- Я должен его поблагодарить? - снова говорит муж Маши, глядя на Демидова, и снова лезет за борт своего пальто.
Ну какой интеллигентный этот шофер такси! Нахватался у пассажиров, что ли?
- Вы лучше к нему не подходите, - говорю я и думаю, зачем это я сам иду за Машей.
Я уже поцелованный, простились.
- Вот как? - удивленно спрашивает муж Маши. - Такой защитник?
И они пересекают дорогу, а я отстаю.
Сначала их загораживает от меня хлебный фургон, и лотки с булками долго носят в столовую, и я стою здесь, а они там. Потом автобус, развернувшись вокруг фонтана, подъезжает к скамейке под козырьком. Сейчас он заберет Машу с мужем и детьми, других пассажиров, и, возможно, мы больше никогда не увидимся. Неужели она не подойдет к Демидову? Муж показывает на Демидова и усмехается, а она бросает какое-то одно-единственное слово. Какое?
Муж сразу говорит резко. Он кладет Сережку на скамейку. А Маша молчит и хмурится. Он расстегивает пальто, опять лезет во внутренний карман и вытаскивает оттуда синие конверты. Эти конверты уже были в Камушкине. Вон из того ящика их вынули и отвезли по адресу. Вероятно, он спрашивает, ее ли это письма? Муж трясет письмом перед носом Маши, а она даже не смотрит на него, она смотрит на город.
Он опять доказывает Маше что-то, а она молчит. Она берет конверты, рвет и кидает в урну возле скамейки. У нас, в Камушкине, возле каждой скамейки урны. Мы боремся за чистоту.
Муж Маши наклоняется к детям, но они цепляются за мать. Шофер автобуса ждет. Люди смотрят, и мужу Маши как-то тесно под их взглядами. Натянув на себя кепочку перед стеклом автобуса, как модник перед зеркалом, он махом вспрыгнул на подножку…
Тут развернулся фургон с надписью "Хлеб" и закрыл автобус, а там и автобус тронулся с места и уехал и увез мужчину в рябой кепке, а Маша с детьми…
- Осталась? - спросил Демидов, подходя к ней.
- Я уеду, - сказала Маша. - Вот сейчас подойдет автобус на Соколиное.
От нас автобусы разъезжают уже туда и сюда, во все концы.
- Лешка, Алешка!
Автобус на Соколиное прокатывается, как экспресс, с остановкой на минуту.
- Маша! - хватает ее за руку Демидов, когда она поднимает Сережку. - Останься!
Маша улыбнулась.
- Не жалей. Я прощать не умею.
- Останься!
- Поцеловать я тебя за все поцелую, - сказала она с какой-то ухарской смелостью и, привстав на цыпочки и оберегая сына от большого мужского тела, поцеловала Демидова, хотя на них глазела вся улица.
Демидов сам внес в автобус ее чемодан. Некоторое время он шел рядом с автобусом, а когда тот покатился быстрее, он застыл посередине дороги. Автобус удалялся, и быстро затихал шелест шин.
И тут, виляя рулем, к Демидову подкатил на велосипеде Никодим Петрович.
- Вот когда ты мне попался! - сказал он, перетягивая планшет наперед и доставая из него квитанцию. - Я ж тебя никак оштрафовать не могу. Дверь в клубе вышиб, разбил бочку, поломал цветок…
Я кинулся к Никодиму Петровичу, но он сам остановил меня рукой, в которую я уперся грудью, как будто он отгораживал от меня Демидова, как от толпы.
Автобус уходил по петлям дороги, забираясь все выше. Демидов смотрел туда. И Никодим Петрович смотрел. И я. Во все синее небо резало солнце. Это начиналось весеннее постоянство. Автобус исчезал в его лучах, как видение.
Я не сразу услышал треск мотоцикла. Мимо нас пронесся Заяц.
- Стой, стой! - озверело заорал Демидов, и мотоцикл заглох.
Демидов подбежал к нему, стукнул Зайца ладонью по спине, и тут я увидел, что за спиной Зайца на мотоцикле сидит… Красная курточка, голубые брючки. Доездился, значит!
- Здравствуйте, Катя-Лида-Зоя-Зина-Люда-Рита! - сказал я.
