Возле меня, как призрак, возник Демидов.
- Ну как, доктор?
- Где мы? - спросил я.
- Скоро будем дома.
- Я готов выполнить свой долг, - сказал я и убедился, что слову, сказанному как бы шутливо, верят больше, чем клятвенному биению в грудь.
- Ну, вира, - поддержал меня Демидов.
И я пошел, хватаясь за все, что попадалось под руку. Нас приятно окатило водой. В кубрике сбились багровые при свете тусклой лампочки, крепкие лица. В каплях воды, застрявших на моих ресницах, они расплывались, как сквозь слезы.
- Вот доктор, - сказал Демидов, - вы все его знаете… Он нам расскажет… как мыть руки.
Я стоял и улыбался. Я видел их литые черные кулаки в ссадинах, неловкие обкуренные пальцы, нежно сжимавшие кончики сигарет, и вспоминал про туалетное мыло и зубные щетки. Я улыбался, помалкивая.
- Может, есть вопросы? - спросил Демидов.
- Что такое любовь? - спросил механик. - С медицинской точки зрения. Прошу научно объяснить.
Тут я выдавил из себя первую фразу:
- О любви читайте в стихах.
- Про стихи мы все знаем, - засмеялся парень с такими толстыми пальцами, что я спрятал бы от стыда свои хилые руки, если бы не надо было держаться. - У нас свой поэт есть! Прочти стихи, Гена!
Они стали подталкивать с нар рулевого, который играл ночью на мандолине, а сейчас спал после вахты.
- Да бросьте! - сказал он, когда его растолкали. - Отстаньте вы! Какие стихи, доктор?
- Про любовь! - подсказали ему требовательно.
- У меня не окончено, - смущенно пожаловался он.
- Доктор тебе поможет.
- Правда? - повеселел рулевой и поэт Гена.
Он поправил острую черную прядь волос, падающую за ухо, откашлялся и прочел:
Ну как в порту не выпить нам бутылку
И тело женщины купить хоть на часок?
Люди притихли, а он сказал:
- Всё.
Они были молодые, смеялись, балагуря:
- Что такое любовь?
- Влечение полов.
- Раз современный человек не знает, ее и нет. Современный человек все постиг.
Меня взяли под мышки и поставили на причал. Хлестал дождь. Мне казалось, что меня не ссадили, а высадили прямо в центр дождя, за которым размывались пятнами света окна Камушкина. На мне не было даже плаща. Дождь смывал с меня остатки достоинства.
Рыбаки с других сейнеров проходили мимо в глянцевых капюшонах и говорили с начальством о чем-то своем:
- Вторую тоню зевнули…
- Сбежала рыба.
- А Демидов-то успел!
- Мы за ним не угнались…
- Все за Андреем бегают, а он от них…
- Моря им мало!
У меня текло по спине и груди, когда я выполз наконец по умятым в откосе ступенькам на улицу и стал соображать, куда идти. В кармане моем размокал конспект не состоявшейся лекции. Мне захотелось назад, в море. Я оглянулся: в дожде ухали волны. Тут только я понял всю позорную непоправимость дела. Не оставалось ничего, как удрать из Камушкина! Навсегда.
- Доктор, пойдем на танцы? - серьезно спросил Демидов, обгоняя меня.
В клубе духовой оркестр пожарников-доброволь-цев играл нестройное танго. А я сцепил зубы и зашагал в больницу, за расчетом.
6
Но была ночь.
Ни Ивана Анисимовича, ни начхоза, ни Туси - никого я не застал в больнице. Старички-симулянты сказали, что начхоз ночью не бывает, Туся ушла в клуб, а Иван Анисимович, по случаю отсутствия настораживающих симптомов черной оспы или чумы, вместо дежурства смотрит дома очередной сон про Суматру или Калимантан, где идут бои с империализмом и водятся медведи коала и ящерицы гаттерия или какие-то другие реликты. Он наказал позвать его, если что.
