Китти уехала к матери. И да поможет ей Бог – что это была за мать! Он попробовал представить эту встречу: оскорбленная жена падает на грудь любящей матери. Не получилось. То, что у Китти могли обнаружиться хоть какие-то чувства, было совершенно невероятно. Он постепенно привык думать о ней как о чем-то недостижимом и бесчувственном. Конечно, она сможет получить развод и, соответственно, вновь выйти замуж. Он начал думать об этом. За кого она могла выйти? Он горько рассмеялся; в его воображении возникла картина – руки Китти обнимают другого мужчину, лица которого он не мог видеть; губы Китти страстно слились в поцелуе с другими губами. "Господи! – мысленно возопил он. – Господи! Господи! Господи!"
Затем видение помутнело и поблекло. Та Китти, которую он видел этим утром, потускнела, замаранный халат куда-то закатился и исчез, надутые губы, ярость и слезы – все куда-то испарилось. Он снова увидел Китти Кэрр – Китти Кэрр с соломенными волосами и огромными детскими глазами. И ведь она любила его, она его любила…
Через некоторое время он заметил, что с ним было что-то не так. Это что-то не имело отношения ни к Китти, ни к Джеффу – что-то совершенно иного рода. Наконец он с изумлением осознал, что он голоден. Ему хотелось есть! И только-то! Он пойдет на кухню и попросит, чтобы кухарка приготовила ему сэндвич. А после этого уедет обратно в город.
Он остановился у стены и заметил на ней что-то круглое. Рассеянно отодрав это пальцами, он положил это себе в рот, чтобы попробовать. Совсем как ребенок, пробующий на вкус яркую игрушку. Его зубы клацнули. Ах!
Она оставила ему этот проклятый халат, тот самый грязный розовый халат! Ей должно было хватить чувства такта, чтобы взять его собой, подумал он. Теперь он так и будет висеть в доме, словно остывший труп их болезненного союза. Он мог бы попробовать его выбросить, но он никогда не смог бы заставить себя к нему прикоснуться. Должно быть, на ощупь он был как Китти – мягким, податливым и непроницаемым. Китти нельзя было потрогать руками. За оболочкой Китти ничего не было. Он понял это – он всегда понимал это.
Он подошел к стене за следующим бисквитом и, приложив некоторые усилия, отодрал его вместе с гвоздем. Аккуратно вытащив гвоздь из центра, он бесстрастно подумал – а не съел ли он первый бисквит вместе с гвоздем? Как глупо! Он бы почувствовал – гвоздь был огромным. Но он чувствовал лишь пустоту в желудке. Должно быть, он был очень голоден. Он задумался, припомнил – вчера он так и не поужинал. Выдался тяжелый день – Китти с самого утра лежала в постели, поедая шоколадные конфеты. Она сказала, что ей "не хватает воздуха" и что она не сможет вынести его присутствия у своего ложа. Он выкупал Джорджа и уложил его спать, а затем и сам прилег на кушетку, чтобы немного вздремнуть перед одиноким ужином. Но он крепко уснул и проснулся только в одиннадцать вечера и обнаружил, что холодильник пуст, – там не было ничего, кроме остатков салата. Им он и поужинал. Кроме того, ему удалось найти на трюмо Китти несколько шоколадных конфет. А сегодня утром он завтракал в городе, торопясь в контору. Но в полдень, беспокоясь о Китти, решил заехать домой и взять жену с собой на ланч. Приехав, он обнаружил дома только записку на подушке. Исчезла и куча белья из шкафа – и еще она оставила инструкции, куда переслать ее чемодан!
"Еще никогда я не был так зверски голоден", – подумал он.
В пять часов, когда приходящая сиделка на цыпочках спустилась вниз, он сидел на диване и пристально разглядывал ковер.
– Мистер Кромвелл?
– Да?
– Миссис Картайн не сможет увидеться с вами за ужином. Ей нехорошо. Она просила передать вам, что кухарка приготовит вам что-нибудь перекусить… и еще что в доме есть свободная спальня для гостей.