Она спросила:
- Что же вы не едете к нам, Сережа?
- Вы за мной?
- Нет. Я уезжаю. Видите, кто меня подвез? Спешу.
- Куда?
- Домой. В отпуск.
- А Маша совсем уехала, - сказал я. - А вы вернетесь?
Заяц прыгал у мотоцикла, безнадежно крякая заводной ручкой. Автобус где-то высоко блеснул всеми стеклами. И потух. А Заяц все прыгал. А Демидов ждал.
Наконец мотоцикл завелся.
Мы уже не видели автобуса, но черная точка катилась и катилась за ним по петлям шоссе. Сначала она была как снаряд. Потом, как горошина. Потом исчезла.
И первый раз мне стало больно, что дорога уходит так далеко. Но вдруг я понял, что сами по себе они еще ничего не значат, дороги. Просто они, как руки, соединяют людей.
Свадьба
1
Если бы вы знали, как у нас хорошо.
Наш поселок Аю нахально занял весь распадок между двумя горами. С одной стороны - гора и с другой - гора, а посередине, у края земли, - мы. У края, потому что перед нами - море.
Гору справа зовут Медведь, слева - Медвежонок. Они похожие. Горбатые, покатые, сутуловатые, как медвежьи спины, и все обросли густым леском с сосенками и можжевельником. Будто в медвежьих шкурах, честное мое слово. Одна повыше и покрупнее, а другая, конечно, поменьше.
Сзади - до самого солнца - тоже горы, сначала в деревьях, а потом стоят среди неба голые. Леса на них пока не хватает. И голые эти камни, эти земные глыбы, за которые цепляются облака, днем блистают на солнце в гордом молчании, а утром и вечером обливаются немыслимыми красками зари и заката, будто кричат. Далекие голые вершины первыми вспыхивают и последними угасают.
Я часто смотрю на них из окна, потому что мое окно повернуто к горам, а не к морю, удивляясь, какие они сиреневые, какие фиолетовые, какие синие, и думаю, а может, им понравится остаться такими навсегда или хотя бы назавтра, но назавтра они уже другие. Не понравилось.
Наш поселок возник без плана.
Когда-то кто-то поставил первый дом, вырубил к нему в камне ступени, стал ловить рыбу, а в свободные часы смотреть на горы и слушать по ночам море. Однажды проснулся, а рядом строят второй дом. Еще один любитель нашелся долбить скалу, ровнять косую площадку, тесать ступени, таскать землю, качать воду. Как он ни старался, дом пристроился к первому не боком, не спиной, а углом. А третий ко второму и вовсе странно прилепился. Где у второго кончается крыша, у третьего начинается порог. И пошла чехарда.
Последние аютинцы начали расширять от каменных завалов распадок, но когда добрались вплотную до Медведя и Медвежонка, сказали: стоп. Их не трогать: зарычат. На них не взбираться: живые.
Где-то, без уговора, останавливаются люди перед самой сильной силой - непотревоженной красотой природы. А кто не останавливается, тот, верно, не человек.
Улицы в Аю идут ломаными линиями, скачут по ступеням среди домов. Другой раз, чтобы подойти к соседу, надо восьмерку выписать. Так и живем…
Ловим рыбу, смотрим на горы. Воду не качаем - есть водопровод. Не хочется на горы глядеть - дуй в кино. Тесно тебе стало в Аю - садись в автобус. Сверху, с далекого шоссе, к нам заброшена асфальтовая петля лассо, и она то и дело выдергивает из Аю в большой мир многих, чьи имена изредка гремят преувеличенной (доброй или скандальной) славой, а чаще забываются.
Сказать правду, сами мы тоже живем в безвестности. Ну, кого вы знаете из Аю? Вы даже и не знаете, пожалуй, что есть на земле такой рыбацкий поселок. Однако он есть. Существует - и ни в зуб ногой, как сказал великий поэт современности. Не о нас сказал, но вдохновляет.
Мы тут вырастаем и становимся рыбаками. И всю жизнь мотает нас, качает на волнах. И зовет на берег земная суета, а мы опять удираем в свободные дали грозного и нежного моря, которым дыши - не надышишься, хоть задохнись. Ладим калитки во дворах, обнимаем девушек, бегаем за лекарством матерям, стрижемся в парикмахерской согласно самой последней моде и готовим очередной побег.
