После ее ухода мне принесли кружку светлого. Я с удовольствием рассказал бы ей, как печально быть умным. Рассказал бы о колебаниях, о робости, мешающих бросать слова на баррикады. (И как у меня навязло в зубах слово "жертва": "После того как 6-я армия в течение многих месяцев, принося неисчислимые жертвы, сдерживала…", "Маленькая жертва для "Зимней помощи"…", "Дорогажертвдорогажертв…") "Как потускло золото".
И все же мое предложение омрачило чистоту и целенаправленность жертвенной идеи Шербаума - он позвонил ко мне в дверь, войти не захотел; держа на поводке Макса, сказал:
- Это с собакой из питомника меня убедило. Совсем не обязательно, чтобы был Макс. Я сам поеду в Ланквиц и, если у них найдется, куплю белого шпица. Как вы думаете, сколько они сдерут за шпица без родословной?
Он хотел одолжить у меня денег, намекал на это весьма прозрачно.
- В конце месяца с деньгами всегда туго.
В квартиру он так и не зашел, хотя я попросил у него несколько минут на размышление.
- Выпьем чашку чая, Филипп, а потом трезво обсудим ваше предложение.
- Веро ждет внизу. Деньги можете дать и завтра утром.
- Вы слишком многого требуете, хотите одолжить деньги, купить на них шпица, облить его бензином и публично сжечь и не желаете посвятить меня в ваши - должен признаться довольно-таки сумбурные - планы. Это нечестно.
- Если вы не хотите, то…
- Еще вчера все должно было быть "абсолютно чистым", а уже сегодня вы готовы пойти на гнилой компромисс: просите денег у взрослого, который в это вовсе не верит и даже не испытывает страха. Вы только запятнаете свою жертву. Зачем?
- Не надо спрашивать, надо помогать.
- Хорошо. Вы боитесь за Макса, понятно. Но за вашу жалкую трусость должны заплатить я и какой-то безымянный шпиц из питомника Ланквица, и еще не исключено, что шпиц окажется сукой после случки.
- Ланквиц - ваша идея.
- Я готов осуществить ее в полной мере ради вас.
- Но ведь и вы, возможно, купили бы шпица.
- Не для того, чтобы спасти вашего Макса. Речь идет о вас, Шербаум, о вас! Что касается вашего плана, то он построен на корысти, на эксплуатации. Империализм в чистом виде. Пощадить собственную собаку и погубить другое животное. Нет, ваш расчет мне не по вкусу.
- Мне тоже нет. Наверно, вы правы.
Я так и остался стоять перед открытой дверью, а Шербаум, даже не взглянув на лифт, побежал по лестнице, нет, не побежал, а помчался со своим Максом, словно за ним гнались…
Я налил себе чаю, выпил несколько глотков и отставил недопитый стакан - пусть остынет.
(Я доволен собой. Доволен ли я собой? Днем - маленькие успехи, с наступлением сумерек они рассыпаются в прах.)
- Вам следовало бы одолжить парню деньги, - сказал мой зубной врач. - Сколько времени он на это убил бы: поездка в Ланквиц. Выбор собаки. Покупка. Покупка поводка. Белый шпиц появляется в квартире родителей. Парень объясняет свой поступок матери, которая должна объяснить его отцу… Или наоборот. Ну а потом - разберем самый благоприятный вариант, - потом между таксой и шпицем возникает дружба. Собаки смешно играют, для вида кусаются, обхаживают друг друга. Возможно, у вашего ученика есть маленькая сестренка…
- У него нет сестренки. Нет сестренки.
- Я просто предположил. И вот девочка полюбила шпица, она считает его своим, в чем девочку поддерживают родители. Все эти не поддающиеся учету факторы вторгаются в план вашего ученика, совершенно расстраивают его замыслы.
- Бесплодные рассуждения. Абсолютно бесплодные.
- Но это еще не все. Вновь возникшая ситуация помогла бы вам противопоставить таксу шпицу. Например, вы задаете такой ехидный вопрос: "А почему бы не сжечь обеих собак?" Или: "Пусть собаки сами тянут жребий - какую бумажку вытащат". Или: "Разве можно счесть нормальным такое самовластие?" Или: "Разве это нормально - присваивать себе право распоряжаться жизнью и смертью животных?" Тут очень простой расчет, мой милый. Две собаки больше, нежели одна. Все становится сложней, и тем самым легче подключить здравый смысл.
