После того как я опять прикрепил кнопками к стене страничку из профсоюзной газеты, мы замолчали. Филипп играл со своей таксой. Приятная комната, убранная не слишком тщательно, сразу понятно, что хозяин комнаты - Шербаум. (Рубрика называлась "Голос молодежи". Я запомнил имя журналиста, его звали Зандер, и решил ему написать.) Левой рукой Филипп отбивался от своей длинношерстной таксы. Я сделал несколько выписок. После оглашения приговора Хюбенер, по имеющимся сведениям, бросил судьям "народного трибунала": "Подождите, придет и ваш черед".
Позже домработница принесла нам чай и печенье. Между двумя глотками Шербаум стал считать по пальцам:
- А сколько лет было, собственно, Среброусту, когда казнили Гельмута Хюбенера?
- В тридцать третьем он вступил в нацистскую партию, тогда ему исполнилось двадцать девять.
- И теперь он канцлер.
- Говорят, за прошедшие годы он осознал…
- И теперь ему опять позволили…
- Он не вызывает опасений…
- Он, именно он.
Постепенно в Шербауме нарастал гнев, вот-вот взорвется. Сперва он сидел, потом вскочил, но не повысил голоса:
- Нет, его я не признаю. Вонючка. Когда я его вижу по телевизору, мне хочется блевать, как перед кафе Кемпинского. Он, именно он расправился с Хюбенером, хотя судью, который с ним расправился, звали иначе. Я это сделаю. Бензином я уже запасся. И специальной зажигалкой, чтобы не задувал ветер. Слышишь, Макс? Нам придется…
Филипп запустил руку в длинную шерсть собаки. Могло показаться, что они опять играют.
Даже если он этого не сделает, наше болото он все равно взбаламутит. Мне придется уволиться со службы. И отказаться от прочих планов. Но разве может человек, который уже перешел какую-то черту, начать с нуля? Желание поменять обстановку создает, правда, видимость движения. Но что значит движение само по себе? Ее декоративные рыбки тоже все время движутся в одном и том же ограниченном пространстве. Чрезвычайно оживленный застой.
Не я позвонил ему, он набрал мой номер.
- Я попал в трудное положение…
(Отказала его машинерия? Или какой-то пациент укусил его за палец? А может, хочет уйти помощница?)
- Ваш ученик требует от меня того, на что я, как врач, не могу согласиться…
(Я готов расхохотаться ему в лицо: "Ну что, доктор? С этим парнем не соскучишься…")
- Трудно представить себе, что ваш ученик сам набрел на эту мысль. Наверно, вы ему посоветовали?
(Я чист как ангел, ничего не понимаю: "Как вы могли заметить, я уже давно вышел из доверия у Шербаума".)
- Или вы дали понять ему не прямо, а косвенно, что такая возможность существует, конечно чисто теоретически?
("Какая же, доктор, какая?!" Что его так здорово смущает? Что лишает такого прагматика радостно-привычного чувства самонадеянности? "На что вы жалуетесь? Чем я могу вам помочь?..")
Оказывается, мой ученик - или, скажем лучше, без пяти минут пациент моего зубного врача - попросил об обезболивающем или частично обезболивающем средстве для его длинношерстной таксы Макса. Он будто бы сказал: "Вы ведь пользуетесь инъекциями, снимающими боль. Должны же быть такие инъекции и для собак. Чтобы он ничего не почувствовал, понимаете? И вы наверняка знакомы с каким-нибудь ветеринаром, а может, вы получаете эти лекарства просто так, в аптеке".
- Думается, несмотря на известные опасения, вы не отказали мальчику в его маленькой просьбе. Ведь вы должны вселять в него мужество, неустанно вселять мужество.
- Странные у вас идеи!
- Сущий пустяк. Всего лишь местная анестезия.
- Вы просто понятия не имеете!
- Не понял. Вы поможете ему или нет?
- Конечно, мне пришлось отказать…
- Конечно…
- Мальчик, похоже, впал в отчаяние… Он даже слегка зашепелявил.