Вот такая житуха.
Председатель Аютинского колхоза ("пред", - зовем мы его так же, как всякого капитана "кэп", морской обычай), так вот наш бессменный Илья Захарыч Горбов после каждого выговора (а какой без выговора председатель?) клянется, что теперь-то уедет на другую руководящую работу, но и поныне здесь. Поздно ему ломать себя. Он вздыхает за рюмочкой:
- Море - зараза.
Это правда.
В том обмене плодами труда, который образует всеобщую жизнь, мы, аютинцы, участвуем тем, что даем рыбу. Ставриду, скумбрию. И сельдь. И хамсу. Весной и осенью. Весной она худая, идет пастись, идет жиреть в водоросли, на отмели, и ловить бы ее не следовало, но как удержаться, когда рыба валит мимо? Аж гудит. Всегда ловили, и мы ловим. А осенью холода распугивают рыбу с привычных морских пастбищ, и опять она прет мимо нас косяками такой каменной плотности, что иной раз веслом не прошибешь. Воткни весло - уплывет стоймя. В южные широты, которых отсюда не видно.
Сейчас осень, и мы в большом азарте. Мы - добытчики. Мы - охотники. Кормильцы. Но ведь есть много способов добывать хлеб, а мы уходим до рассвета в студеную зыбкую даль. Потому что и на море плохо бывает, а хуже всего без моря. Сердца наши брошены в море, как поплавки, и, бывает, ругаешь свою жизнь страшными словами, а встанет зима, и не дождаться весны, а потянется лето, и не дождаться осени, когда снова ни поспать, ни поесть по-человечески, а только забыться в кубрике, да хлебать горячие щи на палубе из миски в руках пополам с солеными брызгами, и бросать на полувздохе все - и сон и еду - и прыгать с шаткого борта по истошной команде бригадира:
- На баркасы!
А пропади оно все пропадом, думаешь иной раз, так надоедает среди ночи перебирать мокрую сеть и складывать ее аккуратненько, виток к витку, для нового замета, вместо того чтобы сидеть в обнимку с девушкой под луной или, по крайности, дрыхнуть без задних ног до нормальной утренней побудки по радио. Но люди странно устроены… А если не странно, то я снова вас спрошу: какие же это люди?
2
Сейчас осень, а мы не ловим рыбы.
Бывает среди приморской осени, где-нибудь в конце октября, выпадет неделя яркого солнца. Будто оно еще не все отсняло. Будто, отгорев на земле, осень хочет разжечь и море. С утра встанешь, а моря нет, вместо него - пламя, в полдень вместо него - свет, а перед вечером - синий-пресиний воздух, неосторожно вспыхивающий от низких лучей, как спирт.
Море такое, будто природа играет даже и не в ясный осенний покои, а в лето.
Нет для рыбаков горше этой недели. Нас, людей, не обманешь, а рыба обманывается, ей, глупой, кажется, что и правда вернулось счастливое лето, и, забыв о вчерашнем холоде и страхе, она рассеивается, редеет. Страх и холод сбивают ее в кучи, а на солнышке она смелая и так разбредается, что моря ей мало. Поди-ка поищи ее да полови!
Тоскуют на рейде сейнер "Нырок" самого старого нашего бригадира, дяди Миши Бурого, и сейнер "Ястреб" самого молодого, Сашки Таранца, который до недавних пор ходил у дяди Миши простым рыбаком. Тоскуют другие корабли. Стоят на рейде в нашей бухте, как нарисованные.
"Пред" Горбов злится и ругает метеорологов за прогнозы самыми матерными словами, как будто они виноваты. Рыбаки маются: жизни нет. В штормы, когда накат не пускает в море, от досады пьют водку, а сейчас и не пьется. Какая-то безнадежная неделя. Пустая.
В эту золотую неделю повезло. Кирюха с "Ястреба" стал ходить по Аю, стучать в окна и двери и звать людей на свою свадьбу. Кирюха надумал жениться на рыбосолке Алене.