Мы затронули в нашем разговоре также зубоврачебные темы. Потом перешли к текущим политическим событиям ("Этот Любке - конец света…"), а под самый занавес, как всегда, обменялись цитатами.
Он. Сенека сказал, говоря об этике: "Наше человеческое общество можно уподобить сводам: оно бы обрушилось, если бы все камни в отдельности не…"
Я. Мотив свода Клейст подхватил позднее в одном из писем к своей сестре…
Он. И дальше, послушайте: "В жизни важно только ее нравственное начало, а не ее продолжительность. Часто, однако, это начало заключается как раз в том, чтобы не жить слишком долго".
Я. Если это услышит Шербаум, он станет стоиком, дескать, ваш старикан Сенека совсем не так уж не прав. Завтра я сожгу Макса. Семнадцать лет жизни более чем достаточно.
Зубной врач рассмеялся. Я засмеялся вслед за ним. (Два смеющихся человека на одном проводе.) Он начал первый и первый оборвал смех.
- Вы, конечно, правы. Древнеримские этические заскоки могут помешать стать долгожителем. Но вернемся к вашему молодому человеку, я стою на своем: мальчику следовало одолжить деньги.
(До сих пор, каждый раз когда я принимаюсь за пиво у Раймана, мостовидные протезы дают о себе знать. Ничего горячего! Ничего холодного! Инородное тело теплопроводно… Советы дантиста настолько разумны, что до первого неприятного ощущения их не слушаешь вовсе. Я советую вам… Лучше не советуйте, доктор… Помогают ли вообще чьи-либо советы… Что же мне делать, доктор?)
День спустя - у меня был пустой урок - я вызвал Шербаума с занятий пением, которые проводит в моем 12 "А" Ирмгард Зайферт. Он был бледен, напустил на себе благовоспитанный вид.
- Я передумал, Филипп. Можете взять у меня деньги. Я позвонил в Ланквиц. Шпиц без родословной стоит от 70 до 80 марок.
- Считайте вчерашнее минутной слабостью, тысячу раз извиняюсь. Либо Макс, либо вообще никто…
- Но мое предложение ни к чему вас не обязывает…
- Тогда можно взять и матерчатую собаку. Еще лучше: несколько таких собак. У Веро Леванд их целая коллекция. Между прочим, не такая уж глупая идея. Спрошу как-нибудь, готова ли она расстаться со своим зверинцем. Мог бы начать с них, вполне безобидная штука. Модные шляпки решили бы: матерчатые собаки. Детские игры. Один из этих дурацких хэппенингов. А потом я пожертвую Максом… И пирожные сразу вывалятся у них из пасти.
Я глядел на него во все глаза. Идея с матерчатыми игрушками овладела им. Он заговорил голосом диснеевского утенка (трах-чмок-тыр-пыр), притворился, будто его тошнит от пирожных (ох-ик-ой-ой). Надо было уйти. Но после моей меланхоличной заключительной фразы: "Как жаль, Филипп, я хотел вам помочь", я дал Шербауму повод остановить меня:
- Знаю, что вы желаете мне добра.
Сказав это, ученик мой опять пошел на урок музыки. В коридоре я услышал, что пели Карла Орфа.