- Так ужасно обмануть его доверие…
- Тем выше мы должны ценить стремление парня понять. Он сказал: "Я могу вас понять. Вы врач и должны оставаться врачом при всех обстоятельствах". И впрямь поразительный мальчик. Образцово-показательный.
Мой Шербаумчик бьется головой об стену. (Сопротивление врача не сломишь.) Значит ли это, что я должен достать ему лекарство для инъекций? Но я больше не хочу. Задергиваю занавес. Ползу назад до тех пор, пока не наткнусь на пемзу-туф-цемент. Вот-вот! Здесь она стоит. Между сдвинутыми почти впритык штабелями пустотелых плит…
А может, купить черепаху и наблюдать за ней? Как ей удается жить так замкнуто, не вылезая из своей скорлупы? Сколько жалости надо вобрать в живую плоть, чтобы плоть превратилась в панцирь? Обижать запрещено… Таким образом возникли бетонные бомбоубежища. Надежные массивные укрытия. И так называемый бункер-ячейка, самый маленький бункер, рассчитанный на одного человека, его черновые наброски были сделаны одним французским военнопленным, потом в сорок первом году проект доработали и по нему выстроили огромное множество этих бункеров…
А что, если переписать начатую рукопись? 28 января 1955 года его переправили в Федеративную республику. Два года спустя суд присяжных в окружном суде Мюнхен I возбудил против него дело. (Он расстреливал и вешал солдат без суда и следствия.) Прокурор потребовал восемь лет тюрьмы. Приговор гласил: четыре с половиной года заключения. Его кассационную жалобу отклонили, и Шёрнер отсидел свой срок в тюрьме Ландсберг на Лехе. Сейчас ему семьдесят и он живет в Мюнхене. Таковы факты. (Или то, что зовется фактами.)
Шербаум подошел ко мне.
- Я хочу вас предостеречь. Веро что-то задумала. И она это выполнит.
- Спасибо, Филипп. А что еще новенького?
- Некоторые трудности… Но повторяю, раз Веро что-нибудь задумала, она это выполнит.
- Вам надо расслабиться. Почему бы вам не поболеть недельку, не отойти от всего…
- Во всяком случае, вы теперь в курсе. Я против того, что она задумала.
(У него усталый вид. Ямочки исчезли. А я? Кого интересует, как я выгляжу? Нахожу языком маленький след от ожога на нижней губе и убеждаюсь, что ранка зажила.)
Третье угрожающее послание было засунуто в виде закладки в мою книгу, во второй том "Писем к Луцилию". Она изъясняется все более кратко: "Мы требуем покончить с политикой расслабления!" Нашла, что прочтения заслуживает восемьдесят второе письмо, против страха смерти: "Я больше о тебе не тревожусь…"
Хоть бы мороз ненадолго ослабил свою хватку, хоть бы опять пошел снег во всех районах города, хоть бы он окутал город снежным покрывалом и прикрыл бы всё и вся, хоть бы, наконец, великий соглашатель снег заглушил угрозы.
Без всякого предупреждения она пришла, нет, оккупировала мою квартиру.
- Я должна с вами поговорить, обязательно.
- Когда именно?
- Сейчас, немедленно.
- К сожалению, это невозможно…
- А я не уйду, пока вы…
В общем, я прервал едва начатую работу, более того - поспешно захлопнул рукопись; ведь, ежели подружка моего ученика хочет поговорить со мной "обязательно", я должен превратиться в слух, в одно сплошное педагогическое ухо.
- Что произошло, Вероника? Кстати, большое спасибо за ваши краткие и столь замечательно недвусмысленные письма.
- Почему вы путаетесь под ногами у Флипа? Разве не понимаете, что он должен это сделать обязательно? Неужели вы вечно будете все портить своими вечными "с одной стороны… с другой стороны…"?
- Это вы уже однажды сформулировали более метко: я расхолаживаю, я - соглашатель…
- От вашего реакционного жеманства просто тошнит!
