Но Илья Захарыч не улавливает колебаний ослабевшего режиссерского голоса и взбирается на "Ястреб".
- Ван Ваныч! Куда он? Боже мой!
Ван Ваныч бросается за председателем.
- Рыба пропала, - бормочет председатель и, швырнув крупную сельдь под ногу, еще долго жует губами, будто пробовал ее на язык.
- Подумаешь! - урезонивает Ван Ваныч. - Сколько тут рыбы?
- Тонн семьдесят.
- Сколько?
- А то и восемьдесят. Вчера была первый сорт, а сегодня третий. Ни в план, ни в карман.
- Восемьдесят тонн? - все еще никак не переварит Ван Ваныч.
- А может, и чуть больше.
- Слава дороже, - неуверенно шутит Ван Ваныч и, наклонившись, поднимает мягкую, отекшую слизью селедку. - Шик! Штук бы десять в авоську не помешало. Жареная селедка - еда!
- Ван Ваныч! - из последнего надрывается Алик.
Да, картину снять трудно. Это я теперь вижу.
Но вот уже нацелены прожекторы, расставлены люди, Сашка при помощи лопат запихнут в рыбу на палубе, Кирюха занял позицию впереди всех, он будет бросать носовой причальный конец (канат), роль Кирюхи заметно возросла, свадьба подействовала, красивая была свадьба, и "Ястреб", взахлеб бурля винтом, отходит, чтобы взять разбег метров на пятьсот и вернуться к причалу, откуда будут ему махать платочками женщины.
Режиссер дает Сашке последние наставления, а Сашка, повесив голову на грудь, слегка кивает, будто носом клюет.
- Таранец!
- Как в аптеке! - отвечает Сашка, поднимая голову.
Он поднимает свою цыганскую голову и видит Тоню. И опять! Опять в нем все переворачивается.
Тоня стоит в луче прожектора в рост, на бочке и смотрит на "Ястреб". Там, на берегу, вокруг бочек толпятся девчата, которые будут принимать рыбу, когда затарахтят транспортеры и перележавшая на два сорта ниже сельдь польется скользкими ручьями по лентам транспортеров, роняя дожди брызг и чешуи. Девчата в сапогах, в штанах и в фартуках, одним словом, при форме, как полагается, и только одна Тоня в том же платье в обтяжечку, с юбочкой врасхлест, которая кажется сейчас совсем коротенькой.
"Холодно же, - беспокоится Сашка. - Вечер, осень".
А Тоня не движется, как придуманная. Какой-то прожектор высвечивает ее, рассматривая, словно в кино, пока "Ястреб" отходит, отходит, отходит…
Сердце у Сашки такое, что на нем живого места нет. А ведь сердце. Не отбивная. Сейчас "Ястреб" остановится. В машинном переключат ход. Взобьется море за кормой, и сейнер ринется к берегу, а ребята запоют:
Ходили с аломаном мы
В далекие места!
Ну, снимут и уедут эти гаврики, как будто и не приезжали, и все пройдет. Ну, покажут разок по телевизору, никакого союзного экрана без Саенко не светит, это ясно, а в Аю и телевизоры не у всех есть, а рыбаки-бродяги будут в море где-нибудь рыбу таскать, и не увидят себя, и все забудется. В конце концов, он "преду" сказал? Сказал. Его дело теперь сторона. Ребята рыбу брали всерьез, мокли, сохли, ребята не знали ничего ни про вымпел, ни про бригадира, они не виноваты. За что же они должны страдать?
А ему, Сашке, конечно, урок.
Он его всегда будет вспоминать, когда, завидя впереди россыпь береговых огней и обрисованный ими двор рыбного цеха, ребята хрипло начнут:
Ходили с аломаном мы
В далекие места!
Значит, он никогда ничего не забудет.
