- Мальчик даже не догадывается, что он воистину велик. Он видит лишь свой план, свой поступок и не понимает, какое эхо это вызовет, не понимает, что он наш спаситель…
(В ее голосе никаких колебаний.) Школьный двор почти пуст, и чуть слышно выдохнутое слово "Спаситель…" зависло в воздухе в виде идеально круглого пузыря…
- Действительно, Эберхард, с тех пор как появился юный Шербаум, во мне опять проснулась надежда. В нем такая сила и чистота, что он нас - да, я не боюсь это произнести, - что он нас спасет: мы должны вселить в него мужество.
Трезвый январский холод не дал ее словам улетучиться. (Ходить по морозу взад и вперед, открывать рот и повторять: "сила-чистота-мужество".) Я требовал, чтобы Ирмгард Зайферт оставалась на почве реальности, обращаясь к ней на "ты".
- Ты не должна накручивать Филиппа, он и так взвинчен, и это вполне понятно. Неблагородно взваливать на мальчика еще и нашу ношу. Кроме того, нечестно с твоей стороны превращать твой, прямо скажем, не очень благородный поступок в эдакую рождественскую елочку. Праздничная иллюминация здесь не к месту, дорогая. В конце концов Шербаум - не мессия. Спаситель… Курам на смех. Речь идет просто о пареньке с тонкой кожей, он чувствует не только несправедливость, с которой сам сталкивается, но и ту несправедливость, которая совершается далеко от него. Для нас Вьетнам в крайнем случае - результат скверной политики или неизбежное проявление продажной социальной системы, а его не интересует причина, он видит горящих людей и хочет это пресечь, во что бы то ни стало пресечь.
- Именно это я и называю, с твоего разрешения, подвигом во имя спасения…
- Никакого подвига не будет.
- Почему не будет? Время пришло…
- Возьми себя в руки. В конце концов мы, как педагоги, обязаны ясно растолковать мальчику последствия его поступка.
Но Ирмгард Зайферт нравились и она сама, и возможность отрешиться от земных расчетов. Не только холод вызвал румянец на ее щеках. Она смеялась, заполняя школьный двор тем оживлением, которое приписывают раннехристианским мученикам.
- Если бы я еще к тому же была верующей, Эберхард, то сказала бы: святой дух отметил мальчика, от него исходит сияние.
(При этом она такая тоненькая в своем пальто и жесты у нее робкие и неуверенные. Истерия молодит Ирмгард. Если я еще немного подожду, не поставлю ее на место, она, как переволновавшаяся девчонка, окончательно разнюнится в этот мороз, захнычет: "Но ведь это необходимо… Мы ведь должны… Пускай хоть какой-то отблеск… Это чудо, чудо…" Что она там плетет о чуде? Я сам был бы до смерти рад, если бы одного дерева вдруг не оказалось на месте, но голые каштаны стоят ровной шеренгой - без просветов.)
Когда я пересказал зубному врачу наш душещипательный разговор и шаманские заклинания на школьном дворе, он кратко и убедительно подвел итог:
- Способность вашей коллеги впадать в транс заставит мальчика задуматься, какого рода сторонников привлечет к нему его поступок. Чем больше она будет восторгаться, тем труднее ему будет чиркнуть спичкой… Держите меня и впредь в курсе. Ничто так не сердит героя, как рукоплескания до того, как он совершил задуманное. Таковы они все, эти герои.
