На старости лет Сенека рекомендовал нам бездеятельность как итог накопленного опыта, раньше он писал речи Нерону, облекая его злодейство в слова. (Это было вроде тех советов, которые дает мне зубной врач.) Может, предложить им тему для сочинения "Что такое действие"? Или попытаться превратить Шербаума в Луцилия, чтобы он поучал, позабыв о деле… Хорошо говорить все это деловому дантисту, который удаляет зубной камень, борется со злом, предпринимает одно вмешательство за другим. Люди деятельные проповедуют бездействие.
Они собирались в кучки; Шербаум, постояв чуть-чуть, переходил от одной к другой. С начала года держалась холодная сухая погода. Ребята жались друг к другу. ("Холодрыга" - на их языке, смахивавшем на язык диснеевского утенка Дональда, - означало, что им холодно, они говорили - какими-то усеченными словами: будьспок, чмок, тип-топ, блеск…) Веро Леванд закурила и передала сигарету по кругу ("Ну и что?"). Даже воробьи собирались в стайки между стайками ребят.
Я задержал Шербаума на школьном дворе, задержал в буквальном смысле слова, преградив ему дорогу, когда он хотел перейти от одной кучки ребят к другой, стоящей неподалеку. Я начал с заранее приготовленных слов:
- Очень жаль, Филипп. Но если вы не откажетесь от вашего плана, мне придется сообщить о нем, причем сообщить в полицию. Вы понимаете, к чему это приведет?
Шербаум засмеялся так, как может смеяться один только Шербаум: даже не оскорбительно, скорее добродушно-снисходительно и с оттенком беспокойства, будто он хотел меня пощадить.
- Вы наверняка не сделаете это ради себя самого. Вы слишком себя уважаете.
- И все же я всерьез размышляю, как в случае необходимости сформулировать свое заявление…
- Вы просто не сможете это сделать, не сможете преодолеть путь до полицейского участка и прочее.
- Я вас предупреждаю, Филипп…
- Это никак не вяжется с вами.
(Веро оставила ребятам чинарик и приблизилась к нам в своих ядовито-зеленых колготках.)
Я стал как попало выкладывать свои доводы: бессмысленный, бесчеловечный, опасный, жестокий, глупый план. Я говорил и говорил: с одной стороны… именно поэтому… неправдоподобно… показатель бессилия… нереально.
Шербаума не удовлетворил ни один мой довод.
- Знаю, - заметил он. - Вы должны так говорить, вы же педагог.
Когда я сказал, что эта дурацкая выходка не принесет ему ничего, кроме дешевой славы, Веро Леванд влезла со своим:
- Ну и что?
- Госпожа штудиенрат Зайферт, если бы вы рассказали ей о вашем плане, сделала бы то же самое…
- Ах так. Архангел уже знает.
Прежде чем я успел придумать что-нибудь, вмешалась Веро Леванд:
- Она вообще пусть помалкивает. Она все время говорит о сопротивлении, о долге. - Веро довольно ловко передразнила Ирмгард Зайферт, но не пыталась воспроизвести ее голос. Она подражала ее языку, стилю, как бы цитировала. - Даже в самые мрачные часы нашего прошлого постоянно находились люди, которые действовали. Подавали знак. Грудью преграждали путь несправедливости. - Прищелкнув пальцами, Веро Леванд подала мне знак: - Ну, а теперь ваша очередь.
Перебираясь через сложные языковые конструкции: "Вы теперь наверняка считаете…" - или: "Сейчас вы могли бы заметить…", я построил длинный монолог, нечто вроде карточного домика, который Шербаум, потеряв терпение, разрушил в один миг.
- Почему вы не скажете: сделай это? Почему не скажете: ты прав? Почему вы не вселяете в меня мужество? Ведь на это нужно мужество. Почему вы мне не помогаете?
(Молчание, наступившее потом, было трудно выдержать. Никакие словесные ограды ни от чего не спасали. Решайся! Решайся же!)
- А теперь, Шербаум, мое последнее слово. Я возьму собаку в собачьем питомнике Ланквица, подожду, пока она ко мне привыкнет, а потом на том самом месте, которое вы выбрали, оболью ее бензином и подожгу. И я принесу с собой ваш плакат. При этом будут присутствовать газетчики и телеоператоры. Вместе с вами мы сочиним листовку, по-деловому проинформируем публику о действии напалма. Эту листовку вы и ваша приятельница сможете разбросать на Курфюрстендамме после того, как меня арестуют или - это тоже не исключено - изобьют до полусмерти. Согласны?