"Уедем отсюда, Тоня, - мысленно зовет ее Сашка. - Уедем… Зачем-то ведь ты вчера пришла на чердак? Теперь мне еще хуже… Я один уеду… Только ты жди меня… Ты жди меня… Я ничего никому не скажу… Пусть Горбову будет хорошо, и ребятам хорошо, и всему Аю хорошо… А я теперь один, и мне одному легче… А будет совсем легко. Выбрался наверх, на дорогу, как Саенко, и - фьють! - в другой мир. Сама дорога уже другой мир. Хочешь - налево, хочешь - направо. До свиданья, дорогие хаты!.. "Откуда, парень?" - "Из Аю". - "Что за место такое? Деру дал?" - "А что мне в этом Аю?" А что мне тут особенного? Мокрые с утра до ночи руки в шершавой чешуе? Ветры? Да обрыв, с которого видны сейнеры. Качаются на рейде, как в колыбели… Белый глаз буйка вспыхивает в черной темноте моря. Блестки, которые молодой месяц просыпал на воду…"
Сашка уже не шепчет, а думает.
"Уезжаю!" - решает он и выбирается из рыбы, как будто прямо сейчас шагнет за борт на дорогу. Сашка ходит среди ребят, режиссерской рукой расставленных на борту в живописных позах, и говорит:
- Вы все добрые. Вам хорошо. Думаете, прячете меня за своей спиной. Это вы за моей спиной прячетесь.
- Сашка, лезь в рыбу! - кричит Марконя, поправляя зюйдвестку.
- Не полезу.
- В чем дело? - спрашивает Кирюха, который ничего не знает.
- Ну хорошо! - кулаком грозит Славка сверху, со спардека, поставленный туда с гитарой в руках.
- Вам хорошо, а я один мучайся за всех! - чуть не плачет Сашка.
- Выдержишь.
- Да, Сашка. Ты теперь не человек, а знамя.
- В чем дело? - не понимает Кирюха.
- Да чего с ним валандаться? - кричит Марконя. - Поставить на место. А то сам виноват, а на других размахался.
"Почему я надеюсь на других? - спрашивает себя Сашка. - Другие выручат, другие подскажут, а сам? Ты же для себя можешь больше всех. Всех, вместе взятых. Спроси с себя, не спускай себе. Эх!"
- В чем дело? - пристает Кирюха, которому кажется, что он напился до потери сознания.
- В чем дело? - озверело кричит с причала Ван Ваныч. - Почему вы все нарушили?
- Стоп! - шипит еле-еле Алик. - Живой я отсюда не уеду.
"Ястреб" стукается о причал, и все на нем умолкают, но нет порядка, нет назначенных поз, и Алик так и говорит Горбову:
- У вас никакого порядка нет!
Сашка смотрит на людей, своих аютинцев, которых должен так подвести, и, барахтаясь, лезет в рыбу:
- Сейчас, сейчас!
- Повторить подход! - шепчет Алик.
- Повторить подход! - зычно рявкает Ван Ваныч.
- Гена! - мучительно просит Алик. - Можешь ты эту девушку с бочки переставить сюда? Пусть она поздравит бригадира… Они же танцевали вместе… Я должен помнить! Я за всех всё должен помнить!
И опять осаживает в море "Ястреб", удаляется, делает разворот и летит на прожекторы, как мотылек на свет. Берет свою пятисотметровку. Вторая попытка.
- Эта рыба, Киря, считай, ворованная, - говорит Сашка жениху, ставшему мужем.
- Если ты такой герой, - кричит бригадиру сверху Славка-гитарист, - взял бы сразу всем и сказал…
- Он же Горбову сказал, - защищает Сашку Марконя.
- Что Горбову! - рявкает Славка, покидая спардек. - Нагадить на все море, а виниться на ушко, это мы мастера. Скажи народу.
- Попробуй скажи, - усмехается Сашка. - Я вот лично боюсь.
- Ну, тогда и молчи.
"Не будет бригадира Таранца, - думает Сашка. - Нет уже бригадира".
- Сто-о-оп, Сима! - Алик поднимает над собой руки, уже не крест-накрест, а просто так, сдается. - Опять?
- Опять? - спрашивает Ван Ваныч и тоже кашляет.
- Где же… этот… который с гитарой? Неужели это так трудно - стоять на месте?
- Какая разница? - спрашивает Славка. - Меня с гитарой и в Аю сроду не видели, а тут сразу…
- Встаньте на свое место!
- Для чего?
Алик что-то верещит, но Славка мучительно морщится, не слыша.