– Ей плохо, вы сказали?
– Она лежит в своей комнате. Консультация только что закончилась.
– Что… Что-нибудь решили?
– Да, – тихо сказала сиделка. – Профессор Джеветт сказал, что надежды нет. Мистер Картайн будет жить, но никогда больше не будет видеть, двигаться или думать. Он будет только дышать.
– Только дышать?!
– Да.
Только сейчас сиделка заметила, что возле письменного стола, где, как ей помнилось, раньше рядком висела дюжина забавных круглых предметов – которые, как она предполагала, были каким-то экзотическим украшением, – теперь остался всего один кругляшок. А на тех местах, где раньше были остальные, теперь виднелись лишь маленькие дырочки от гвоздей.
Гарри в недоумении проследил за ее взглядом и затем встал с дивана:
– Думаю, что мне не следует оставаться. Кажется, последний поезд еще не отправился?
Она кивнула. Гарри взял шляпу.
– До свидания, – вежливо сказала она.
– До свидания, – ответил он, не глядя на нее. И, повинуясь бессознательному инстинкту, он остановился на пути к двери, и служанка увидела, как он отодрал от стены последний кругляшок и сунул его в карман.
Затем он открыл дверь и, спустившись по ступенькам, исчез.
V
Через некоторое время белый слой краски на доме Джеффри Картайна пошел на компромисс с солнечными лучами многих июлей и, уступив солнцу, превратился в серый. Он облупился, и огромные лепестки хрупкой старой краски ударились в крайность, подобно престарелому господину, решившему заняться нелепой гимнастикой и упавшему на зеленую траву лужайки у дома, найдя там свою скверную смерть. Колонны, украшавшие фасад, стали полосатыми; с левой стороны дверного косяка упал белый шар, зеленые ставни сначала потемнели, а затем утратили все претензии на собственный цвет.
Дом превратился в один из тех домов, которые чересчур впечатлительные люди стараются обходить стороной, – какая-то церковь купила участок напротив под кладбище, и этого, вкупе с фразой "дом, где живет миссис Картайн с живым трупом", было достаточно, чтобы дом у дороги прослыл "домом с привидениями". Но миссис Картайн не осталась в одиночестве. И мужчины, и женщины приходили к ней в гости, встречались с ней в центре города, куда она ездила за покупками, подвозили ее домой в своих машинах – и даже заходили в дом, чтобы немного поболтать и погреться в лучах ее обаятельной улыбки. Однако незнакомые мужчины на улице больше не бросали на нее восхищенных взоров; словно прозрачная вуаль опустилась на ее красоту, разрушив всю ее яркость, но не принеся ни морщин, ни жира.
В деревне она стала местной достопримечательностью, о ней даже рассказывали истории: как в одну из снежных зим – в такую снежную, что ни автомобили, ни телеги не могли проехать по дорогам, – она сама научилась ходить на лыжах, чтобы быстрее добираться к бакалейщику или аптекарю и не оставлять Джеффри в одиночестве надолго. Рассказывали, что, после того как Джеффри парализовало, она всегда спала на кушетке рядом с его постелью, держа его за руку.
О Джеффри Картайне говорили так, будто он был уже мертв. Прошли годы, и те, кто его когда-то знал, умерли либо переехали, но все же осталась дюжина старых друзей, которые до сих пор пили вместе коктейли, звали жен приятелей по именам и продолжали считать Джеффри одним из остроумнейших и талантливейших парней из всех, когда-либо известных в Марлоу. Но случайный гость воспринимал его лишь как причину, которой миссис Картайн иногда извинялась, чтобы торопливо подняться наверх и таким образом ненадолго лишить гостя удовольствия находиться в своем обществе. Для них он был всего лишь стоном или приглушенным шорохом, что слышался иногда в тишине воскресной гостиной.