Нет. Он не таков. Не герой. Не хочет вести за собой других. Не гонится за сторонниками. В его глазах не горит фанатизм. Он даже не умеет быть невежливым. Он не резок, не грубиян, не сильная личность. Никогда не захватывает первенство. (Его сочинения не в счет.) И не лезет вперед. (Ему без конца предлагают стать главным редактором школьной газеты, но он каждый раз отказывается: "Это не по мне".) При том он не робкого десятка, не стеснителен и не лентяй. Ни разу не случалось, чтобы он отстал от класса. И в то же время он никогда не старался казаться бесстрашным, вызывающе храбрым, не говорил, что не боится высоты. Его насмешки не оскорбительны. Его расположение не навязчиво. (Никогда он не был мне в тягость.) Он не лжет ни при каких обстоятельствах. (Только в сочинениях, но это не в счет.) Его трудно невзлюбить. И он не пытается нравиться. Внешность у него не броская. Уши не оттопырены. Он не говорит в нос, как его подружка. И он не вещает. Он не мессия. Не несет людям весть. Он совсем другой.
Мое прозвище было Штёртебекер. Я ловил крыс голыми руками. Когда мне минуло семнадцать, меня призвали отбывать "трудовую повинность". В то время я и моя шайка уже попали под следствие. Меня допрашивали. Обер-фельдмайстер прочел утром перед строем приговор - отправка на фронт для искупления вины, стало быть штрафной батальон. Я обезвреживал мины. Мне приходилось обезвреживать мины под носом у противника. (Штёртебекер остался в живых, Мооркене подорвался на мине.) Теперь Штёртебекер - штудиенрат, и голова у него полна всяких старых историй.
Я только и умею, что рассказывать эти истории, я без конца рассказываю их Шербауму, который умеет хорошо слушать, и я верю в эти истории. Между Шербаумом и его замыслом я выкладываю камешек за камешком точно датированные, научно обоснованные, стало быть, вполне исторические истории. Я предложил ему пройтись немного. Мы отправились от поселка Айхкамп сперва к Чертовой топи, потом к Щебенчатой горе (пик Обломков); с искусственно насыпанного холма катались на санках, мы обошли американскую радарную установку, и, перечислив все, что открывалось нашим глазам (жилые дома концерна "Симменс", Европейский центр со звездой - рекламой "мерседеса" - и все еще строящаяся телебашня в демократическом Берлине), мы сказали:
- Вот он Берлин, здорово большой.
Но я гнул свою линию.
- Видите ли, Филипп, в сущности, все время встает один вопрос: можно ли передать свой опыт? Мы уже некоторое время изучаем на уроках Великую французскую революцию и ее последствия. Говорили о разочаровании Песталоцци и о трагическом поражении Георга Форстера в Майнце. Волны революции докатывались даже до моего благополучного родного города, ибо жители Данцига, всегда озабоченные тем, как бы не попасть в зависимость к кому бы то ни было - будь то польская, шведская или русская корона, - находились тогда в зависимости от пруссаков. Не только простой люд, но и весьма самонадеянные бюргеры с сочувствием следили за событиями во Франции. Но они ни в коем случае не хотели допустить переворота, разгула силы, баррикадных боев, Комитета общественного спасения, гильотины - словом, всего болезненного революционного процесса; но вот семнадцатилетний гимназист Бартольди решил с помощью нескольких однокашников и портовых рабочих, в большинстве своем поляков, - они жили в Хакельверке, - решил провозгласить в Данциге республику, однако он потерпел поражение еще до того, как осуществил свой план 13 апреля 1797 года, когда заговорщики встретились на Бойтлергассе - там находился дом родителей Бартольди, хорошо обеспеченных торговцев-буржуа, - соседи заметили "скопление лиц с целью совершения противозаконных действий", так они это назвали. Были вызваны судейские. Начались аресты. Бартольди приговорили к смерти, и спас его только указ королевы Луизы о помиловании - на следующий год она вместе с Фридрихом Вильгельмом III посетила город и была встречена всеобщим ликованием, - указ заменил Бартольди смертную казнь заточением в крепости. Очевидно, он просидел в крепости Торгау двадцать лет. Даже поражение Пруссии и последовавшее затем превращение города Данцига в республику не изменили его участи. Мальчиком я пытался разыскать отчий дом Бартольди на Бойтлергассе. Мемориальной доски там не было. В хроники города дело Бартольди вошло не как историческое событие, а как некий курьез. Нет, нам не хотят лишний раз напоминать о Бартольди.