- Для колорита! - рявкает Ван Ваныч, как переводчик.
- Объясняю…
- Нечего объяснять, товарищ Егорян! - обрывает его Ван Ваныч. - Вы снимайте, а вы - на место!
- Кадр строится… Я один знаю, как строится кадр! Всем стоять на местах! - шепотом рыдает Алик.
- Ребята, - вмешивается Горбов, - можете вы дать людям покой? Люди спать хотят, люди свадьбу справили, люди устали, люди - это люди.
Славка лезет на спардек, но, как только сейнер разворачивается в море и разбегается для третьей попытки, Славка снова слезает на нижнюю палубу и объявляет:
- Лично я сниматься не буду.
- Ага! - говорит Сашка, - Вот первый человек понял. Быть тебе бригадиром, Славка.
- С одной стороны, по совести говоря, надо бы сниматься, - опешив, рассуждает Славка, - но, с другой стороны, мне стыдно, особенно перед Саенко.
- А я сниматься буду! - гаркает Кирюха. - Не для себя, а для детей. Моя свадьба!
- Рыбу же Горбов берет… Деньги даст… Тарахтели-барахтели…
- Заткнись, Копейка!
- Вопрос решен, - сказал Сашка. - Не единогласно, так единолично. Хотя и Славка…
Когда "Ястреб" подошел к причалу, было такое впечатление, что он пустой. Рыбаки сидели за белой палубной надстройкой, на крышке трюма, и безмолвно курили.
- Что такое? - еще по-хозяйски спросил Ван Ваныч, но и в его голосе уже слышалось ощущение чего-то непоправимого.
Сашка спрыгнул с палубы на причал и, помедлив, сказал:
- Кина не будет.
- Почему? - насмешливо спросил Ван Ваныч, как спрашивают капризных детей.
Сашку обступили люди, и, когда он спокойно и внятно, ничего не пропуская, не торопясь, объяснил все про вымпел, про себя, вдруг прорезался голос у Алика.
- Ну и что? - крикнул он и сам не поверил, как вышло почти совсем ясно, будто выскочила из горла хрипушка. - Что такого? А другие вам бы сказали? Чего из себя строить святых? Идеала мы еще не достигли. Жизнь.
- Вот именно, - сказал Сашка. - Она.
И пошел прочь. Люди расступились и дали ему дорогу.
- Ай да Сашка! - сказал старик, которому надо было это сказать, но совсем по другому случаю.
Сима опустил аппарат.
- Интересное кино.
А наши, аютинские, сомкнулись за Сашкой и стояли и ждали, что скажет "пред" Алику и другим гостям из большого автобуса, который называется лихтваген, то есть вагон света. Но что "преду" было говорить? Он молчал, опустив голову в мореходной фуражке, как будто она была чугунная, эта самая фуражка, и давила. И написанной речи у него не было.
- Верните бригадира на сейнер! - взвизгнул Алик и опять охрип. - Вер-ни-те… Сей-час же!..
Тогда "пред" поднял голову и втянул ноздрями чистый вечерний морской воздух, со вкусом, с голодом, как будто давно не вдыхал его, и свел брови треугольником, и печально пошевелил губами в усмешке, и заговорил тихо:
- Мы старые люди. У нас есть недостатки…
- И сдвиги, - подсказал Гена.
Наш Горбов неожиданно улыбнулся и потер пальцем висок. Какие-то мысли стучались странные. Про то, что много хотелось сделать, да не все удалось на практике. Короткая жизнь… Про молодых. Первый плюну тому в лицо, кто скажет, что молодежь пошла плохая… Кто отрицает молодежь? Дураки, которые боятся себя унизить… Пустельги… Или, проще говоря, демагоги. И, конечно, паникеры… Сколько Земля крутится, столько они сокрушаются, что молодежь хуже стариков. И послушать их, жизнь давно бы должна упасть к нулю… А она лезет в гору. Нет, молодежь у нас хорошая… Ничего этого он не сказал, а только спросил недоуменно:
- Молодые люди! Зачем вам липа?
Он поднял голову, и, как однажды Кузя Второй, все увидели, что лицо у него не только строгое, а и старое.
- Сматываем удочки, - засуетился Ван Ваныч.