Он не мог пошевелиться; он был как крот – немой и слепой. Весь день он лежал в своей кровати; по утрам она перекладывала его в инвалидное кресло и приводила в порядок комнату и постель больного. Паралич медленно подползал к его сердцу. Сначала – в первый год болезни – Роксана иногда чувствовала, держа его за руку, очень слабое ответное пожатие. Затем, однажды вечером, это прекратилось и больше никогда не возобновлялось, и две ночи подряд Роксана пролежала с широко открытыми глазами, уставившись в темноту и думая о том, что же ушло. Какая частица его души отлетела, и доносят ли теперь эти вдребезги разбитые нервы хоть слабый отблеск внешнего мира до его сознания?
После этого надежда умерла. Если бы ее заботы о больном не были непрестанны, последняя искорка жизни угасла бы уже давно. Каждое утро она брила и купала его, переносила своими руками из постели в кресло и обратно в постель. Она постоянно находилась в его комнате, носила лекарства, взбивала подушки, разговаривала с ним так, как разговаривают с собакой – без всякой надежды на ответ или понимание, с тусклым убеждением привычки. Это было похоже на молитву без веры.
Многие, и одно из нью-йоркских светил в том числе, ясно давали ей понять, что все ее старания тщетны, что, если бы Джефф был в сознании, он молил бы о смерти, что, если бы его дух витал где-нибудь над домом, он не принял бы таких жертв, он был бы озабочен только тем, как полностью освободиться из тюрьмы парализованного тела.
– Но, видите ли, – отвечала она, тихо покачивая головой, – когда я вышла замуж, это был Джеффри. И я все еще его люблю.
– Но, – возражали все, – вы же не можете любить вот это!
– Я могу любить того, кем вот это когда-то было. Что же мне остается делать?!
Светило пожало плечами и уехало, чтобы рассказывать всем о том, что "миссис Картайн – замечательная женщина, кроткая, как ангел". "Но, – добавлял профессор, – мне ее ужасно жаль… Наверняка найдется целая дюжина мужчин, которые почтут за счастье взять в свои руки все заботы о ней".
Действительно, так оно и было. То тут, то там кто-нибудь начинал надеяться – и с почтением отступал. В этой женщине не осталось любви, кроме, что достаточно странно, любви к жизни, ко всем людям, начиная от бродяги, которого она пока что могла себе позволить накормить, и заканчивая мясником, который протягивал ей дешевый стейк через прилавок. Вся остальная любовь была запечатана где-то внутри той безмолвной мумии, которая лежала, обратив свое лицо к свету, действуя совершенно механически, как игла компаса, и тупо ждала последней волны, которая должна была наконец накрыть ее сердце.
Через одиннадцать лет, в одну из долгих майских ночей, когда из открытых окон струился запах сирени, а легкий ветерок доносил пронзительное кваканье лягушек и стрекотанье цикад, он умер. Роксана проснулась около двух часов ночи и с изумлением осознала, что в доме осталась только она.
VI
После этого она много вечеров подряд просидела на своем обветшавшем от множества дождей крыльце, пристально глядя на поля, плавно переходившие в возвышенность, на которой стоял бело-зеленый город. Она думала о том, что же ей теперь делать. Ей было тридцать шесть, она была красивой, сильной и свободной. Годы съели страховку Джеффри; ей пришлось расстаться с землей справа и слева от нее, она даже заложила дом.
Вместе со смертью мужа она ощутила всю тягость нерастраченной энергии. Ей не хватало тех утренних часов, когда она приводила в порядок комнату, ей не хватало тех "бросков" в город и кратких – а следовательно, приятных! – встреч с соседями у бакалейщика или у мясника, ей хотелось снова готовить мягкую, полужидкую пищу для него. Однажды, захваченная неожиданным приливом энергии, она вышла и перекопала весь огород, сделав то, что не делалось уже многие годы.
Ей было одиноко в осиротевшей комнате, стены которой видели и счастье, и горе ее брака. Вспоминая Джеффа, в душе она всегда возвращалась к тому прекрасному году, к тому напряженному, страстному слиянию друг с другом, к тому дружескому поглощению, но никогда не пыталась заглядывать дальше, в наступившее затем будущее, полное проблем; по ночам она часто просыпалась и просто лежала, желая почувствовать присутствие рядом с собой пусть и неодушевленного, но все-таки живого тела – тела Джеффа.
Однажды вечером, спустя шесть месяцев с его смерти, она сидела на крыльце в черном платье, которое скрадывало пока еще слабую склонность ее фигуры к полноте. На дворе стояло бабье лето, и все вокруг было золотисто-коричневым; тишину нарушали слабые вздохи листьев, а на западе закатное солнце чертило на пылающем небосклоне красные и желтые полосы. Почти все птицы уже улетели, остались лишь воробьи, свившие себе гнездо под карнизом у колонны и продолжавшие изредка чирикать, перемежая это занятие краткими вылазками наружу. Роксана поставила свой стул так, чтобы можно было наблюдать за гнездом, и ее мысли текли сонно, как бы рождаясь прямо из сердца вечера.
Гарри Кромвелл собирался приехать к ней сегодня поужинать. С тех пор, как восемь лет назад он развелся с Китти, он стал частым гостем в этом доме. Они как бы поддерживали установленную ими же традицию: когда он приезжал, они шли смотреть на Джеффа, Гарри садился на край постели и спрашивал:
– Ну, Джефф, старик, как ты себя сегодня чувствуешь?
Роксана, стоя рядом, пристально смотрела на Джеффа, мечтая, чтобы по его лицу пробежал хоть слабый отблеск сознания того, что он узнал своего старого друга, но голова, бледная, будто высеченная из мрамора, медленно передвигалась, реагируя лишь на свет, будто что-то там, внутри, за этими ослепшими глазами на ощупь искало какой-то иной свет, давным-давно угасший.
Эти визиты продолжались все восемь лет – на Пасху, Рождество, День благодарения и просто по воскресеньям Гарри приезжал, навещал Джеффа и затем подолгу беседовал с Роксаной на крыльце. Он жил ею. Он даже не пытался этого скрывать, но и не делал попыток развить их отношения. Она была его лучшим другом, и груда мяса там, на постели, когда-то была его лучшим другом. Она была тихой гаванью, она была отдыхом после трудового дня; она была прошлым. Только она знала о его собственной трагедии.
Он присутствовал на похоронах, но сразу же после этого ему предложили работу с повышением на востоке страны, и в Чикаго он теперь бывал лишь наездами.
Роксана телеграфировала ему, что ждет его в любое время, и после ночи, проведенной в городе, он наконец-то смог сесть на поезд в Марлоу.
Они пожали друг другу руки, и он помог ей сдвинуть вместе два кресла-качалки.
– Как Джордж?
– Прекрасно, Роксана. Кажется, ему нравится в школе.
– Да… Это был единственно возможный вариант – отослать его в пансион.
– Конечно…
– Ты сильно скучаешь по нему, Гарри?
– Да, мне очень его не хватает. Он – забавный паренек…
Они долго разговаривали о Джордже. Роксане было интересно – Гарри обещал привезти его в гости на ближайшие каникулы. Она видела его лишь однажды – когда он был ребенком в грязных ползунках…
Она оставила Гарри с газетой, а сама ушла готовить ужин – сегодня у нее было четыре котлеты и немного поздних овощей с собственного огорода. Она накрыла на стол и позвала Гарри. Сев рядом, они продолжили разговор о Джордже.
– Если бы у меня был ребенок… – говорила она.
Позже Гарри в меру своей информированности давал ей советы относительно того, куда сейчас выгоднее вкладывать деньги. Они прогуливались по саду, задерживаясь то тут, то там, чтобы рассмотреть то, что еще сохранилось от каменной скамейки или теннисного корта…
– А ты помнишь…
Их унес поток воспоминаний: они вспоминали день, когда они фотографировались и Джефф сел верхом на теленка; и рисунок Гарри, на котором были изображены Джефф и Роксана, растянувшиеся на травке, – их головы почти касались друг друга. Как они собирались устроить крытый решеткой с плющом переход от дома до кабинета Джеффа в сарае, чтобы Джефф после работы приходил по нему домой в дождливые дни, – постройка была начата, но ничего от нее уже не осталось, за исключением сломанного треугольного куска решетки, который все еще держался за дом и был похож на разрушенный курятник.
– И мятный джулеп!
– А блокнот Джеффа! Помнишь, как мы смеялись, Гарри, когда вытащили его из кармана Джеффа и прочли вслух какой-то черновик! И как он из-за этого бесился!
– Да, он просто озверел! Когда дело касалось его писанины, он становился ревнив и обидчив, как ребенок.
Они оба замолчали на мгновение, и затем Гарри сказал:
– Мы с Китти собирались купить участок где-нибудь рядом с вами. Ты помнишь? Мы собирались выкупить те прилегающие двадцать акров. Какие вечеринки мы бы закатывали!
Снова повисла тишина, нарушенная на этот раз тихим голосом Роксаны:
– Ты что-нибудь слышал о ней, Гарри?
– Да, – ответил он и помолчал. – Она живет в Сиэтле. Вышла замуж за какого-то Хортона – кажется, он один из "лесных" магнатов. И по-моему, он в два раза старше ее.
– И она довольна?
– Кажется, да. Видишь ли, у нее теперь есть все. И никаких забот, за исключением выбора подходящего платья к обеду.
– Понятно. Без всяких усилий он сменил тему:
– Ты собираешься сохранить дом?
– Хотелось бы, – кивнув, ответила она. – Я прожила здесь слишком долго, Гарри, переезд кажется мне кошмаром. Я подумывала о том, чтобы устроиться сиделкой, но это конечно же означает переезд. Я уже, считай, решила стать хозяйкой пансиона.
– И какого же?
– Собственного. Неужели хозяйка пансиона – это плохо? Как бы там ни было, я найму служанку и буду приглашать человек восемь на лето и двух-трех, если получится, на зиму. Конечно же придется перекрасить и отремонтировать дом.
Гарри задумался.
– Роксана, зачем? Конечно же тебе виднее, что тебе делать, но мне будет больно на это смотреть! Ты ведь приехала сюда невестой…
– Возможно, – сказала она, – именно поэтому я и не против остаться здесь в качестве хозяйки пансиона.
– О, я никогда не забуду ту сковороду с бисквитами!
– Ах, бисквиты! – воскликнула она. – Мне рассказали о том, как ты их прямо-таки сожрал, так что теперь я думаю, что они были не так уж плохи! Мне было очень плохо в тот день, но я все-таки рассмеялась, когда сиделка рассказала мне о твоем "странном", по ее мнению, поведении.
– Кстати, я заметил, что все двенадцать дырочек от гвоздей по-прежнему украшают стену библиотеки!
– Да.
На улице стемнело, и в воздухе появилась бодрящая свежесть; слабые порывы ветра сбрасывали с ветвей последнюю пену листьев. Роксана слегка дрожала от холода.
– Давай пойдем в дом!
Он взглянул на часы:
– Уже поздно. Мне пора. Завтра уезжаю обратно, на Восток.
– Это обязательно?
Они еще на мгновение задержались на веранде, глядя на луну, которая, казалось, полностью состояла из льда, плывшего издалека, со стороны озера Мичиган. Лето ушло, но бабье лето все еще продолжалось. Трава была холодна, но туман и даже роса все еще не появлялись по вечерам. Когда он уедет, она войдет в дом, зажжет свет, закроет ставни, а он спустится по дорожке и затем поднимется в деревню. Для этих двоих жизнь пролетела быстро и уже закончилась, оставив не горечь, но сожаление, не разочарование, но одну только боль. Лунный свет уже вступил в свои права, когда они обменялись рукопожатиями, – и каждый из них увидел в глазах другого накопившуюся за много лет привязанность друг к другу.