- Эк, радость!.. Да я тогда и была честная, когда голодала… Так от честности я и на улицу пошла!.. Потому всякому человеку жить хочется, а не… Что ж, я скажу, правда- и на улице не мед, я и не радовалась, когда на улицу пошла… А все-таки… Я вот, говорят, хорошенькая!- улыбнулась Иванова.
- Очень вы хорошенькая,- с умилением сказала Саша.
- Вот… чудачка вы!.. Так, ведь, красота- дар Божий, говорят… счастье… Что ж мне с этим счастьем так бы и сидеть да думать: сошью вот это, а там надо юбку для офицерши перешить, а потом лиф кончать, а потом еще… что принесут, а там состарюсь, все лифы перешивать буду… и так до могилы… и в могиле, должно быть, по привычке пальцами шевелить буду… А там на кресте хоть написать: честная была, честная померла,- извините, что от этого никому ни тепло, ни холодно!.. Ха!
Саша молчала. Ей было грустно, точно померкло что, а в то же время стало и легче на душе.
Иванова помолчала опять, а когда заговорила, то голос у нее был нежный и мечтательный.
- Я понимаю, если всю эту муку есть для кого терпеть… или там задача в жизни какая есть… А нам ведь только и радости в жизни- нацеловаться покрепче!..
- Будто?- отозвалась рябая так неожиданно, что Саша вздрогнула.
- Да, может быть, у кого и другие радости есть, ну… и слава Богу- его счастье!- радуйся и веселись!.. А какая у меня, например, или вот у нее,- показала она на Сашу,- или у Кох…
Кох опустила работу на колени и смотрела на них тупо и скучно.
- А?
Рябая молчала.
- И кто от меня может требовать, чтобы я, дура темная, свою одну радость- красоту и молодость засушила так… ради спасения одного?.. Ты мне укажи, для чего, для кого, дай такое, чтобы я от спасения моего так вот прямо и радость почувствовала, чтобы мне, спасшейся, жить легче стало! Вот!.. Таких, чтобы так, для Бога, вериги носили, может, на всем свете два, три, да и те не здесь, а где-нибудь на Афоне спасаются… А всем…
В это время отрывисто звякнул и задребезжал колокольчик в коридоре…
И сейчас же Кох встала, аккуратно сложила шитье и стала стлать постель. Проснулась и Сюртукова, и рябая тоже встала, потягиваясь.
- Ну, вот и бай-бай!- засмеялась Иванова.- Черти, электричества жалко!
- А мне спать-то еще неохота,- не поняв, сказала Саша:- посидите душенька.
Иванова с насмешкой на нее посмотрела.
- Неохота!.. Мало ли чего тут неохота!.. Такой тут порядок. Что, не нравится? Ложитесь, а то Корделия наша придет!..
- Чего?- не разобрала Саша.
- Кордeлия, Корделия Платоновна… надзирательница наша,- пояснила Иванова.
- Пора спать, - сказала в дверях скрипучая дама.
- Сейчас,- вяло отозвалась Иванова.
Через минуту уже все лежали под несгибающимися твердыми одеялами. Кох сейчас же захрапела.
- Ишь, дьявол добродетельный! - со злостью сказала о ней Иванова.- Ско-олько в ней этой самой добродетели!
Электричество разом потухло. Раскалившаяся дужка еще краснела в темноте, и слышно было слабое придушенное сипение.
А когда это сипение затихло и воцарилась совсем мертвая тишина, робкий голос, который самой Саше показался странным, произнес во мраке:
- А если у меня есть для чего… это самое?…
- Дура!- отозвался с непоколебимым презрением сиплый и глухой бас.
VIII
Саша притихла. Опять по давешнему через окна падали на потолок полосы колеблющегося света, было темно и тихо.
Саша смотрела в темноту под соседней кроватью, а перед нею роем кружились и плавали лица, образы и мысли дня. И уже совершенно определенно и понятно ей дорогим выплывал образ студента Дмитрия Николаевича.