Школьный двор опустел. К нам подобрались воробьи. Мой язык нащупал оба инородных тела: мостовидные протезы производства "Дегуссы" по специальному заказу. Веро Леванд дышала ртом. А Шербаум глядел сквозь голые ветви каштанов, росших во дворе. (Так и я когда-то стоял глазел. Но не искал в воздухе точку опоры, я упирался взглядом в землю. Штёртебекер уже опять что-то задумал. У него есть план. У него есть план…) Последний звонок. А над всем этим самолеты панамериканской авиакомпании, летящие в Темпельхоф.
- Согласны, Филипп, согласны?
- Внимание, Филипп. Мао предостерегает нас от ученых всех мастей.
- Не суйся… Это еще надо обмозговать.
- Нет, отвечайте сейчас, Филипп. Согласны?
- Без Макса я это не могу решить.
Они ушли, я остался один. Моя рука нашарила в кармане арантил. Хоть какое-то подспорье.
- Понимаю, понимаю! - сказал мой зубной врач. - Вы хотите выиграть время, завести собаку, приучить ее к себе. А тем временем план Шербаума может перезреть. Или вдруг случится что-нибудь непредвиденное. Всегда остается надежда на перемирие. А не то, глядишь, папа римский преподнесет человечеству энциклику, призывающую к миру. Биржа отреагирует нервно. Чрезвычайные послы встретятся на нейтральной почве. Недурственная тактика, недурственная!
- Я ни в коем случае не могу допустить, чтобы мальчишку линчевали, что не исключено.
Но зубного врача я не смог убедить.
- Я ведь говорю - это не безнадежно. Имея в виду вашу тактику.
Но я сам только на протяжении полуфразы верил, что хочу спасти Шербаума. (А ведь стоя перед зеркалом и бреясь, я твердо решил сделать это, сделать это.) Да, дантист, видимо, знал меня лучше. Изучил отскочивший с моих зубов камень.
- Попросите в Ланквице суку после случки. Таким образом, у вашего ученика появится возможность освободить вас от обещания. Не захочет же он, чтобы вы сожгли беременное животное.
- Такие циничные предложения могут прийти в голову только медику.
- Что вы. Я просто логически развиваю вашу мысль. А пока что с нетерпением будем ждать, что решат мальчик и такса.
А вдруг он и впрямь скажет: действуйте? Вдруг это ляжет на мои плечи. Вдруг он очень даже просто скажет "да", придя и сразу уйдя. Путей для отступления уже не будет (даже в частном порядке). Назвался груздем - полезай в кузов. Западноберлинский штудиенрат, 40 лет, протестует против войны во Вьетнаме и в знак протеста публично сжигает свою собаку, шпица… Но не на Курфюрстендамме. Лучше уж сделаю это у бундестага. Протест прозвучит весомей, серьезней. Все следует запланировать заранее. Сообщения для прессы через агентства. Предварительно официальный запрос в парламент. И еще, наверно, следовало бы написать моей бывшей невесте: "Милая Линда, приезжай, пожалуйста, в Бонн, и подойди к главному входу бундестага. И возьми с собой, пожалуйста, детей. И своего мужа, если это необходимо. Я хочу тебе кое-что показать, нет, нет, доказать: пойми наконец, что я не тот хоть и приятный, но возбуждающий жалость underdog, из которого ты во что бы то ни стало решила сделать учителя: в действительности, я настоящий мужчина, человек дела. Приезжай, Линда, приезжай! Я подам миру знак…"
Мой класс - вот кто выиграл от сложных отношений между учителем и учеником. Опираясь на факты, я пытался познакомить Шербаума с хаосом, царившим в истории. (Кроме него и Веро Леванд, класс был довольно средний; ученики медленно продвигались вперед или, скорее, тянулись кверху и не имели особых запросов.) Я старался показать абсурдность некоторых, казалось бы, вполне разумных действий. Сверх программы мы занимались Французской революцией и ее последствиями. Я начал с выявления причин. (Идеи просветителей: Монтескье, Руссо. Физиократы, которые критиковали меркантилизм в экономике и раз навсегда установленное сословное строение общества.) Без устали я обращал внимание Шербаума на столкновения