- Кыш! - насмешливо и устало подхлестнул его Горбов.
- Не выйдет! - с удовольствием цокнул языком Гена. - Шофер напился.
- Где? - взревел Ван Ваныч.
- На свадьбе, - сказал гениальный оператор Симочка и захохотал в одиночку.
Но все же они пошли с причала на берег, к своему лихтвагену, сматывая по дороге шнуры.
Дед Тимка посмотрел им вслед, перевернув старый бинокль, и они сразу отскочили - маленькие и смешные.
У лихтвагена они остановились и неловко посмотрели друг на друга. Впрочем, Алик не смотрел. Он вскинул голову к горам, которых сейчас не было видно.
- По-моему, братцы, - сказал, смущенно покашливая Гена, - надо бы извиниться… Чтобы не уехать дураками… Что скажешь, Алик?
- Ты провокатор! - ответил Алик, не глядя, со слезами на глазах. - Ненавижу!
- А ты, Симочка?
- Э!
- Непонятно.
- Мое дело фокус наводить.
- Врешь! Оттого тебе и скучно, что стыдно. Разговаривать разучился. Баба!
Сима снял с плеча тяжелый аппарат и передал Ван Ванычу. Я думал, он сейчас двинет Гене по морде, но он зашагал к причалу, показывая свою широкую, как у рыбака, спину.
- Ты куда? - оторопел Ван Ваныч.
Сима оглянулся через плечо, бросил:
- Извиняться.
- Тут уже есть местное население! Хватит!
И Ван Ваныч показал на Кузю Второго, который стоял поблизости и смотрел, честное слово, как ребенок, готовый сказать: "Дяденьки, не уезжайте!"
Когда Ван Ваныч на рассвете принес "преду" командировочные удостоверения для отметки, тот сказал примирительно:
- Погода к рыбе… Остались бы… Или вам без солнышка не снять?
У нашего "преда" сто болячек - и давление, и печень, и просто-напросто годы, в которых он сознаться себе до вчерашнего дня не хотел, почему и сваливал все недуги на разные, как он сам говорил, "нервы и консервы". Лечиться ему надо. Но главный его доктор - рыба. Как повалит она, как напрет на наш аютинский берег, так он хмурит брови над картой моря, ни дать ни взять полководец, строит оборону, переходит к атаке, а потом и к преследованию рыбьих полчищ. До хвори ли тут? После недолгого случайного тепла резкая смена погоды быстро сбивает рыбу в неслыханные косяки.
- Оставайтесь, не пожалеете. Это будет настоящее кино!
- Еще неизвестно, чем оно у вас кончится, - отвечает Ван Ваныч. - Нам нужна действительно картинка… К празднику. А у вас тут жареным пахнет…
А мне вот лично кажется, это глупо… Что-то есть именно в Сашкиной истории праздничное. Да?
- Мы ученые, - говорит Ван Ваныч, - во всех водах крещенные. А здесь уж не вода… Здесь тырь, пырь - нашатырь…
- Извините, - улыбнулся Горбов, надевая картуз с клеенчатым козырьком. - Что есть, то есть… - Он дышит на печать и приколачивает ее к командировкам. - Спасибо, что заехали.
- Не стоит…
- Жаль, жаль…
Ни предчувствие выговора, ни отъезд киношников не могут испортить хорошего настроения Горбова: рыба пошла.
А в это время в лихтвагене Кузя Второй прощается с Геной, подарив ему на дорогу пачку сигарет "Прибой".
- Приезжайте еще, - зовет он.
- На свадьбу? - отвечает Гена в своей полушутливой манере.
Гена к жизни относится чуть иронически, и Кузе Второму это нравится, потому что так легче наблюдать за другими, ни на что не претендуя.
- Сняли бы картину про Сашку. Интересно.
- Кому?
- Всем. Не смонтируется?
- Не смонтируется.
- А почему вы так говорите про живых людей?
- Профессионально, старик! Так же, как у вас сеть сыпят, а не кидают, люди не умирают, а отдают концы. На это как раз не стоит обижаться… Не в этом суть…
И Кузе тревожно. И не хочется, чтобы уезжал веселый грустный Гена.