Мы спускались вниз. Шербаум молчал. Вороны над Щебенчатой горой многозначительно напоминали о причинах возникновения этого насыпного холма, часть которого уже успела порасти лесом. (Я предложил выпить "чего-нибудь горячительного" в лесничестве Шильдхорн.)
- Вы спросите себя, Филипп, что он хотел сказать этой историей. Наверно, вы полагаете, что я пытаюсь отговорить вас от вашего намерения… На днях ваша подружка Веро обвинила меня в своем подметном письме в том, что я "хочу лишить вас уверенности". Нет, это в прошлом. Действуйте, пожалуйста, действуйте. Но и мне должно быть разрешено проводить параллели между задуманным вами поступком и историческими фактами. Надеюсь, вас интересует эта история?
- Точно. Я буду задавать вопросы позже.
- Я считаю вот что: попытка Бартольди начать революцию и провозгласить республику была, в сущности, опрометчивой и глупой. Он вверг в несчастье не только себя, но и польских портовых рабочих. (Только его однокашники - таково предание - были оправданы.) Бартольди не хватало трезвости революционера. Правда, юноша не мог знать, что даже сам Маркс далеко не сразу понял, что только класс, которому нечего терять, кроме своих цепей, и который может приобрести весь мир, призван совершить победоносную революцию. И вы, Филипп, зная все это - ведь вас заранее предостерегли, - должны понять, что ваш замысел - сожжение собаки в публичном месте - только тогда окажется эффективным, когда широкие слои населения - я сознательно избегаю понятия "класс" - сумеют истолковать этот поступок как призыв к дальнейшим действиям. Но об этом и речи нет. Вы же видели, что приятельницы Веро рассматривают это просто как спектакль, как сенсацию. И вы видели, что моя уважаемая коллега, госпожа Зайферт, как ни крути, понимает вас совершенно превратно.
- А как звали вашего Бартольди?
- Даже имени его история не сохранила.
(Мы уже сидели в лесничестве Шильдхорн за горячим пуншем.) Шербаум спрашивал об экономическом положении города. Я рассказывал о спаде в торговле лесом и о долговом бремени (два миллиона прусских талеров), которое, впрочем, уменьшилось в 1794 году благодаря государственным субсидиям. Тут он захотел узнать поподробней о регулярных частях, составлявших данцигский гарнизон. Мой ответ произвел на него большое впечатление: в гарнизоне постоянно числилось в общей сложности шесть тысяч солдат и офицеров, в том числе артиллеристы, крепостные войска и лейб-гусары; и всему этому оккупационному войску противостояли всего лишь тридцать шесть тысяч гражданских лиц; что касается вооруженных отрядов горожан, являвшихся в прошлом важным орудием в руках ремесленных гильдий, то им пришлось разоружиться. Я открыл свою папку, показал материалы "К истории Бартольди" и процитировал путевые заметки одного иноземца, попавшие ко мне: "Французская государственная система имеет здесь много приверженцев. Но я не думаю, что они когда-нибудь решатся пойти на измену прусскому правительству, если оно будет проявлять заботу об умеренно мягком правлении". И тут Шербаум понял, к чему я клоню.
- Не так уж много изменилось с того времени.
- Вот почему, Филипп, я считаю: история Бартольди не должна повториться.
(Но опыт нельзя передать даже за пуншем.)
- Во-первых, я не стремлюсь к революции. Во-вторых, я все логически вычислил. Не знаю, имеете ли вы представление о математической логике…
- Мне известно, что у вас плохие отметки по математике.