Еще когда я шел с пристани, я встретил буфетчицу Лилю. Она пряталась под козырьком клуба, оберегая под ним свой насквозь светящийся плащик, а под этим плащиком свое бальное, смертельно белое платье с цветком на груди и под такой же слюдяной косыночкой свою рассыпчатую прическу. Лилина голова была вся-вся в кудряшках, как на рисунке самого неумелого художника. Мягкая, большая, во всем прозрачном, словно в подарочной обертке, Лиля ждала Демидова, заслоняя собой вход в клуб, изо всех щелей которого сочилось беспрерывное, бесконечное танго.
- Эй, доктор, где Андрей? - требовательно крикнула она мне, будто бы я его спрятал.
Вероятно, Демидов уже снял дома робу, влез в коверкотовые брюки, желтые тупоносые полуботинки и сейчас, в эту минуту, смешил Лилю рассказом обо мне. Я так и слышал, как она неудержимо заливается. И ее необъемные, добрые, холмистые груди ходят перед Демидовым штормовыми волнами. А я завтра уволюсь…
У больничной двери задрожал колокольчик. Кто-то дергал за шнурок. Я сердито прислушался и пошел открывать. Я шагал не спеша по коридору, а в дверь уже бухали ногой. Это хулиганство. Есть же колоколец! Ну, сейчас рубану…
Я открыл дверь и застыл.
Передо мной стоял Демидов с незнакомой женщиной на руках. С капюшона его черного плаща крупные капли падали на нее. Ее вишневая кофточка почернела на плечах от дождя. Круглые большие глаза смотрели на меня сквозь застоявшуюся боль. И безвольно и беспомощно свешивались через руку Демидова ноги, обутые в школьные туфли. Я видел стоптанные каблуки с отмытыми блестками гвоздиков.
Вся она была беспомощная и хрупкая, какими в эти решающие часы великого испытания становится большинство беременных женщин. Я тогда увидел это впервые и растерялся. А она еще была такая маленькая в демидовских ручищах, как девочка… Только глаза… И я невольно втянул голову в плечи.
- Что стоишь? - гаркнул Демидов. - Бери!
- Проходите, - пригласил я, распахнув дверь, и по мокрым следам от его полуметровых ботинок побежал за ними.
Когда он опустил незнакомку на диван в коридоре, она задержала его каким-то намагниченным взглядом своих больших глаз. Она виновато улыбнулась и спросила:
- Вы кто?
- Демидов, - досадливо бросил он, словно огрызнулся.
- А я - Маша, - сказала она.
Он похрипел, прочищая свое басовитое горло, провел рукой под носом и сказал:
- Ничего, не бойся.
- Подождите! - крикнул я ему так, будто мне самому была нужна помощь.
Два старичка, выглянувшие в коридор, помогли мне перенести Машу в палату. Пока она переодевалась в больничное, я отвернулся, потом быстро собрал ее вещи в узелок и вышел.
Демидов все еще стоял у дверей. Галстук его съехал набок.
- Тогда принесете, - сказал я, сунув ему узелок.
- Что это?
- Ее вещи.
- Зачем они мне?
Я глубоко вздохнул и ничего не ответил. Но тут же во мне заработал какой-то властный неожиданный автоматизм.
- Тусю пришлите из клуба сюда, - отрезал я распорядительским голосом, на который еще никогда в жизни не имел права. - Сейчас же!
- Я по улице шел, - заговорил Демидов вибрирующим басом, - вдруг мальчишка кричит: "Дяденька!" - "Чего тебе?" - "Где здесь больница?" - "Зачем тебе?" - "Мамке плохо". А она стонет под дождем, а потом просит: "Женщину какую-нибудь позовите". Кого позовешь, когда кругом дождь? Руку подал, говорю: "Держись!" А она еле стоит…
- Тусю, - повторил я. - Живо.
Он толкнул дверь ногой. Не успел я повернуться, как над головой снова забрякал колокольчик. Я порывисто и зло вертанул замок.
- А вот! - сказал Демидов и кивнул головой вбок. - С ними как?
На веранде жались друг к другу мальчик и девочка. Возле них стоял чемодан. Мальчик был на голову выше девочки, в куртке на затянутой молнии, с капюшоном, а девочка в длинной кофте с подвернутыми рукавами. Материнской.
- Где мама? - звонко и дерзко спросила девочка.