"Имечко какое милое,- думала Саша:- Митя… Митенька… А что ж, и правда: все мы одинаковые… и та, что по-французски смеялась, и Полынова… все одно! У каждого грех есть и каждый может свой грех перед Господом замолить, перед людьми исправиться… Ну, была девкой… что ж… буду честная, как все… не грешней! И коли он меня и вправду любит"…
"А любит?"- вдруг с испугом спросила она себя и побледнела.
"Не любил, так и не хлопотал бы… А может, из жалости?.. Нет, сам говорил, что цены мне нет, что- красавица… А что девкой была, так я слезами то отмою… А уж как я любить буду… Миленький мой, красавчик мой золотой!"
И поплыло что-то светлое, радостное. Темнота наполнилась золотыми искорками и кругами, они жались и разбежались, разлилось золотое море. На глаза набежали слезы; Саша сморгнула их и все думала, не отрываясь. Все существо ее переполнилось горячим чувством беспредельной любви и могучего желания счастья. Вся она дрожала мелкой дрожью от бессознательной силы, красоты и молодости.
Было темно и тихо, и во всем громадном мире для Саши были только двое: она сама и человек, которого она любила. И не было больше ни раскаяния, ни страха перед людьми, которые что-то старались с ней сделать, не было прошедшего, а было только желание счастья.
IX
На другой день Сашу перевели в женскую частную лечебницу, куда набирали сиделок откуда угодно, потому что труд их был тяжел и опасен и не давал ни радости ни денег.
А дня через три Дмитрий Николаевич Рославлев ехал на извозчике в эту лечебницу. Ему было холодно и почему-то досадно. Всегда он посещал кафе-шантаны, трактиры, бильярдные и публичных женщин, но никто не интересовался его частной жизнью, а история с Сашей вдруг стала известна всем и всех заинтересовала. Тот самый господин, пожилой чиновник, которого он просил за Сашу, с удовольствием рассказал об этом при первом удобном случае. Узнали и его родные. Они были воспитанные люди и не сказали ему, и он знал, что не скажут ни одного слова, но по страдающему лицу матери, по тревожно-любопытным взглядам сестры и тому неприятному сосредоточенному молчанию, которое внезапно воцарялось при его появлении, Дмитрий Николаевич видел, что им все известно и что они недовольны им. А всего неприятнее было Дмитрию Николаевичу то, что над ним начали подшучивать товарищи, и, не смотря на свои убеждения, он чувствовал, что это достойно шутки.
Конечно, если бы с ним стали спорить, он совершенно справедливо ответил бы, что не только не смешно, но даже очень хорошо, что он помогает человеку выбиться из дурной жизни, что так и следует поступать. Но в тоже время он чувствовал себя так, как будто к нему прилипло что-то грязное и пошлое.
"Надо непременно кончить эту глупую историю!"- думал Дмитрий Николаевич, хватаясь за сиденье, когда санки забегали на поворотах.
Оттого, что погода была хороша, светла и морозна здоровым, бодрящим морозцем, все люди имели веселый и бойкий вид, и такой же вид был у самого Рославлева. Но ему казалось, что в нем есть и всем видно что-то дурное.
"А как она мне руку… тогда!" - с неопределенным чувством жалости и сознания, что он достоин этого, подумал Дмитрий Николаевич.
Больница была совсем старое, мрачное, облупленное здание. Старый швейцар, почему-то пахнущий канифолью, отворил дверь Рославлеву и принял его шинель.
- Вам кого?- спросить он, шамкая.- Нынче приема нет.
- Знаю, знаю, - заторопился Дмитрий Николаевич.- Я по делу; мне нужно видеть сиделку Козодоеву.
- Такой у нас нет,- ответил швейцар и полез доставать с вешалки его шинель.
Дмитрий Николаевич испуганно придержал его за рукав.
- Она недавно, вы может быть, не знаете!
- А может и то,- равнодушно ответил швейцар.- Вы наверх пройдите, там скажут.
Дмитрий Николаевич торопливо поднялся по широкой, но темной лестнице.
Швейцар что-то пробормотал.
- А, что?- поспешно переспросил Дмитрий Николаевич, останавливаясь с приподнятой на ступеньку ногой.
- Много у нас их тут, говорю, всех-то не упомнишь,- повторил швейцар равнодушнее прежнего.