Она села. При всей выдержке я чувствовал себя не в своей тарелке и стал выкладывать прежние аргументы неуверенно - у меня не было другого выбора, - аргументы эти, с одной стороны, были направлены против плана Шербаума, а с другой - отчасти признавали его правоту. Так складывалась наша беседа: она заявляла "обязательно", я советовал лучше употребить выражение "не обязательно"; ей все было ясно, а я нагромождал противоречащие друг другу точки зрения, не испытывая в них недостатка.
- Ясно как божий день: капиталистическая система эксплуатации должна быть уничтожена.
- Это зависит от точки зрения и от более или менее оправданных интересов различнейших групп и объединений. Что ни говори, мы живем при демократии…
- Ох, уж это ваше плюралистское общество.
- И у учеников есть свои особые интересы, и они должны выражать их четче. Например, в школьной газете…
- Детские забавы!
- Разве вы не предлагали Филиппа в главные редакторы?..
- Раньше я сдуру считала вас левым…
- …И даже выступили с речью?
- …Но с тех пор, как вы пытаетесь внушить Флипу неуверенность в своих силах, я поняла, что вы доподлинный реакционер, и притом реакционер того сорта, который сам не предполагает этого.
Она все еще сидела в своем коротком пальтишке с капюшоном. ("Не хотите ли снять пальто, Вероника?") Сидела не сдвинув колени, как это делают девушки, а по-мальчишески, расставив ноги в ядовито-зеленых колготках, говорила в нос, и потому казалось, будто она хнычет, хотя она намеревалась устроить мне разнос. (Надо решить, насколько я левый, если я нахожусь левее своего зубного врача. "Не правда ли, доктор, с этим и вы согласитесь?" Зато Шербаум стоит левее меня, но пока он не решился сжечь таксу - правее Ирмгард Зайферт, которую, однако, нельзя считать более левой, нежели Веро Леванд. А коли так, где же, собственно, Веро обретается?) Хотя она пришла ко мне одна, за ней выстроилась целая группа!
- Мы требуем, чтобы вы раз и навсегда оставили Флипа в покое.
Я говорил, обращаясь к каучуковому профилю ее подметок, стоящих стоймя, нет, противостоящих мне:
- Будьте благоразумны. Его убьют на месте. Наши сограждане его убьют.
- В определенных ситуациях жертвы неизбежны.
- Но Филипп не мученик.
- Мы требуем, чтобы вы раз и навсегда прекратили его деморализовывать.
- Я не исключаю, что вы хотели бы превратить его в мученика.
- А я хочу, чтобы вам было ясно: я люблю Флипа.
(А я ненавижу признания, ненавижу жертвы. Ненавижу символы веры и вечные истины. Ненавижу все однозначное.)
- Милая Вероника, если вы по-настоящему любите своего Филиппа, как вы это сейчас с похвальной откровенностью признали, то именно вы должны помешать ему исполнить задуманное.
- Флип принадлежит не только мне.
- Помните, как в брехтовском "Галилее" один из героев говорит, что народ, который нуждается в героях и в героических подвигах, достоин сожаления.
- Нуконечно. Нуразумеется. Все эти места я знаю наизусть. Флип как попугай повторяет ваши побасенки. Иногда мне кажется, что он вообще разочаровался в своем плане. Еще одна среда прошла - и опять ничего. Теперь новоеновое: сначала он намерен анестезировать собаку. Половина эффекта пропадет. Вы его переделали на свой лад. Парень совсем размяк. Одолели сомнения. Возможно, скоро заревет.
Я предложил подружке Филиппа сигарету. Пальто с капюшоном она упорно не желала снимать. Мне не оставалось ничего иного, как ходить вокруг да около и рассказывать разные истории, начинавшиеся словами: "Как-то раз…" Конечно, я рассказал и о себе.
- Да, раньше и я считал: если ты всегда соглашаешься - конец авторитету.
Я говорил о жизненных крушениях, о том аде, который зовется штрафным батальоном, о разминировании без огневого прикрытия.
- И хотя я не погиб, время меня сокрушило, я приспособился. Постоянно искал компромиссов. Цеплялся за здравый смысл. Так отчаянный главарь шайки превратился в умеренного штудиенрата, который вопреки всему считает себя прогрессивным.