- Это относится только к прикладным разделам. Во всяком случае, моя формула верна. Сначала, правда, у меня ничего не получалось, потому что основная посылка была - это произойдет в субботу. Но даже воскресные газеты не успели бы откликнуться. Понедельник вообще отпадает. Теперь я разрабатываю вариант со средой: в среду днем. И тут все вдруг заиграло. Уже в четверг соберется палата депутатов. В пятницу я опять буду в состоянии давать интервью, соберу в больнице пресс-конференцию. И обнародую заявление. Состоятся первые манифестации солидарности. Не только в Западном Берлине, но и в Западной Германии. В некоторых крупных городах сожгут собак. Позже к этому присоединится и кое-кто за границей. Веро называет это ритуализированной формой вызова. Ну да ладно, ведь мою историю надо как-то окрестить. Я покажу вам формулу. Но только потом, когда все будет позади.
- А если пойдет по-другому, Филипп? Если тебя убьют на месте?
- Стало быть, формула была неправильной, - сказал мой зубной врач. - Ох, уж эти ваши истории. Поступок Бартольди прямо-таки взывает к повторению.
- Вы считаете, он станет действовать…
- Если ясная и морозная погода продержится до следующей среды, у меня не будет времени заняться его дистальным прикусом и - по мере возможности - исправить его.
- Мне бы ваши заботы.
- Скажите, милый мой, отвлекаясь от тех исторических примеров, которым вы, как педагог, призываете следовать, есть у него какой-либо живой пример? Вы ведь знаете, у нас всегда перед глазами идеал. Я почти убежден, что гимназист Бартольди довольно долгое время служил для вас опорой. Угадал?
Мы направляем воспоминания в определенное русло. (В поисках утерянного образца.) Вот я уже опять надел короткие штанишки и стою перед старинными домами с остроконечными крышами на Бойтлергассе. А он уверял, что его идеалом был чудо-бегун Нурми. (Мы сошлись на том, что потребность иметь живые примеры в профилактических целях должна удовлетворяться передачей из поколения в поколение этих живых примеров, примеров "Даешь профилактику!".) Я изложил ему свое построение, созданное, так сказать, по аналогии: мой отец был лоцманом, сына называли Штёртебекером; его отец, став солдатом противовоздушной обороны, тушил огонь, сын хочет принести жертву - разжечь огонь; и тут зубной врач согласился со мной:
- Разумеется, вся цепь ваших умозаключений смётана на живую нитку, но я все же не исключаю, что предполагаемые ожоги и увечья его отца смогут нас на что-то натолкнуть. Не мешало бы вам хоть разок напроситься к мальчику в гости…
Она живет среди тряпичных собак и читает изречения председателя Мао. В ее комнате, которая, очевидно, меньше, чем его, среди множества самоделок привлекает внимание большое "крупнозернистое" фото Эрнесто Че Гевары. Все это я знаю со слов Шербаума, который называет ее комнату "детсадовской", а тряпичную коллекцию - "зверинцем". Он говорит об этом добродушно-снисходительно:
- Нуда, дело вкуса.
С коллекцией мерседесовских "звездочек" она до сих пор не хочет расстаться, хотя он не раз повторял:
- Это уже пройденный этап.
А она привязана к старым трофеям.
- Собственно, то было хорошее время. Хорошо собирать "звездочки".
Он говорит:
- Иногда мне здорово надоедает: она читает Мао, как моя мама - Рильке.
Хмурого Че Шербаум называет "pin-up" Веро.
Когда он оглядывается назад, в серые, еще доисторические времена, в нем всплывает воспоминание:
- Раньше там висел Боб Дилан. Я сам подарил ей его портрет. И написал на нем: "Hes’so damn real…" Нуда, это было давно.
У Филиппа Шербаума тоже прикреплена кнопками в простенке между окнами фотография: вернее, газетная полоса небольшого формата - три узкие колонки; в средней колонке, как бы разделяя текст, помещен портрет примерно в два раза больше, чем обычная фотография на паспорте. На ней юноша лет семнадцати: твердое круглое лицо, волосы сначала смочены, а потом тщательно зачесаны назад, пробор слева. Открытое и серьезное лицо, обычная фотоулыбка; лицо мальчика тридцатых годов, мальчика моего поколения.