Он способный мальчик. (Все желают ему добра.) Он быстро схватывает. (Слишком быстро схватывает.) Занимается только тем, что ему нравится. (У него была замечательная работа о символах в рекламе: "Звездочки на "мерседесах"- рождественские звездочки".) Ростом он с меня, но все еще растет. (Штёртебекер был немного ниже.) Когда он смеется, на щеках у него появляются ямочки. Родители у него живы. Отец занимает крупный пост в фирме "Шеринг". Мать я знаю по родительским собраниям, это моложавая дама лет сорока пяти, которая считает своего сына еще "совершенным ребенком". У Филиппа два старших брата, оба они учатся в западногерманских университетах. (Один изучает в Аахене машиностроение.) Несмотря на то что успехи Филиппа по моим предметам куда выше среднего и на музыкальной ниве он тоже процветает (играет на гитаре), он и в этом году со скрипом перейдет в следующий класс. Дружба Шербаума с Веро Леванд не сделала его радикалом. (Правда, он требует - что вполне разумно - отмены уроков закона божьего и введения в качестве обязательных полноправных дисциплин философии и социологии.) Его склонность к иронии иногда оборачивается некоторым перебором. Так, например, в одном сочинении он написал: "Мой отец, разумеется, не был нацистом. Он был всего лишь уполномоченным по противовоздушной обороне. Уполномоченный по противовоздушной обороне - это еще, разумеется, не антифашист. Уполномоченный по противовоздушной обороне - это нуль. Я - сын уполномоченного по противовоздушной обороне, следственно, сын нуля. Теперь мой отец стал демократом, так же как раньше был уполномоченным по противовоздушной обороне. Он всегда поступал правильно, хотя говорит зачастую: "Мое поколение наделало много ошибок". Говорит, безошибочно выбрав нужную минуту. Мы с отцом никогда не спорим. Иногда он замечает: "И ты со временем приобретешь опыт". Это тоже правильно, ибо нетрудно предугадать, что я приобрету опыт. И притом в качестве нуля или в качестве уполномоченного по противовоздушной обороне, а это, как я доказал ранее, одно и то же. ("Что вы делаете сейчас?" - "Приобретаю опыт".) Моя мать часто говорит: "У тебя великодушный отец". Иногда она говорит: "У тебя слишком великодушный отец". И тогда мой великодушный нуль замечает: "Оставь мальчика в покое, Элизабет. Кто знает, что еще будет". И это опять же правильно. Я люблю своего отца. Он умеет здорово грустно глядеть в окно. Потом он говорит: "Да, вам хорошо. Вы живете почти что в мирное время. Надо надеяться, что все так и будет. Наша молодость прошла иначе, совсем иначе". Да, я и впрямь люблю своего отца. (Себя я тоже люблю.) Будучи уполномоченным по противовоздушной обороне, он, наверно, спасал людей. Это здорово и опять же правильно. Интересно, вышел бы из меня хороший уполномоченный по противовоздушной обороне? Летом, когда мы ходим купаться на Ванзее…"
За такое сочинение трудно было поставить отметку. (Под тем предлогом, что сочинение очень подражательное, я кое-как отвертелся от этого.) А ведь мальчик действительно способный.
Ирмгард Зайферт тоже считает Шербаума способным. ("У мальчика художественная натура…") Но прежде чем я изыскал возможность поговорить с ней о Шербауме, она опять (и все в том же покаянном тоне) завела волынку насчет старых писем; с тех пор, как она открыла и проанализировала эти письма, она без конца перечитывает их и подвергает анализу. На сей раз она особо ловко истолковала одну фразу, а именно: "Наконец я готова принести жертву". Не доказывает ли слово "наконец", что раньше она не была готова принести жертву, стало быть, сомневалась? Я посоветовал ей особо выпятить слово "сомневалась".
- Ведь оно сводит на нет все последующее, во всяком случае, делает крайне проблематичным.
Разговор этот произошел между охотничьим замком и гостиницей Паульсборна. Она заехала за мной на своем "фольксвагене", мы договорились прогуляться вокруг Грюневальдского озера. Поставив машину у Розенэка, мы пошли. Ничего необычного в этом не было, во время моего стажерства мы с ней каждый день перед началом занятий прогуливались вокруг Грюневальдского озера. И разговоры, которые мы вели, были типичными разговорами дамы-штудиенрата и ее ровесника, но всего лишь учителя-стажера. Мы держались на расстоянии, были то серьезны, то веселы; иногда, правда, впадали в развязность и в несколько натянутую игривость, что, впрочем, грозило перейти в другую крайность - в отдававшую холодом неловкость. (Я считал себя обязанным, учитывая человеческую природу и нашу неразлучность, перевести служебно-дружеские отношения между ней и мной во влюбленность, еще вполне допустимую в наши годы. Нам было под сорок. Но это приводило к тягостным паузам, которые удавалось перебить разве что деланной шутливостью.) Сначала мы с явным удовольствием и в хорошем темпе огибали озеро, впрочем не очень напрягаясь, дистанция между нами сохранялась, но потом, когда Ирмгард Зайферт совершила свое открытие на материнском чердаке, она потеряла спокойствие, опять начала курить - и прогулки "одинразоквокругозера" стали нам в тягость. Тут я начал изыскивать и даже создавать ситуации (отчасти из каприза, отчасти потому, что она мне нравилась), которые вели или могли вести к интимным отношениям. Она пошла и на это. Теперь мы без предупреждения являлись друг к другу в гости. Беседуя на разные темы, вдруг начинали целоваться, а потом так же неожиданно меняли тон и переходили на дела. Насмехались над нашей "звериной похотью", а потом иронизировали над неспособностью "отдаться чувству". "Ложная тревога, Эберхард. Избавим себя от приступа меланхолии, который, как мы предчувствуем, наступит потом".