между представителями либеральной и "тотальной" демократии. (Позднейший вариант - противоречия между парламентской - формальной - демократией и властью Советов.) Мы говорили и о моральном оправдании террора. Целый урок я посвятил звучащему во все времена лозунгу: "Мир хижинам, война дворцам!" Наконец, обратившись к документам, я разъяснил, как - и с какой жадностью - революция пожирает своих детей. (Тема бюхнеровского "Дантона" как доказательство абсурдности!) Да, все кончалось реформизмом. Проявив терпение, можно было бы достичь того же меньшей ценой. Именно так появился Наполеон. Революция и ее наследники. Небольшой экскурс - Кромвель. Абсурдная закономерность: революция сделала возможной реставрацию, которую должна уничтожить опять же революция. Аналогичные явления не во Франции: Форстер в Майнце. (Как он там задыхается, как подыхает, как Париж его принимает, а потом выплевывает.) И еще я привел в пример Швейцарию - Песталоцци отвернулся от революции из-за того, что она застряла в реформах и реформочках, а он стремился к великим преобразованиям, к созданию нового человека. (Сравни с Маркузе. Бегство в философию исцеления, удовлетворенность собственным существованием.) Осторожно я процитировал Сенеку, прежде чем цитировать павшего духом Песталоцци. "Когда люди станут лучше, они поставят во главе лучших людей…"
Еще до этого я записал свои опасения: "Не исключено, что Шербаум посмеется над тем, что я осторожно преподношу Сенеку. И подробно рассказываю о Песталоцци. Пусть смеется, смех тоже мешает действовать".
Но он слушал внимательно и, как всегда, чуть скептически. Однако ямочки на его щеках так и не появились.
По бокам от въезда в питомник Ланквица находилось собачье кладбище. Надгробия (величиной с детские могилы) рассказывали о Путци, Ральфе, Харрасе, Бианке. Туда ходят старушки и шебуршатся в плюще. Иногда в мрамор вставлены фотографии. И надписи говорят о верности, о незабвенной верности.
Перед началом занятий Шербаум поджидал меня на автобусной остановке.
- Мы все обдумали. Не выгорит.
- Тогда объясните причину. Причины.
- Ваше предложение и так ослабило нас.
- Простительная слабость…
- Согласен: конечно, нам страшно…
- Поручите это мне, Шербаум. Пусть это и звучит чересчур самонадеянно, но мне не страшно.
- Точно. И именно потому дело не выгорит.
- Казуистика…
- Такие вещи должен делать только тот, кому страшно.
- Раньше мне тоже было страшно…
- Мне теперь яснее ясного: то, что совершается без страха, не в счет. Вы хотите это сделать, только чтобы этого не сделал я. Вы в это не верите. Вы взрослый, и у вас одна задача - предотвратить худшее.
(И вот я стоял перед ним, штудиенрат Эберхард Штаруш, лишенный страха, желавший предотвратить худшее, стоял со всеми моими болячками, заглушенными арантилом. Мне следовало признать все же, что я боюсь зубной боли… И местного наркоза тоже, боюсь маленького неприятного укольчика…)
- Вы считаете, значит, что, будучи взрослым, я потерял свою чистоту. Посему я - нечистый и не имею права приносить жертвы.
Шербаум искал точку опоры в воздухе и, между прочим, нашел.
- Значит, так: с чистотой и с жертвой это вообще не имеет ничего общего. Иногда вы говорите тем же языком, что и Архангел, - сплошная риторика. Ведь жертва - это нечто символическое. А наше предприятие имеет определенный смысл, и все может получиться, только если человеку страшно.
Вопрос был в терминологии.
- Шербаум, если человек чего-то боится и, несмотря на это, совершает, - из политических или, скажем, из гуманных соображений, - то, стало быть, он приносит жертву, жертвует собой.
- Ну хорошо. Во всяком случае, мотивы должны быть абсолютно чистыми.
В коридоре меня остановила Веро Леванд:
- Перестаньте наконец нервировать Флипа, прекратите ваши нечистые махинации…
Точно так же на меня напала и Ирмгард Зайферт в свободный вечер.