- Кто это?
(Я спросил Шербаума: "Могу ли я как-нибудь зайти к вам в гости, Филипп?" И он ответил, как всегда, вежливо: "Ясное дело. Ведь я у вас уже был. Только я не умею заваривать чай". И когда я и впрямь пришел к нему - и даже принес его матери цветы, которые оставил в передней, - он отвечал на все мои вопросы, ничего не приходилось повторять дважды.)
- Этот? Гельмут Хюбенер. Член какой-то секты. Вроде мормонов. Она называлась "Святые последнего дня". Родом он был из Гамбурга, но напечатано о нем в Киле. В их группе было четверо: подмастерья, служащие. Продержались они довольно долго. Только двадцать седьмого октября сорок второго его казнили здесь, в Берлине, в Плётцензее, ну, а до этого, конечно, пытали.
Шербаум разрешил мне снять со стены статью - я хотел прочесть и то, что было напечатано на оборотной стороне: увидеть фотокопию официального объявления о его казни. (Статья среди других статей. Справа на оборотной стороне рубрика "Новости вкратце" кончалась заметкой о конкурсе молодых ученых "Молодежь исследует".) Рядом с колонцифрой я прочел: "Дойче пост".
- С каких пор вы читаете профсоюзную печать?
- Наш почтальон рекламирует эту газетку. Довольно скучную, но она бесплатная. Все же я благодарен, без нее я бы о Хюбенере нипочем не узнал.
Я смутно вспомнил, что о Хюбенере говорилось в статье "Свидетельства Сопротивления", которую дала мне прочесть Ирмгард Зайферт, - да, там было написано что-то о семнадцатилетнем практиканте-служащем и его группе Сопротивления. (Почему я на своих уроках не…? Почему всегда только о слишком позднем офицерском заговоре? И к чему вся эта путаная чепуха о моей шайке?)
Шербаум не дал мне чересчур долго ломать голову. Поскольку я молчал, он нанес удар:
- Да, такое тоже было. По сравнению с этим ваша юношеская шайка - пустой номер. А они больше года печатали листовки и распространяли их. Причем среди самых разных людей. Во-первых, среди портовых рабочих. Во-вторых, среди французских военнопленных, разумеется в переводе. В-третьих, среди солдат-фронтовиков. Он начал уже в шестнадцать. И он не занимался разрушением церквей и прочей мурой. Ничего похожего на ранний анархизм. И он не был таким уж простачком, как ваш Бартольди. Умел стенографировать и даже знал азбуку Морзе.
(А я, дурак, надеялся и боялся, что мое прошлое - главаря шайки - станет для него примером или что примером станет его отец, солдат противовоздушной обороны, с этими его предполагаемыми ожогами.) Правда, я все еще продолжал искать в комнате Шербаума доказательства, подтверждающие цепь моих мотивировок, например фотографии руин или снимки, которые показывали бы его отца на дежурстве. И я напомнил ему, что меня в мои семнадцать лет запихнули в штрафной батальон.
- Знаете, что значит разминирование без огневого прикрытия?
Но Шербаум по-прежнему твердо хотел учиться у практиканта Хюбенера.
- Он стенографировал сообщения, которые передавало лондонское радио. Кстати, я тоже закончил курсы стенографии. Когда история с Максом будет позади, я научусь передавать на коротких волнах и займусь азбукой Морзе.
(И то и другое я не умею. Хотя осенью сорок третьего в военном лагере допризывников поблизости от Нойштадта в Западной Пруссии они меня хотели научить азбуке Морзе. Может быть, я даже умел передавать и принимать телеграммы: семнадцатилетние часто делают то, о чем в сорок лет с трудом могут вспомнить, - пример тому Ирмгард Зайферт. Шербаум музыкален: ему легко научиться выстукивать сообщения на телеграфном аппарате.)