Мы не только посмеивались и иронизировали, но и жалили друг друга, ведь прогулка наша, о которой мы договорились еще вечером, началась ранним утром, а накануне я опять неожиданно посетил Ирмгард. Мой визит затянулся до поздней ночи, никак не кончался.
- Вы благополучно добрались домой?
- Я позволил себе выпить еще две кружки пива и испробовал новую смесь - бутылку кока-колы и рюмку обыкновенной водки.
- Какое легкомыслие! Я вас не узнаю, как-никак наши отношения строятся на полной умеренности.
- Может быть, мы боимся нарушить эту тишь да гладь хоть каким-то действием?
- Ну что вы! И нарушать нечего, разве что бесконечные разговоры обо всем на свете, сдобренные капелькой симпатии друг к другу, которая так и остается нереализованной. Вы только и делаете, что пятитесь назад, вспоминая ваше жениховство, прямо скажем нелегкое. Что касается меня, то с тех пор, как нашлись эти письма, я выслеживаю семнадцатилетнюю девушку, которая совершила от моего имени нечто такое, чего я никогда не совершила бы.
- Вы забываете, Ирмгард, что ко времени моей помолвки я был уже не мальчиком, мне минуло двадцать семь, стало быть, я оказался несостоятельным, будучи уже, слава богу, взрослым…
- Разница в возрасте ни при чем, когда речь идет о поражении, которое ни вы, ни я, несмотря на все попытки сжульничать, не можем изобразить победой. Я, к примеру, вот уже много дней бьюсь над тем, чтобы истолковать в свою пользу одну чудовищную, хоть и короткую фразу в письме. "Наконец-то я готова принести жертву". Мое положение просто-напросто смехотворно. Я представляю в одном лице и обвиняемую, и защитника. Что вы на это скажете? Не правда ли, это поставленное спереди словцо "наконец" представляет интерес… Разве нет?
Охотничий замок остался у нас за спиной, мы брели к Паульсборну. Светало как-то неохотно, день все еще не желал наступать. Смерзшийся за ночь снег гулко звенел. Там, где Лангес-Лух образовывал ледяную перемычку между Крумме-Ланке и Грюневальдским озером, рабочий из лесничества выбивал во льду лунки для уток. Белое облачко, вылетавшее у него изо рта, относило через плечо. Сразу после того, как мы свернули направо, двигаясь в затылок друг другу, и пошли по тропинке вдоль северо-западного берега озера - чтобы сократить дорогу, - мне пришли в голову подходящие разве что к воскресному дню умиротворяющие слова:
- Вот видите, каким плодотворным было ваше сомнение: все то, что предшествует слову "наконец", осталось, а ваш необдуманный и, как мы сейчас знаем, не имевший никаких последствий поступок вообще затерялся и должен быть похерен.
Однако в Ирмгард Зайферт уже опять проснулось поистине воловье упрямство - до конца озера, а именно до самого деревянного мостика через ручей, который соединял наше озеро с Хундекельским, она втаптывала себя в грязь. И хотя на мостике, по обе стороны которого шумели утки около своих лунок, я в ярости заткнул ей пасть поцелуем, да, заткнул ей пасть, я услышал, едва успев оторваться от нее, конец прерванной фразы:
- …И при том, чем дальше, тем больше я убеждаюсь: я была тогда разочарована тем, что после моего заявления ничего не последовало. Очевидно, я сделала вторичное заявление. Нет, назовем это прямо доносом. Я удвоила свою вину.
Поскольку мы опаздывали, я подталкивал ее по направлению к Розенэку.
- Но ведь крестьянин благополучно перенес и ваше первое, и ваше второе заявление - неизвестно, было ли оно вообще.
- Дело не в этом. Поймите же!
- Кто-кто, а я вас хорошо понимаю.
- Одни слова и предполагаемые причинные связи.
- Вот именно. Как вы мне сказали, крестьянин умер десять лет спустя после второго удара. Вы живы, я совершенно случайно тоже пережил те времена, а мой ученик, нет, наш Филипп Шербаум попал в беду…
- Прекратите наконец пересказывать мне эту дурацкую школьную белиберду. Ничто не может меня оправдать. Эти письма, особенно этот ужасающий абзац в письме…