Я хорошо говорил, потому что она хорошо слушала. (Возможно, из-за того, что Веро дышит ртом, кажется, что она само внимание, можно сказать - жадно внимает тебе.) В моей однокомнатной квартире - тут тебе и кабинет, тут тебе и гостиная, тут тебе и спальня - установилась особая атмосфера: мутная смесь изрядного самосожаления и мужской меланхолии. (Усталогероическаямуть.) Я уже хотел было вытащить из недр памяти несколько цитат из Дантона, хотел наполнить пузыри на губах текстом - настоятельной просьбой о нежном участии, уже собирался предложить разделить мое одиночество. Однако, когда Веро Леванд в своем пальтишке с капюшоном вдруг поднялась со стула и бросилась на берберский ковер, я буквально одеревенел. (Она была от меня в трех с половиной метрах - слишком большое расстояние.)
Нелепо и неумело елозила по ковру, говорила дурацкие слова:
- А вы не хотите, Old Hardy? Не решаетесь? А ковер у вас просто классный…
Ничего оригинального мне в голову не приходило.
- Что за чепуха? Не пора ли вам взяться за ум, Веро?
(И вдобавок я снял очки, чтобы протирать их до тех пор, пока она не перестанет кувыркаться на моем ковре. Смущенная возня с очками, дышанье на стекла - все это я часто наблюдал у своих коллег; наверно, педагоги, потеряв точку опоры, хватаются за дужки очков.)
Вероника Леванд засмеялась. (Наросты в носу придают ее смеху нечто жестяно-дребезжащее.) Она перевернулась:
- Ну давайте, Old Hardy! Или вы уже не можете?
Перед уходом Веро я снял с ее пальтишка с капюшоном несколько ворсинок - из моего ковра вылезает ворс.
Отказаться - признать себя несостоятельным - расписаться в этом. Уйти в себя. Умыть руки. Предпочесть всему чистое созерцание. Погрузиться в размышления. Ничем не возмущаться. Ведь нет даже течения, против которого стоило бы плыть; только вонь от множества стоячих водоемов, пусть даже изобилующих рыбой, и каналы, движение в которых регулируется. Сейчас я не гляжу на это сквозь пальцы, вгляделся хорошо. И знаю теперь, что вода убывает здесь, если там она прибывает. Стало быть, надо взорвать шлюзы. (Тогда нам объяснят, что они и без того собирались перейти на железнодорожное сообщение. Что транспорт можно повести в обход… "Мы просили бы вас в ходе запланированных вами эксцессов, называемых также революцией, первым делом разрушать те учреждения и промышленные комплексы, которые в рамках нашего долгосрочного планирования и без того предполагается заморозить. Всего вам доброго во время этой работенки. Не исключено, что она окажется утомительной".) А может, сломить Шербаума, пока он сам не сломится? Глобальная профилактика: Хватит, Шербаум!
"Послушайте, Филипп. Что было - то было: я переспал с вашей девушкой на моем берберском ковре. Вот какая я свинья. Пользуюсь тем, что предлагают. Ибо предложение исходило от нее. Честное слово. Вы должны больше заниматься Веро. А вы только и говорите что о таксе, которую вы еще неизвестно когда обольете бензином и сожжете, Веро этого мало. Вы должны наконец решить: либо собака, либо любимая девушка".
(Что мне с того, что Шербаум махнет рукой: "Меня не волнуют ваши забавы на ковре. Стенография куда интересней".)
На школьном дворе я заговорил с Шербаумом о все возрастающем числе демонстраций против войны во Вьетнаме.
- Завтра еще одна. На Виттенбергплац.
- Ну да. А после все разбегаются по своим делам.
- Говорят, в демонстрации примут участие пять тысяч человек.
- Выпустят пар - только и всего.
- Мы могли бы пойти вместе. Я и без того собирался…
- Не выйдет. Завтра у меня стенография.
- Тогда мне придется одному…
- На вашем месте я бы так и поступил. Вреда, во всяком случае, не будет.