- Ну, да… конечно, - торопливо согласился Дмитрий Николаевич, осклабляясь.
И улыбка у него вышла какая-то подобострастная.
"Черт знает, что такое!- с мукой в душе подумал он, поднимаясь дальше. - Я, кажется, начинаю бояться всех… Точно я сделал что-то такое, за что у всех обязан прощения просить. А ведь я очень хорошо сделал… лучше всех сделал!.."
Он прошел три площадки и на четвертой столкнулся с Сашей.
Она видела в окно, как он подъехал, и с замирающим сердцем, радостно испуганная, выбежала навстречу.
И оба они покраснели разгоревшимся молодым румянцем.
- Не ждали?.. Здравствуйте, - сказал тихо, точно заговорщик, Дмитрий Николаевич.
Он почему-то ждал, что Саша, как и в первый раз, заробеет, но Саша легко и радостно взглянула прямо ему в лицо и ответила:
- Как можно… Здравствуйте!
На лестнице никого не было, швейцар тихо копошился внизу, наверху лестницы тихо и спокойно тикали часы, раскачивая большой желтый маятник.
И вдруг что-то странное, влекущее протянулось между ним и розовыми, слегка раскрывшимися губами Саши, и прежде чем Дмитрий Николаевич понял, что он делает, он уже почувствовал, что не может не сделать, и, весь замирая от невыразимо приятного, свежего, боязливо-радостного чувства, нагнулся, и губы его будто сами нашли мягкие, холодноватые губы Саши и придавили их, раскрывая твердые ровные зубы, и что-то горячее отдалось во всем его теле.
На глазах у Саши выступили слезы, но глаза блестели, как черные вишни.
- Сюда… пойдем,- тихо сказала она, тупясь.
И не он, а она уже повела его в конец коридора и посадила на холодный, твердый диванчик.
- Разве можно? - почему-то шепотом спросил Дмитрий Николаевич.
- Можно, - таким же дрожащим голосом ответила Саша.
В коридоре было так же пусто и тихо, как и на лестнице. Только в соседней палате кто-то тяжело ходил взад и вперед, то приближаясь, то удаляясь, шаркая туфлями, и каждый раз, доходя до двери, звучно плевал куда-то.
И опять, точно повинуясь какой-то посторонней, могучей торжествующей силе, Дмитрий Николаевич обнял Сашу и, весь дрожа и замирая, стал целовать ее в губы, вдруг ставшие такими горячими, что почти жгли. У самого его лица были ее черные, блестящие, не то лукавые, не то таинственные глаза, и от ее порозовевшего лица, совсем не похожего на то накрашенное и сухое лицо, которое знал Дмитрий Николаевич, пахло чем-то свежим и невыразимо приятным.
- Этого… уж… нельзя… тут!.. - полушепотом, но счастливым и лукавым голосом говорила Саша по одному слову между поцелуями и вся тянулась к нему, прижимаясь упругой грудью и маленькой рукой.
- Можно… можно… - так же лукаво повторял он ее слова.
Кто-то шел по лестнице. Сверху спустилась худая и бледная, с очень ласковым и печальным лицом, сиделка.
На ней было такое же платье, как и на Саше. Она прошла, стараясь не смотреть, и стала возиться у шкафчика на другом конце длинного коридора. А Дмитрий Николаевич только теперь обратил внимание на Сашин костюм.
Она была вся в белом балахоне, закрывающем грудь. Из этой белой и чистой материи удивительно свежее и хорошенькое личико ее смотрело точно новое, в первый раз им виденное. И она чувствовала, что хорошенькая, и радостно улыбалась ему.
- Ну, как вам тут?- тихо и тоже улыбаясь спросил он, косясь на сиделку.
- Ничего,- радостно ответила Саша.- Работа тяжелая, а… ничего, пусть. Я тут долго пробуду… пусть…
- Почему так?- любуясь ею и заглядывая ей в глаза, спрашивал он.
"Потому что я хочу очиститься этой каторгой; тяжелой и скучной работой, какую ты никогда не делал, искупить то дурное, в чем жила раньше, и стать достойной тебя!"- сказало ее закрасневшееся лицо, но говорить так Саша не умела. Она только улыбнулась и тихо ответила:
- Так!