Ну, что за жизнь у рыбака, вы примерно узнали, хотя, конечно, в подробностях это надо пупком почувствовать, самому потягать мокрый канат, когда холодные ручьи текут по брюху в штаны, посмолить сети на ветру в жарком котле, врытом в землю у воды, проснуться и тихонько сжать в кулаки ладони с запекшейся коркой на вчерашних болячках - канат хоть и мягкий, а кожи на всю осень не напасешься. Да мало ли чего еще! Можно разок и перевернуться с баркасом, и хлебнуть соленого моря, и остаться наедине с ним, когда кругом вода и внизу вода, а вверху - далеко - небо. Ну ладно… Ни хвалиться, ни слез лить не приходится. Это наше мужское дело.
А рыбосолка…
Это, понятно, дело женское.
Это вроде как бы на кухне работа, только кухней становится весь наш берег. Вымой рыбу, да перебери, да раскидай по сортам, да разведи соленый раствор - тузлук, да залей… И делают все это женские, а если вам для настроения точнее сказать, девчачьи руки. И всю весну, и всю осень красные они на ветру, и дома, и на танцах…
Впрочем, танцы в эту пору редкий подарок. Танцуем вокруг рыбы. Мы в открытом море, а они под открытым небом.
К аютинским причалам жмутся ненасытные бочки. Когда смотришь на них с обрыва, они напоминают стадо, которое спустилось на водопой, но никак не напьется. Оно не переведется, пока есть море, земля и люди. Бочки с рыбой увозят, а их место занимают пустые, привезенные на тех же машинах. И так без конца. Круговращение материи…
В дни путины рыбу солят в брезентовых ваннах, растянутых на кольях, а маринуют сразу в бочках. Бросят в тузлук на рыбьи спинки горстку перца, горстку корицы и заколачивают крышкой будущую закуску. В пути дойдет, Это не халтура, а научный способ.
И так каждый день, а девчата наши еще и песни поют. То задумчивые, вроде бы грустные, для себя, как поют только за делом, не замечая, и вьются их несхожие голоса складно и просто, лучше, чем на любой спевке, сами собой, как дымок над огнем. А то задорные припевочки, озорные как хватят:
Я любила бригадира,
На работу не ходила.
А теперь охота есть
К председателю подсесть.
И еще похлестче. Хоть уши зажимай. Хоть мимо не ходи - обсмеют. Но мы ходим.
Горы соли, выше человеческого роста, желтеют среди бочек, ничем не обрастая: ни травинкой, ни ягодкой. Солнце их плавит. Соль спекается, а потом лопается, как глина, от жары и дождей. Бывает, с лопатой не подступишься к ней, хоть взрывай. И девчата, которые готовят тузлук, очень мучаются, а парни, шагая с причала в своих высоких, до пояса, резиновых сапогах, как в рыцарских ботфортах давней эпохи, останавливаются и помогают, заигрывая с землячками и рассматривая их.
Так Кирюха заметил, что Аленка, которая, казалось, вчера была от горшка два вершка, уже и выросла, и школу кончила, пока мы все плаваем, и стала невестой.
Аленка, правда, и сейчас с ноготок. Узкая шейка, белые кудри и глазищи, как у виноватой, смотрят все вниз да вниз. Хоть на корточки перед ней садись, чтоб в глаза заглянуть. Кирюхе она до плеча не достает. Еще бы! Кирюха-то верста, мачта, памятник! Под ним не то что доски на причале скрипят, а камни крошатся, когда он шагает по Аю. Может быть, он однажды поднял Алену на руки и тогда увидел, какие у нее глазищи: необманутые и ждущие - дай им весь мир, мало! Усмехнулся и сказал:
- Бери, не жалко.
Ведь когда человек отдает себя другому, он отдает целый мир без остатка (а если с остатком - что за любовь?) и берет целый мир, вот только знать бы обоим, как сберечь.
Может, так рассмотрел Кирюха Алену, может, просто обнял покрепче среди бочек, когда она стояла в расстегнутом ватничке, с деревянной лопаткой в руках, в клеенчатом фартуке, облепленная чешуей, как брошками, в сапогах, куда запихнуты брюки, вылезающие из-под юбки. Выследил подальше от фонаря, обнял, услышал, что она уже не маленькая, и сказал:
- Я тебя не обижу.