- Она сейчас придет! - сказал ей мальчик веско и сел на чемодан.
Девочка драчливо посмотрела на меня и села рядом с братом. Ноги ее едва доставали до пола.
- Вас Лиля ждет, - напомнил я Демидову, чтобы он скорее шел в клуб и прислал Тусю.
- Знакомые есть? - спросил Демидов детей.
- Дома есть, - сказал мальчик. - Ольга Петровна.
- А в Камушкине?
- В каком Камушкине?
- Вы куда ехали?
- Об этом нельзя спрашивать, - повелительно оборвала его девочка.
- Почему?
- Дяденька маму в автобусе спросил, а она сказала: "Не спрашивайте!"
- Ха! - только и вырвалось у Демидова. - История! Лильке теперь на глаза лучше не попадаться. - Он нелепо мял узелок в руках. - Тебя как звать?
- Лешка.
- А тебя?
- Алешка.
- Ха! - повторил он. - Алена, значит?
- Алешка.
- Лешка и Алешка? А ну!
Вероятно, своенравные дети подчиняются безоговорочно не словам, а жестам. Оба встали, а он снял с себя плащ, накрыл их с головами и взял чемодан.
- Ха!
Он не знал, какие слова им говорить.
Дверь приоткрыли старички: Маша звала к себе.
Родился мальчик. Маша лежала бледная. Лицо ее было белее наволочки. Часы в коридоре с колокольной гулкостью ударили два раза. Новый человек заплакал. Новый голос раздался в Камушкине.
- Видите, доктор, - прошептала Маша, кусая губы, - зря вы боялись. Я же не в первый раз…
Мои руки были в крови.
- Вы-то какой зеленый-презеленый, - сказала Маша и закрыла глаза, а на лице ее осталась усмешка.
Пульс ее падал.
- И вам укол сделать, что ли? - свирепо спросила меня Туся.
Наверно, и в первый раз у Маши не все было благополучно, но сейчас я думал, что это я виноват. Узенькое ее тело лежало под простынею без движения. Когда она вздыхала, я радовался, но вот уже какую минуту совсем ничего не было слышно, и губы ее, с синими надкусами, уже не розовели, а выцветали и сохли. Туся трясла меня:
- Позовите Ивана Анисимовича! Слышите?
Мы дали Маше все кровоостанавливающие, что у нас были.
- Нужен лед, - сказал я.
- Бегите! - кажется, кричала мне Туся.
В чем был, я кинулся на улицу. Дождь плотно стоял от неба до земли. Я бежал, как сквозь заросли, сам не зная куда. У клуба я остановился и увидел, как по темным окнам течет размытый свет фонаря, горящего через улицу, у столовой. Дом Ивана Анисимовича был направо.
Я вошел в комнату и ударился о духоту. Комната вся заросла цветами. Смешно. Тут на дворе зелень чуть ли не круглый год, зачем ее столько внутри? Она висела на стенах, стояла на полках и на полу. Как в оранжерее.
- Ноги вытирайте, - велел мне великий путешественник, вернувшись за тапочками куда-то в спальню: на мой стук он притопал к двери босой.
- Нужен лед! - крикнул я ему, не дожидаясь, пока он снова выйдет из спальни, потому что он медлил.
- Что случилось?
- Роженица, - начал я.
- Как фамилия? - спросил он, появляясь и прикрывая за собой дверь. Одной ногой он возил по полу: никак не мог попасть в тапочку.
- Не знаю.
- Откуда?
- Не знаю.
Перестав шаркать, он посмотрел на меня, как на преступника, на пьяного, на обманщика.
- Я не обманываю, - сказал я.
- У нас все роженицы на учете, - начал он, - все получают консультацию… Уварова из Лучистого…
- Одевайтесь! - умоляюще крикнул я.
- Жене лесничего рано…
- Иван Анисимович…
- Екатерина Дацюк, племянница Дацюка? - спросил он.
- Маша, - перебил я. - Она умрет.
- Какая еще Маша?
Он опять подумал, что я морочу ему голову.
- Маша, - повторил я.
- Выкидыш?
- Нормальный ребенок.
- Откуда он взялся?