- А что вы теперь будете делать?
- Я? - смеется Гена, окутываясь дымом. - Одно скажу… Мыльных пузырей надувать больше не буду… Отдаю концы…
Кузя не понял его. Кузя ему завидовал, ведь в глазах Кузи он был удачливым человеком, которому дано счастье заниматься любимым делом. Кузе до смерти хотелось быть на него похожим, и еще долго он ходил по Аю с приклеенной к губе сигаретой и блокнотом и карандашом в руках, из-за чего продавщица рыбкоопа решила, что он работает в комиссии народного контроля. Гораздо позже Кузя понял, что Гена испытал разочарование в себе. И Кузя опять пожалел его, потому что от маленьких разочарований рождаются большие разочарования, так, как от плохого настроения кажется плохой вся жизнь…
А пока…
- Пока, старик! Ты славный малый! - кричит ему из окна автобуса Гена Кайранский уже на ходу.
Видите, и Гена Кайранский, в недалеком будущем все же, может быть, известный, а может, и знаменитый писатель, бросил Кузе памятные слова… Автобус накрылся дорожной пылью и больше уже не появлялся. Исчез, как чудное виденье.
Настоящий писатель на этом поставил бы точку, но я не могу… Потому что я никакой не писатель, а, между прочим, если хотите знать, и есть не кто иной, как местный аютинский телеграфист-телефонист Кузя Второй. И хотя я Второй, а пишу первый раз…
Вот так.
Утром низким потолком залегли в небе облака, подул ветер, взбил волну. Она висела над берегом, шумя на месте и как бы не падая. (Простите, сначала я должен дать природу.)
Стучали моторы в баркасах, увозя в прекрасную холодную даль добытчиков кефали и ставриды, сельди и хамсы. На рейде качались сейнеры, как тени. Акробатами взбирались на них по веревкам наши аютинские мужчины, чтобы плыть в близкие беспокойные широты.
"Ястреб" уводил в море новый бригадир, Славка Мокеев. Прощай, гитара! Так решило ночью колхозное правление. Теперь и в табеле над горбовским столом, и в районной сводке, и, возможно, на Доске почета против "Ястреба" будут писать от руки - бригадир Вячеслав Мокеев. Но для нас он навсегда останется Славкой.
Сашка Таранец сказал, что ему лучше уйти с сейнера, чтобы не смущать нового бригадира, не лезть с советами. В море, как на войне: единоначалие.
- А кто тебя возьмет? - спросил Горбов.
- Скажу тому спасибо, - потупясь, обронил Сашка.
Но все промолчали.
Утром шел Горбов к берегу, провожать баркасы, и увидел, как Тоня обнимала Сашку под деревом у рыбного цеха. Хотел пройти мимо, но вдруг повеселел, гикнул:
- Вы чего обнимаетесь? Уже не надо! Кино уехало!
Сашка кутал Тоню краем своей куртки… Похоже, они оба не ночевали дома. Она так и была в платьишке, а он в робе. Похоже, глаз не смыкали… Сейчас следили, как уходят баркасы от причала, отсюда им было видно. Отсюда все море как на ладошке.
Вот уж и последний, самый последний баркас, И кто-то машет шапкой…
- Э-ге-ей!
Обернулся Илья Захарыч:
- Сашка! Дядя Миша Бурый… Тебя… Беги!
- Бегу! - сказал Сашка, погрел ладонь о Тонину руку или ее погрел своей ладонью и побежал, а она осталась смотреть, как он заметался между бочек, между брезентовых ванн с рассолом, вырвался на причал, скачками, вдоль узкоколейки для разгрузочных тележек, под лентой транспортера пробежал и, не останавливаясь, боком прыгнул в баркас, на чьи-то руки и ноги.
И баркас сразу отвалил.
А Тоня пошла не к поселку, а на обрыв, к Медведю, откуда еще долго видно корабли. Она шла одна над морем, обняв себя за бока, пряча под мышками ладони, потому что ветер дул все сноровистей, а она шла и пела для себя:
Не надейся, рыбак, на погоду,
А надейся на парус тугой…
Вот какие живучие песни! Парусов-то в море давно не видно, а песни про паруса поют,