- Мне не нравится ваша манера, Эберхард, решать мои проблемы, давая всякого рода легкомысленные советы. Если и есть для меня выход, он должен быть стерильно чистым. Вы понимаете?
Зубной врач, утешая меня, научно опровергал само понятие чистоты, о чем я знал и без него. К дантисту я обратился: "Ради проверки…"
Он усмехнулся, строя из себя эдакого всезнайку, и рассердил меня, объединив нас обоих словечком "мы".
- Мы, два нечистых, - сказал он, намекая на мои мостовидные протезы в нижней челюсти. - Даже платина и золото, которые должны исправить ваш прикус, не совсем чистые, правда в переносном смысле этого слова: их специальное легирование произведено по патенту фирмы "Дегусса", которая поддерживает довольно-таки подозрительные деловые связи с Южной Африкой. Куда ни глянешь - всюду какая-нибудь заковыка. Меня удивляет вот что: ваш ученик, которого я, несмотря на его юношеский максимализм, считал трезвым пареньком, выдвигает бескомпромиссные требования.
Прежде чем проверить мостовидные протезы, прежде чем смазать мои все еще воспаленные десны, а также покрыть прозрачной мазью ранку от ожога на нижней губе, дантист достиг со мной соглашения:
- У нас растет новое поколение, которое хоть и притворяется деловым, в действительности жаждет мифа. Осторожно! Осторожно!
(Она предваряет мои намерения. Угадывает мои желания: сегодня яркий тому пример.) Незадолго до полуночи она очутилась рядом со мной за стойкой бара на углу.
- Я так и подумала: либо вы будете у Раймана, либо здесь.
Мне было разрешено заказать ей бутылку кока-колы и рюмку пшеничной. (Только не выспрашивать. Пусть сама расколется. Старое мужицкое правило: хочешь купить свинью, говори о погоде.)
- Раньше, до того как я имел удовольствие стать педагогом, мне довелось работать в цементной промышленности. И цементники - так называют рабочих на цементных заводах - опрокидывали уже за завтраком одну или две рюмочки водки: впрочем, они не запивали водку кока-колой. Зато они потребляли в больших количествах пиво "нетте". Нетте - речушка в предгорьях Эйфеля. Живописно извиваясь, она протекает по самому крупному в Германии району пенистой лавы, используемой в строительстве. Пемза вызывает жажду. Я, разумеется, не знаю, интересуетесь ли вы пемзой. Как бы то ни было, пемза относится к лаахским туфовым горным эффузивным породам. После извержения этих туфов вулканическая деятельность в Лаахском озерном крае пришла к концу…
- Почему вы не оставляете в покое Флипа?
(Это говорит она, на пемзу ей наплевать.)
- Насколько я знаю, фройляйн Леванд, вы называете себя марксисткой. Поэтому мне непонятно, почему вы не проявляете никакого интереса к условиям труда рабочих, занятых в пемзообрабатывающей промышленности. И я, как марксист…
- Вы - либерал. А Мао говорит о либералах: "Они выступают за марксизм только на словах, а претворять его на практике не готовы". Не могут на это решиться.
- Правильно. Я либеральный марксист, ни на что не могу решиться.
- Марксизм у вас только на языке, а действуете вы как либерал. Поэтому вы и пытаетесь своими речами загнать Флипа в угол. Но вам это не удастся.
(Будем и дальше валять дурака? А ведь она довольно хорошенькая в своем пальтишке с капюшоном.)
- Кельнер, кружку светлого.
- Мне водку.
- Милая Вероника. Я считаю, что действую в ваших интересах, указывая вашему Филиппу на те последствия, которые будет иметь его бессмысленная жертва.
(Эта ее занудливая манера цедить слова в нос.) Веро Леванд говорила тихо - я сказал бы, проникновенно, глядя на батарею бутылок позади стойки.
- В "Юй Гунь мог и горы своротить" Мао сказал: "Быть твердым, не бояться жертв и преодолевать все трудности во имя достижения победы". Вот в чем суть. А теперь я пойду. Вы только и умеете, что все истолковывать, изменять жизнь вы не умеете. А при этом мы стоим на пороге третьей революции. Только кучка реакционеров этого еще не понимает.