- Иван Анисимович! Я все расскажу по дороге. Но он ждал, в третий раз посмотрев на меня без доверия, и я стал сбивчиво рассказывать:
- Нужен лед. Кровотечение…
- Сильное?
- Да.
- Где же я возьму лед? - Он сел. - Льда у нас не найдешь. Вот хороший случай припаять облздраву! Плакатики шлют, а холодильника нет. Мы же на задворках. У нас происшествий не бывает.
- Что случилось? - зычно крикнула из-за двери его жена, недовольная тем, что ее разбудили, как потревоженная медведица.
- Женщина родила в больнице. Кровотечение.
- Да кто такая? - донеслось из-за двери властно. - Дацюк?
- Нет, не Дацюк!
- А кто же? Лесничиха?
- Лесничихе рано.
Мне вдруг захотелось его ударить. Я стоял и мял кулаки, точно бы и впрямь собирался кинуться на него от бессилия.
- Что же вы сделали? - спросил он меня.
Я перечислил все меры, принятые мной и Тусей.
- Нет, что вы сделали? - переспросил он меня, бродя по комнате. - Вы самостоятельно приняли ребенка, а на меня хотите переложить ответственность?
- Вот именно! - сказала дверь.
Я не думал об этом. У меня закружилась голова, потому что я весь день ничего не ел. На сейнере меня угощали борщом и рыбой, но я не мог из-за качки.
- Вы придете? - спросил я Ивана Анисимовича.
Он наконец нашел сигареты на тумбочке возле цветочного горшка с зеленым облаком разросшегося аспарагуса, какие держала и моя тетка, почиркал спичкой и пустил в мою сторону струю дыма, быстро почесывая живот сунутой под пижаму рукой.
- Я пойду, - сказал я.
Пижама на нем была как на арестанте.
7
Посмотрев на небо, я понял, что такое сильный дождь. Он больно бил по лицу. В рамах киоска "Союзпечати" с тихим звоном дрожали стекла.
Почти все дома Камушкина вытянулись в одну улицу, главную, какая полагается любому городку. Но кроме нее и кроме так называемой "палубы", верхнего яруса, откуда смотрят кино, есть еще щели, ложбинки, впадинки, в которые тоже втиснулось по одному, а то и по два-три дома. В одном из таких безымянных закоулков и жил Демидов.
За калиткой я споткнулся о какой-то камень, который ему было недосуг отшвырнуть своим сапогом в сторону. А может быть, он подпирал им калитку, когда ею настырно бренчал ветер, дующий тут, говорят, по три или по трижды три дня без перерыва. Его называли как-то, этот ветер, я сейчас забыл как, - Кажется, астрахан. Он выматывал нервы, и люди от него дурели. В эти трижды три или еще на три помноженные дни - такой уж был счет ветру - по законам забытых лет прекращалось судопроизводство, чтобы избегать несправедливых решений.
И что за мысли некстати лезли в голову!
Я забарабанил в темное окно.
- Лиля? - спросил Демидов.
- Нет.
- А кто там?
- Я.
- Кто - я?
- Доктор.
Первый раз я сам себя назвал так, для быстроты.
- Ну входи!
Задвижек у него никаких не водилось. Дверь проскрипела на немазаных петлях, и вспыхнула лампочка, большая, как графин, свечей на сто с лишним. Демидов стоял возле двери в комнату в длинных трусах, босой. Небольшое помещение между входом и той дверью было и прихожей и кухней, всем вместе. Слева от меня, на гвоздях, висели его куртки, справа белела плита, а к ней пристраивался низкий шкафчик с куском клеенки наверху, заменявший, видно, и стол. От печной заслонки до полки на противоположной стене, с кой-какой посудой, тянулась веревка, и на ней сохли детские вещички: платьишко, рубашенция, чулки и прочее.
Свет был такой яркий, что я все рассмотрел, пока глаза остыли от вспышки. Памятуя предупреждение Ивана Анисимовича, я стал вытирать ноги и теперь заметил еще, что тру их о морской канат, плотно свернутый в улитку и превратившийся таким образом в круглый коврик.
- Что? - спросил Демидов.
- Лед нужен.
Он, вероятно, не понял, и я повторил.
- Кому? - спросил он.