- Значить, вы рады, что ушли? - спросил Дмитрий Николаевич, не понимая выражения ее лица. Но зато он сейчас же догадался, что спрашивать этого не надо было.
Саша потупилась, и лицо у нее стало жалкое, детское и виноватое.
"Ты и всегда это вспоминать будешь?"- сказало оно ему и опять непонятно для него.
- Да… как же-с,- прежним робко нерешительным голосом ответила она и потупилась.
И Дмитрию Николаевичу стало жаль, что у нее лицо померкло, и захотелось, чтобы у нее явилось то милое, опять наивно-восторженное выражение, с которым она его целовала.
- Ну, вот…- заторопился он,- теперь, значит, новая жизнь начнется. Вы тут, конечно, будете только пока, а там я устрою вас куда-нибудь.
И лицо Саши сразу посветлело, розовые губы открылись и глаза доверчиво поднялись к нему.
- Дмитрий Николаевич,- вдруг сказала она с каким-то проникновенным выражением:- верьте Богу, я не "такая…" и была "такая", а теперь нет… да и никогда я "такой" не была!
Дмитрий Николаевич удивленно посмотрел на нее:
- Да, конечно…- пробормотал он;- то есть, я не то хотел сказать, а я понимаю, и… верю я…
Он путался и мешался потому, что хорошо, до самой глубины, понял смысл Сашиных слов, и совершенно не мог им поверить.
- Козодоева!- сказала, опять выходя в коридор, сиделка.- Ваша баронесса уже плачет… идите…
И ушла, не глядя.
Саша встала. Она не поняла и даже почти не слышала его слов, так была вся душа ее поглощена тем великим для нее чувством, которое было в ней.
- Надо идти,- грустно сказала она.
- Какая там баронесса? - и радуясь перерыву и огорчаясь, спросил Дмитрий Николаевич, тоже вставая и с высоты своего богатырского роста глядя на ее потемневшее личико.
- Больная моя,- ответила Саша.- Капризная… страсть! Мочи с ней нет. Только вы не думайте, голубчик мой,- вдруг испугалась она,- я не то… я за ней хорошо смотрю… И хоть бы больше капризничала, пусть!
"Я потерплю", - опять покорно сказали ее глаза.
Они стояли друг против друга, точно не решаясь выговорить чего-то. В коридоре было полутемно, и они неясно видели глаза друг друга, но что-то росло и крепло между ними. Был один момент, который Саша помнила уже потом всю жизнь, но чего-то не хватило. Дмитрий Николаевич опустил глаза и сказал:
- Жаль… Ну, я потом приду… К вам, значит, всегда можно?
Саша вздохнула покорно, но грустно.
- Всегда… Прямо меня и спросите.
- Да я и сегодня спрашивал, а швейцар сказал, что у них такой нет.
Саша всплеснула руками.
- Ах, противный старичок какой! Я же ему сегодня сама говорила…
Саша растерялась и засмеялась своему смущению.
- Ну, надо идти,- сказала она и не уходила.
- А…- начал Дмитрий Николаевичи..
И опять, как раньше, что-то потянуло его, и губы его встретились с Сашиными, показавшимися ему какими-то необыкновенно вкусными.
Саша смотрела на него сверху, когда он медленно спускался с лестницы. Уже с нижней ступеньки он обернулся, увидел белую фигурку, прилепившуюся к прямым длинным перилам лестницы, и улыбнулся ей с внезапным порывом нежности и влюбленного восторга.
X
Когда Рославлев, все еще весь переполненный смутного, приятного и немного недоумевающего чувства, приехал домой и прямо прошел в свою комнату, в дверь к нему тихо постучалась и позвала его сестра.
- Митя! Можно к тебе?
Рославлев очень любил всех своих родных, сестру больше всех. Теперь когда было так весело и хорошо, видеть сестру доставило ему большое удовольствие.
- Можно, можно! - закричал он весело и нежно.- Входи, Нюня!
Нюня отворила дверь и вошла. Как всегда, что особенно умиляло брата, она была такая чистенькая и свеженькая, что вся комната как будто осветилась и наполнилась свежим, приятным запахом чистоты и молодости.
