблочная начинка и ее южный вариант - начинка из каштанов, либо так называемая мясная начинка. Однако в трудные времена, когда количество гусей явно превышает количество свиней или когда внешнему рынку закрыт доступ и он не поставляет на внутренний каштаны, сгодится и картофельная начинка" - так говорил Альберт Брюзам, бывший шеф-повар в отеле, а ныне повар, ведущий на телевидении специальную передачу. "…Тогда она заменяет и яблочную и каштановую начинки и начинку из свиного фарша, особенно если прибавить для вкуса натертый мускатный орех и эстрагон - без эстрагона гусь и не гусь вовсе! - да, тут картофельная начинка будет так вкусна, что пальчики оближешь".