Аленка вырвалась, замахнулась на него лопаткой, прошептала:
- Обидь попробуй… Я тебе руки отшибу!
Не крикнула, заметьте…
Может, и вовсе не так. Этого никто не знает. А про свадьбу уже знает, кажется, не только наше Аю, но и весь берег.
Едва среди чистого неба повисло светило, как аэростат с землей на лучах, Кирюха принес на почту пять телеграмм и, довольный, сказал телеграфисту-телефонисту:
- Я еще и по телефону говорить буду.
- Подожди до вечера, Киря, - дал ему товарищеский совет телеграфист-телефонист Кузя Второй. - С восемнадцати ноль-ноль льготный тариф, тогда и гуляй.
- Втыкай сейчас же, - велел ему Кирюха. - Один раз свадьба.
Кузя Второй с завистью посмотрел на могучего Кирюху и подряд, без малейшей задержки, вызвал несколько прибрежных городков и поселков, где прятались родственники новобрачных, как известные, так и до сих пор не известные в Аю. Такие дальние, что и они, наверно, не сразу сообразили, кто им эти самые Алена с Кирюхой. Но приехать на свадьбу согласились, не разоряя Кирю длинными разговорами.
Свадьба - это свадьба.
Он хлопнул Кузю Второго лапищей по плечу, так что у Кузи до сих пор одно плечо становится ниже другого при воспоминании об этом ударе, крикнул:
- Смотри, Кузя, сам приходи, как штык!
И загрохотал сапогами по улице в сторону магазина.
А Кузя Второй по телеграфу сообщил еще в пять мест о том, что в Аю рождается новая семья, и задумался о превратностях своей судьбы.
По всем статьям он завидовал Кирюхе. Начнем с того, что у того был рост, и все было - и силы полные руки, и голоса полная грудь. Уж мать природа если даст так даст, нет так нет. Кузя Второй так рявкнуть не может, как Кирюха шепотом проговорит. Кузя Второй не выше Аленки, ну, разве вот на два пальца. Кузя (между нами) давно посматривал на Аленку, а ее, крошечку, увел Кирюха. Заграбастал, И Кузя сидит и отчетливей, чем во сне, видит, как на пиру он наносит удар Кирюхе, сбивает его с пор и берет за руку Аленку в свадебной фате… Но Кузя Второй не станет бить Кирюху, не станет мешать его счастью. Пожалуйста. Он добрый. Может быть, он самый добрый человек в Аю, если хотите знать.
Он подходит к белой стене, прислоняется к ней спиной и проводит карандашом над головой, тронув невзначай непослушный хохолок на затылке. Потом он отшагивает и примеривается глазом к отметке, как бы смотрит на себя со стороны. Метр пятьдесят семь, это давно известно, но так все же наглядней… Да, Кузя, в богатыри ты не годишься. И вообще - Второй…
Он родился, когда старший брат Кузя болел дифтеритом. Было страшно, врач сказал, что Кузя… В общем, не жилец на белом свете… И отец, потерявший голову, потребовал, чтобы новенького мальчишку назвали тоже Кузей, потому что не мог вообразить, как это вдруг дом окажется без Кузи, и мать согласилась, а старший брат поднатужился и перетерпел болезнь, удивив врача. Так остались под одной крышей два брата - Кузя Первый и Кузя Второй.
Оба они росли наперегонки, младшего даже хвалили, что он не отстает, и дохвалились. Вдруг он остановился и отстал от старшего на целую голову. Второй! Все смеялись, кроме матери. Она звала их Кузя и Кузнечик. Мать - это мать.
Оба они пошли в море на одном сейнере, но после шторма, когда самолет шесть дней искал их "Гагару", оставшуюся без солярки (вы, наверно, и не знаете, что на рыболовецких сейнерах стоят моторы, снятые с танков, и ходят они, как танки, на солярке, самом дешевом горючем), ну вот, после этого шторма, значит, мать потребовала, чтобы один Кузя нашел себе дело на земле. Первый на что тюфяк, а сразу сказал басом:
- Вон пусть Кузнечик себе по травке прыгает.
- Сам прыгай, - огрызнулся младший брат.
- Я нет, - категорически отрубил старший.