Но лицо у нее было нерешительное и смущенное.
- Что скажешь хорошего? - спросил Рославлев, застегивая тужурку. Хотя все они жили очень дружно, но были воспитаны более чем щепетильно и никто не позволял себе неаккуратности в костюме при матери и сестре.
Нюня села на кушетку и, подняв на брата смущенные, красивые глаза, заговорила с таким видом, что было видно, как долго и обдуманно она собиралась к нему.
- Митя, ты не сердись на меня, я хотела тебе сказать, хотя это, конечно, не мое дело, что папа так недоволен тобою, что я просто боюсь за ваши отношения,- деликатно смягчая значение своих слов, сказала она.
Рославлев сразу догадался в чем дело, и ему стало холодно, как будто его поймали в скверной и мальчишеской проделке. Он тупо стоял перед Нюней, не смея отвести глаз, и судорожно шевелил пальцами левой руки. И Нюня смотрела на него, и в ее глазах ясно выражались смущение и смутное тревожное любопытство. Она знала, что существуют дома терпимости и что их посещают все молодые люди, но никак не могла представить себе, что и брат тоже бывает там. Она была чистая девушка и даже боялась думать о таких сторонах жизни, но инстинкт тревожил ее, подсказывая то, что делал брат, и что-то смутно и интересно волновалось в ней.
- Что же, Митя? - вздрагивающим голосом спросила она.
И опять Дмитрий Николаевич с недоумением подумал:
"Да что же это в самом деле? Неужели это действительно гадко, или все так опошлились, что уже не могут видеть ничего кроме гадости… даже в самом хорошем деле!.."
- Видишь ли, Нюня- заговорил он таким голосом, точно заикался на каждом звуке,- это очень тяжело… что мы с отцом не понимаем друг друга… И что, вообще…
- Ты бы попробовал объясниться с ним,- робко предложила Нюня, вдруг испугавшись, что он заговорит о том, о чем ей очень хотелось, чтобы он заговорил.
- Вряд ли он поймет меня, - с горечью сказал Дмитрий Николаевич, и очень красивою показалась ему эта горечь и ободрила его:- слишком разных взглядов мы с ним люди.
- Митя, наш папа всегда был человеком интеллигентным,- слегка обижаясь за отца, возразила Нюня.- Его взгляды всегда были самые лучшие, всегда честные… И если то… все это хорошо, то он поймет…
Чувство нежности к отцу появилось у него; Дмитрий Николаевич почувствовал слезы на глазах и решимость прямо и откровенно сказать все. Он подошел к Нюне и, взяв ее за плечи, простым и грудным голосом проговорил:
- Ты права, Нюня… Но ты сама не считаешь меня дурным?
"Вот оно!" - с испугом и замирающим любопытством подумала Нюня и, подняв глаза и усиливаясь не покраснеть, ответила:
- Я знаю, что ты не способен ни на что… гадкое…
- Спасибо,- растроганно ответил Дмитрий Николаевич, искренно чувствуя в эту минуту, что не способен ни на что дурное, и, не опуская рук сказал.- Больно видеть, Нюня, что именно то, что ты считаешь самым святым, понимается людьми близкими, как… преступление,- докончил он, испугавшись слова "разврат", которое пришло ему в голову.
- Митя, пойди к папе! - вдруг со слезами на глазах и с особенным проникновенным звуком голоса сказала Нюня.
Дмитрий Николаевич смутился, и замялся, но глаза Нюни так доверчиво и с такой любовью смотрели на него, что он, против воли путаясь, проговорил:
- А он дома?
- Дома… он в кабинете и один… Пойди, Митя!- умоляющим голосом протянула Нюня и взяла его за руки.
- Хорошо… я пойду,- неровно проговорил Дмитрий Николаевич, медленно подвигаясь к двери.
- Ты так обрадуешь этим маму и меня,- ободряя говорила Нюня, идя с ним.
Дмитрий Николаевич решительно подобрался и пошел, но в дверях остановился и, поддаваясь внезапному влечению, спросил, глядя прямо в глаза Нюне:
- А ты бы сделала на моем месте так?
- Конечно! - твердо ответила Нюня, потому что была в этом убеждена.