И Шербаум превращается в стоячую воду. Поскольку мир его травмирует, мы прилагаем усилия к тому, чтобы он жил под местным наркозом. (В конце концов родительский комитет и педсовет согласятся создать для учеников курилку - отведут совершенно определенное место за крытой стоянкой для велосипедов.) Все останется по-прежнему: отказаться - признать себя несостоятельным - расписаться в этом… Или же читать письма Сенеки к Луцилию и разговаривать по телефону с зубным врачом: стоики промеж себя.
- Послушайте, доктор, старый бородач говорит: "Более того, философ не может жить без государства, даже если он живет в уединении…" Меня прямо-таки тянет уйти со службы и давать частные уроки.
Зубной врач назвал мое желание уйти в отставку "изворотливостью софиста". Когда я сказал, что ему, мол, хорошо - его приемная ломится от народа, он сослался на обращение Сенеки к быстротекущему времени. Большое число пациентов доказывает, по мнению зубного врача, что его деятельность полезна. А мою меланхолию он назвал старомодной чепухой. (Она и впрямь была какая-то странная: словно бы ее вызвал непреднамеренный коитус.)
("Пора вам возобновить прогулки вокруг Грюневальдского озера или по крайней мере начать играть в настольный теннис…") В лекции по телефону он сказал еще:
- Вы, конечно, знаете, что учение стоиков рассматривает мир как самое большое государство. Уход с государственной службы всегда значил освободиться для служения миру, обязательства по отношению к которому являются наиважнейшими.
Я упрямо продолжал брюзжать:
- Но ведь все это гроша ломаного не стоит. Что мы делаем? Меняем расписание.
На это он возразил сентенцией из семьдесят первого письма:
- "Будем усердны и упорны".
Я напомнил ему о том, что и Шёрнер "ни-шагу-назад" угощал под Мурманском своих полуобледеневших солдат изречениями наподобие сенековских: "Арктика нам нипочем!"
Пациентам пришлось еще подождать.
- Ни один философ не огражден от ложной хвалы. Мудрецу это безразлично. В день своего провала на выборах в преторы Катон играл в мяч на Марсовом поле. И Сенека говорит…
- Нет. Хватит цитат! Ваш Сенека чуть ли не всю жизнь вел правительственные дела кровавой собаки Нерона и писал ему цветистые речи. Только на старости лет, когда в нем угасли страсти, он стал мудрым. С тощим пенисом легко выбрать добровольную смерть. И дать разжиженным добродетелям вытечь из бренного тела. Предаваться безделью и не моргнув глазом взирать на мирские горести. Увольте, доктор! Я не отдам на растерзание своего ученика. Пусть катится к чертям все их стоическое спокойствие.
В трубке раздался смех зубного врача:
- Таким вы мне больше нравитесь. Кстати, мальчик был у меня совсем недавно, всего два часа назад. Об инъекциях для собаки и не заикался. По моему совету, он решил ознакомиться с "Письмами к Луцилию". Как вы думаете, что этот парнишка там вычитал? Ну? Как вы думаете? Ваш ученик нашел, что Сенека так же оценивал римское общество времен упадка, как Маркузе - капиталистическое общество потребления. Вы припоминаете, в сорок пятом письме говорится: "Может, они и нашли бы необходимое, если бы не искали лишнего…" Я посоветовал мальчику и впредь, читая Маркузе, обращаться к писаниям старика стоика.
Положив трубку, я остался один на один с животрепещущим вопросом: неужели раздумал? Слегка раздосадованный, прикинул: неужели то был всего-навсего холодный бенгальский огонь! И из-за этого ты волнуешься, говоришь горькие слова, выходишь из себя. Разочарован ли я? Если он и впрямь - во что я не могу поверить - изменит своим убеждениям, если он - а это как раз вполне возможно, хотя маловероятно, - уступит или пойдет на попятную - надеюсь, этого не случится, впрочем, это я могу понять, - я постараюсь не показать своего разочарования: "Вы достойны восхищения, Филипп. Из разумных соображений отказаться от смелого поступка - значит проявить еще большую смелость, принести еще большую жертву".
Шербаум остановил меня после уроков:
- Веро была у вас. Я вас предостерегал.