- Ей… Вашей…
- Кому-кому?
Теперь голос его звучал больше подозрительно, чем недоуменно.
- Маше, - сказал я.
Демидов шагнул ко мне на два шага и остановился под голой лампочкой, почти касаясь ее кудрявой головой.
- Катись колбасой отсюда! - сказал он внятно, раздельно и спокойно, но глаза его из-под чуть сдвинутых и поэтому насевших на них бровей давили меня, не предвещая ничего хорошего.
- Вы не поняли! - торопливо крикнул я.
Тогда и он тоже крикнул:
- Я ее на улице подобрал!
- Какая разница? - спросил я, и мне захотелось Заплакать.
- Откуда у меня лед?
Он снова рассердился.
- Не знаю! - сказал я.
- А-а! - торжествующе протянул он, выставив вперед свою красивую сильную челюсть.
А когда я повернулся, и опять проскрипела дверь, и опять хлынул в уши безудержный шум дождя, я представил себя бессильным, как тот новорожденный, еще не названный человечек в больнице, кричащий на руках Туси, и подумал, что все мы были такими, и Демидов был таким, и Иван Анисимович, и нуждались в помощи людской, и что этот парнишечка, Машин парнишечка, мой парнишечка, может остаться без матери, и что этого допустить нельзя, и что я не знаю, как этого не допустить, и что жаль, что я не кудесник, чтобы превратить в лед камень, о который я опять споткнулся так, что чуть не упал, и я стал презирать себя, как никогда, за то, что я не кудесник.
- Доктор! - раздалось за моей спиной. - Подожди!
Окно потухло, и дом словно провалился.
Мы топали с Демидовым гуськом - он впереди, я за ним. Дорожка тут была узкой. Мы не разговаривали. Один раз он только бросил:
- Разве от этого умирают?
- Скорей! - поторопил я его.
Мне показалось, что он остановился, и я даже ткнул руками вперед и попал в пустоту. Это я приостановился, а он шел.
Я догнал его, и мы оказались на главной улице, а потом полезли на "палубу". Обычно туда забирались по дорожкам, прохоженным поколениями наискось, через склон, кратчайшим курсом, хотя для удобства имелось и что-то вроде тротуарчика с каменными ступенями, долго петлявшего туда-сюда. Незаконные дорожки были сейчас скользкими, и мы пошли мотаться по ступеням, и наконец там, наверху, возле одного дома, Демидов опять сказал мне:
- Подожди.
Я ждал бесшумной магии: сейчас вспыхнет окно, через вороха кудлатых георгинов (тут, наверху, все сажали под окнами георгины) свет упадет к ногам, Демидов исчезнет в глубине спасительного дома и вернется с полным ведром льда. Я вдруг глупо забеспокоился, что у нас нет ведра.
Магии все не было.
Демидов колотил в окно.
Он колотил громче и отчаянней, словно испытывая на прочность непробиваемую тишину дома. Я подошел поближе. Ни гу-гу. Наконец форточка с треском отлетела, и оттуда выкатился теплый, как клуб пара, голос Лили:
- Андрюша?
- Ага!
Вероятно, она давно слышала, но выдерживала характер. Теперь опять наступила обиженная тишина.
- Лиля! - крикнул он.
- Тсс! - шикнула она в ответ. - Маму разбудишь.
- Выйди!
Вот как надо обрывать угрожающие интонации.
Выйди, и все. Правильно, Андрей. Выходи, Лиля!
Я все еще надеялся.
Лиля вышла в чем-то хрустящем поверх ночной рубашки. С крыши гремела вода, пролетая по трубе, вокруг меня георгины под дождем встряхивались, как куры, шлепая мокрой листвой, но все же ломкий шелест ее замечательного плаща я услышал и догадался, что она уже вышла, хотя двери тут не скрипели.
- Лилька! - крикнула в форточку мать. - Полоумная!
Ну, сейчас ударит скандал, подумал я. Все пропало.
- Я в калошах, - ответила Лиля, и голос в комнате умолк, как будто его отрезало.
- Лед нужен, - сказал Демидов.
- Че-его?
- Да тут… рожает одна…
Лиля вдруг засмеялась: