А в лесу между тем начиналось какое-то бесовское действо: скрипели стволы деревьев, тяжелые громы катились по верхушкам, пригибая их к самой земле, молнии освещали рвущуюся в агонии листву, и дождь стегал все вокруг свистящими струями.
- Гук… - внятно выговорило что-то совсем близко. Так звучит какая-нибудь древесная жила, лопнув в пригнутом стволе, но Груздев уже не был способен отдавать себе отчет в происходящем.
- Илья! - взвизгнул он пронзительным заячьим голосом. Лошадь резко дернула и все быстрее пошла под уклон.
- Илья! - снова закричал Груздев.
Опрокинувшись, он больно ударился спиной о задок телеги и в ужасном предчувствии смерти стал биться, стараясь сбросить с себя плащ. Но в это время лошадь остановилась.
- Вы бы его осадили, змея египетского, - послышался спокойный голос Ильи. - Тут за оврагом деревенька есть. Может, того… заночуем, коли спешить не надо?
- Заночуем, голубчик, заночуем… Поедем скорей, - обрадованно забормотал Груздев. - Зачем нам спешить? Только себя зря мучить, правда?
- Известное дело, - согласился Илья, сводя в овраг "египетского змея" под уздцы. - Там и погреться можно. Четвертной-то у вас найдется?
- Найдется, обязательно найдется, - горячо заверил его Груздев.
Животный страх, так унизительно корчивший его минуту назад, прошел, и теперь все в Груздеве лихорадочно радовалось присутствию живого человека.
Овраг переехали благополучно, хотя лошадь шла по брюхо в воде, а всплывшую телегу с двумя седоками упругий поток пытался стащить в сторону. Наверху по краю оврага рассыпались рыжеватые огни деревни. Заметив их, Груздев окончательно пришел в себя и даже поправил под плащом сбившийся галстук, предвидя встречу с незнакомыми людьми.
Илья постучал кнутовищем в окно одной из темных от сырости изб. К стеклу изнутри приплюснулось чье-то лицо, тотчас отпрянуло, и через минуту послышался стук засова.
- Илюха? - спросил старушечий голос.
Илья вместо ответа заворчал на лошадь и стал распрягать ее, позвякивая уздой.
- Кого везешь? - снова спросила старуха.
- Корреспондента.
"Говорят, как о мешке с мукой", - обиженно подумал Груздев. С трудом переставляя затекшие ноги, он полез на крыльцо, вошел вслед за старухой в сени, и там его густо обдало духом скотного двора.
- Одежку-то мокрую оставь тут, - ласково сказала старуха. - Ужо я высушу.
В кухне Груздев оглядел себя в маленькое туманное зеркальце. Веки у него покраснели, волосы слиплись, а щеку пробороздили потеки красноватой грязи. Безобразная, с провалившимся безгубым ртом, но приветливая и добрая старуха заметила, что гость хочет умыться. Она налила в глиняный рукомойник теплой воды, от которой у Груздева приятно заломило озябшие пальцы, и уходя за чистым полотенцем, сказала:
- Мойся, холься на доброе здоровье.
Вошел Илья. Теперь, когда тень от капюшона не падала ему на глаза, они потеряли разбойный блеск и смотрели с простоватой доверчивостью.
- А где же Надежда? - спросил он старуху.
Та, вздувая самовар, нехотя проворчала:
- Где ей быть? На посиделки ушла.
С Ильей у нее, очевидно, установился совсем иной тон - по-свойски строгий и незлобиво-ворчливый.
Пока хозяйка собирала ужин, а Илья ходил за водкой, Груздев с любопытством осматривал кухню, горницу, заглянул в боковушку, где возвышалась, вся в кружевах, широкая кровать с целой горой розовых подушек, и потрогал струны висевшей на стене гитары с большим алым бантом на грифе.
- Умеете играть?
Груздев отдернул руку и оглянулся. В горнице, заплетая перекинутую на грудь толстую блестяще-черную косу, стояла девушка, и потому, что она не улыбалась, а глаза ее смотрели из-под сросшихся бровей твердо и холодно, Груздев решил, что гитару трогать нельзя.
- Извините, - смущенно пробормотал он.
- А чего ж, играйте, если умеете, - сказала девушка. - Никому не заказано.
- А вы умеете? - осмелев, спросил Груздев.
- Я-то? Играю…
Какая-то ленивая, даже вялая грация сквозила в ее протяжном голосе, в медленном взмахе густых ресниц, в плавном движении, которым она не перебросила, а переложила на спину свою тяжелую косу. Облик ее вполне совпадал с тем обликом деревенской красавицы, который априорно сложился в представлении Груздева - именно коса, смуглый румянец, крепкие ноги в хромовых сапожках и высокая грудь были ее обязательными признаками.
Ужинать сели в горнице. Груздев со страхом посмотрел на полный стакан водки, налитый ему Ильей, но чтобы не показаться перед Надеждой хлюпиком, зажмурился и лихо вытянул все до дна. На его подвиг никто не обратил внимания. Это не понравилось Груздеву, и он решил во что бы то ни стало отличиться еще раз.
- Утром не проспи, надо пораньше выехать, - начальственным тоном сказал он Илье.
Но тот, ловя вилкой огурец в сметане, только неопределенно мотнул головой и с полным ртом промычал:
- Коа шева шить ам…
Что должно было означать "Какого лешего спешить нам?.."
Надежда сняла гитару; атласный бант мелькнул у ее плеча и, точно крупный алый цветок, зажег смуглую красоту девушки новым, романтически-странным светом.
- Вы похожи на Радду, - сказал охмелевший Груздев.
- Я читала. Ведь вы про цыганку из рассказа Горького?
Она впервые засмеялась, не то польщенная этим сравнением, не то обрадованная тем, что правильно угадала его источник.
- Тебя, бабка, в молодости, знать, цыган догнал, - неуклюже пошутил Илья, но это, вопреки ожиданию Груздева, не вызвало среди женщин никакого замешательства.
Надежда запела. У нее был сочный, грудного тембра голос, но петь она не умела. На Груздева ее пение оказало возбуждающее действие. Ему сразу захотелось разгула, пляски, рискованных приключений, а когда Надежда пропела слова "Кто же завтра, милый мой, на груди моей развяжет узел, стянутый тобой?" - и при этом коротко взмахнула мохнатыми ресницами, то эти слова зазвучали для Груздева каким-то призывом.
В это время старуха вышла, поманив за собой Илью.
"Неужели нарочно" - мелькнула у Груздева догадка.
Он подвинулся к Надежде и потрогал ее тяжелую прохладную косу.
Девушка не протестовала, только чуть приподняла брови, словно спрашивала: "Что же дальше?" И тогда Груздев, хмельной и взвинченный гитарным надрывом, тихонько повлек ее к себе.
- Вы с ней не балуйте, - сказал Илья, неожиданно появляясь в горнице с самоваром и бухая его на стол. - Во-первых, не такой она статьи баба, а во-вторых, у меня тут сурьезные дела с ней. Я же вам объяснял по дороге.
Сказано это было не зло, не угрожающе, а наоборот - миролюбиво, с доброжелательным внушением, но Груздев все-таки испугался.
За чаем, не стесняясь присутствия постороннего человека, Илья и Надежда говорили о своих "сурьезных делах". Она сразу показалась как-то взрослее, озабоченнее, когда с невеселой усмешкой на смуглых губах, сказала Илье:
- Много уж про это думано, парень… Люб ты мне, а боязно за тебя идти… Кто ты? Мужик. Было бы возможно окрутить меня по старому обычаю, без согласия, - ты бы не задумался, пошел на это. Бить, знаю, станешь, потому веришь: любить крепче буду. Со двора не пустишь: не резон, дескать, замужней бабе по клубам, по кружкам трепаться. И никакой жизни у нас не получится, себя только изломаем. Мужицкая у тебя душа, Илюха, старого завета.
- Мужицкая, - усмехнулся Илья. - И сама ведь не барыня.
- Ты за это слово обиды не имей. Я по-другому его понимаю, - без прежней ленцы в голосе сказала Надежда. - Вот коли решу, что сумею переломить тебя, что моя возьмет, тогда выйду. А пока еще не решила, не чувствую силы… Вот и весь разговор.
Она привернула в лампе фитиль и ушла в боковушку, а Илья еще долго сидел, опустив голову и в задумчивости поглаживая крышку стола шершавой рукой.
Утром, едва проснувшись, Груздев почувствовал, что совершил вчера что-то омерзительно-гадкое. Илья опять был неразговорчив, хмур и, запрягая лошадь, ругал ее змеем, драконом и недоноском.
"Презирает", - подумал Груздев, стараясь не смотреть вознице в глаза.
Ему хотелось поскорей уйти от людей, которые были свидетелями его вчерашнего поведения, и он заторопил Илью ехать.
Еще не видимое за стеной леса вставало солнце. Но ветер, растягивая по небу узкие полосы облаков, последышей грозы, дул с прежней силой, и могучие сосны издавали какое-то шипение, словно высоко над головой струя пара вырывалась из узкого отверстия.
Впереди опять открылся овраг. Опасаясь, как бы лошадь не понесла, Груздев соскочил с телеги и, цепляясь за колючие кусты можжевельника, съехал по глиняному откосу.
- Сидели бы уж, - сказал внизу Илья. - Калоши-то вон как измарали. Скиньте, я вымою.
"Конечно, презирает", - подумал Груздев, пережив унизительное сознание своей беспомощности и вообразив, какой жалкий, маленький и подавленный стоит он перед Ильей.
Он стряхнул с ног тяжелые комья глины вместе с галошами и сам стал обмывать их в луже на дне оврага.
Село, куда они пробирались, оказалось совсем недалеко. Видно, Илья не без своекорыстной цели остановился на ночлег в соседней деревне.
- Куда вас везть? - спросил он, когда въехали на широкую, как поле, улицу села с пожарной каланчой посредине. - При сельпо у нас гостиница имеется. Может, туда?
- Вези туда, - нетерпеливо сказал Груздев.
В гостинице - новой пятистенной избе с широкими окнами и запахом свежих бревен - стояло с десяток коек, но постояльцев не было. Илья громко крикнул кому-то в сенях:
- Давай-ка, мать, засамоваривай!
И ушел, а Груздев, оставшись один, повалился вниз лицом на койку и крепко, до боли в зубах, закусил подушку. Если б можно было вычеркнуть из жизни этот день!
Отсчитывая длинные-длинные минуты, постукивал маятник. Груздев лежал и чувствовал, что нет больше мужественного, небрежно остроумного, уверенного в себе молодого человека, что этот привлекательный образ, легковерно созданный собственным воображением, лопнул, как мыльный пузырь, и что пришел тяжелый час, когда надо безжалостно и строго спросить себя: кто ты есть?..
Драма
В пять часов утра директорская дача вдруг наполнилась стуком дверей, собачьим лаем, шарканьем ног, и негодующий бас домработницы Нюты возвестил:
- Андрей Поликарпович, вставайте! К вам гости приехали.
"Какие-нибудь подгулявшие друзья-рыболовы… Черта бы им поперек дороги", - подумал хозяин, натягивая пижаму, и вышел из кабинета.
Было одно мгновенье непроизвольной радости, когда Андрей Поликарпович едва не бросился навстречу гостю, стоявшему в дверях столовой, но вдруг на столь же мимолетный срок ему показалось, что он совсем не знает этого человека. Незнакомыми были и впалый рот, и нос, слегка припухший и покрасневший, и жирная грудь, обтянутая узким пиджачком - словом, все, чем каждого с безжалостной щедростью награждает время, и все-таки это был несомненно он, генерал Пухов, старый боевой друг.
Растерявшись от столь быстрой смены противоположных чувств, Андрей Поликарпович кисло улыбнулся и шагнул вперед. Они троекратно поцеловались со щеки на щеку.
- У тебя три собаки? - спросил генерал, обнаруживая этим вопросом, явно неуместным в первую минуту встречи, свое волнение. - В вашем городе чертовски трудно достать такси… Я ведь к тебе всем семейством… Порыбачим с тобой… Ты познакомься с ними, вот они идут… Этот - старший, а эта - младшая, познакомьтесь.
Дети Пухова - Максим и Лариса - пожали хозяину руку. У самого Андрея Поликарповича, который женился поздно, была только трехлетняя дочь, и теперь он с доброй завистью смотрел на детей генерала, казавшихся ему, в обаянии своей молодости, такими безыскусственно красивыми, чистыми и полными какой-то грациозно-упругой силы.
- А вы роскошно живете, - сказал Максим, молодой человек с длинным красивым лицом и крупными прядями темных волос, падавшими ему на лоб и уши. - Батьке, когда он выходил в отставку, дали гектар земли, а он, черт, даже сарая до сих пор на ней не поставил.
- Не понимаю, - развел генерал руками. - Государство, сам, Андрюша, знаешь, не обижает нас, старых боевых коней, пенсию я получаю порядочную, а денег все время нет. Иногда даже боржом мне не на что купить. Жить, что ли, не умеем…
- Это давно известно, - усмехнулась Лариса.
Максим, стоявший у открытого окна, вдруг лег животом на подоконник, перегнулся и сломил большую ветку цветущей липы.
У Андрея Поликарповича перехватило дыхание. Эти деревья он сам посадил вокруг дачи, пятый год заботливо ухаживал за ними - подрезал, опрыскивал - и теперь, при виде сломанной ветки, ему захотелось крикнуть: "Что же вы делаете!" - но он сдержался.
- Восторг как пахнет, - сказал Максим, пряча лицо в буйный липовый цвет, обрызганный росой. - Лорка, понюхай.
Лариса с усмешкой отодвинула ветку.
- Ты, я знаю, способен ржать весной на сирень, а осенью хныкать над опавшими листьями. И в письма не брезгуешь класть засушенные цветочки.
- Ты дура, - без обиды сказал Максим.
- А где же Людмила Ивановна? - всполошился вдруг генерал. - Люда, где же ты?
- Нет-нет, я не покажусь, пока не приведу себя в порядок, - послышался из кухни голос, принадлежавший, очевидно, женщине молодой, здоровой и крупной.
Андрей Поликарпович понимающе усмехнулся.
- Ну, нам здесь делать нечего, старина. Пойдем-ка в сад, - сказал он, обнимая генерала за плечи.
Когда в прихожей они проходили мимо зеркала, Андрей Поликарпович невольно задержался и сравнил свою тяжеловатую, но еще стройную и осанистую фигуру с вислоплечей фигурой генерала.
"А все-таки и он смотрел на меня так, словно не узнал", - кольнула его ядовитая мысль.
Друзья вышли в сад и сели там у врытого в землю стола. Разговор v них явно не клеился. Андрею Поликарповичу мешало быть непринужденным то, что мысль, причинившая ему минутную боль у зеркала, вдруг стала обрастать множеством подкрепляющих доводов, и теперь он уже чувствовал какую-то разъедающую тревогу, требующую немедленного выяснения истины.
Выручила Люстра - английский сеттер. В то время, как гончие Угадай и Заливай, не отличавшиеся деликатностью и утонченностью натур, совершенно игнорировали гостя, она, с присущей ее породе нежностью, тронула руку Пухова холодным носом и, ожидая ответной ласки, положила голову к нему на колено.
Заговорили о собаках.
- А ты помнишь, как баловались охотой, когда стояли под Оршей? - спросил генерал. - Помнишь мою Сильву? Говорят, у каждого охотника бывает единственная собака, которая всеми статьями ему по душе. У меня вот Сильва была такой.
- Ну и врешь! - возмутился Андрей Поликарпович, непримиримо щепетильный во всем, что касалось собак и охоты. - Твоя Сильва была вислогуза и к тому же ленива, глупа и прожорлива.
- Верно. Дрянь собака, - серьезно сказал генерал. - Все на расстоянии-то кажется лучше, Андрюша… Помнишь, как отсиживались по болотам в окружении? Темень, мокрота, стужа. Уткнемся мы с тобой лбами над котелком и хлебаем сухарное месиво на ржавой водичке. А вот теперь вроде уж и жалко тех дней.
- Нашел, о чем жалеть! Помнишь моего ординарца Аверьяна Галаева? Ну, матерый такой русачище с усами? Тот, бывало, говорил: приду с войны и все, что похоже в избе на ружье, поломаю. Пусть - ухват, и тот поломаю.
- Я не о том. Кто станет жалеть о войне! - сказал генерал. - Не понял ты меня…
- Эй, друзья-ветераны, завтракать! Где вы там? - послышался за деревьями голос с какой-то звонкой молодой задоринкой.
Из плотной зелени сада вынырнула маленькая стройная женщина в спортивных тапочках, на босу ногу и протянула генералу руку.
- Здрасте! Нина.
- Жена, - подсказал Андрей Поликарпович.
- Извините, а по отчеству? - спросил Пухов.
- Да не надо, - засмеялась она. - Меня по отчеству только мужнины подхалимы зовут.
Генерал тоже рассмеялся и, вдруг как-то по-молодому щелкнув каблуками, предложил Нине согнутую в локте руку.
За столом уже все были в сборе. Зрительный образ Людмилы Ивановны вполне совпадал с предположением Андрея Поликарповича. Молодая, красивая сочной и грузной красотой тридцатипятилетней женщины, она монументально возвышалась над станом, помогая Нюте перетирать чашки.
Андрею Поликарповичу невольно подумалось, что Людмила Ивановна имеет какое-то неодолимое пристрастие ко всяким вещам - так ловко, споро, почти упоенно ощупывали ее пухлые пальцы эти пузатенькие чашки. И на ней самой было много вещей, кажется, очень дорогих, но все до последнего камешка вопило о такой непроходимой безвкусице, что было больно, жалко и удивительно смотреть, как обезобразила себя эта красивая женщина.
- Муж так много рассказывал мне о вас, что однажды вы даже приснились мне, - улыбнулась она Андрею Поликарповичу.
- Это к деньгам, - насмешливо сказала Лариса.
Людмила Ивановна была второй женой генерала, и дети, как заметил потом Андрей Поликарпович, не уважали ее, называли между собой Людкой, а Лариса открыто дерзила ей.
- А ты, я вижу, без предрассудков, - пошутил генерал, постучав ногтем по графину с водкой.
Андрей Поликарпович покачал головой.
- Это Нина по случаю твоего приезда расстаралась. А мне нельзя, - он многозначительно показал на сердце. - Да к тому же сегодня я должен в горком на разнос ехать.
- Браво, Смаковников! - ядовито сказала Нина. - Пусть он постится, а мы с вами выпьем, товарищ гвардии генерал.
Андрей Поликарпович смутился и подвинул жене свою рюмку, чтобы она налила ему виноградного вина.
- Ну, а мы, отец, конечно, этой выпьем, - сказал Максим, из предосторожности завладевая графином.
Завтрак еще не кончился, когда за окном пропела сирена автомобиля.
- "Победа", - безошибочно определил Максим.
- Ну, оставляю вас на попечение Нины, - поднялся Андрей Поликарпович. - Располагайтесь как дома… К счастью, теперь дольше шести не заседают, разнос мне учинят короткий.
Гости не стеснялись и действительно расположились как дома. Людмила Ивановна заняла все шкафы своими платьями, Максим несколько раз в день подходил к буфету за водкой, а генерал спросил вечером Андрея Поликарповича:
- Ты, Андрюшевич, где спишь? В кабинете? Я с тобой лягу, поболтаем.
С тех пор, каждую ночь, сидя в трусах на диване, поглаживая жирную грудь, он много говорил о прошлой войне, о полузабытых людях, о речках, высотах, населенных пунктах. Его речь, состоявшая из вялых восклицаний: "А под Ельней! А под Смоленском! А под Брестом!" - была невыносимо однообразной - менялись только географические названия, - и с тоской вслушиваясь в нее, Андрей Поликарпович думал:
"Почему ты не спросишь меня о заводе, о моей работе, о моей семье?.. Тебе чуждо и неинтересно то, чем живу я, - зачем же ты здесь?.."