- Ну, ты, брат, сегодня какой-то… Пойду я лучше на бильярде поиграю…
- И я тебе еще вот что скажу,- машинально подавая ему руку и не замечая, что он уходит, продолжал Семенов:- если люди хотят и считают нужным исправлять других, так это прежде всего- их собственное желание,.. ну, их собственная потребность там, что ли… А в таком случае не их должны униженно благодарить за это, а они должны прилагать все старания, чтобы еще удостоились другие исправляться-то по ихнему!.. Вот!
Рославлев, уже надевший шинель и фуражку, бессмысленно посмотрел на него и сказал:
- К чему это ты?
- Да ты же вот… сам лезешь с исправлениями и сам же…
- Да она сама попросила.
- Сама?.. Да ты же рассказываешь, что она в тебя влюбилась… Она… она у тебя счастья, человека искала… ей постоянное животное презрение опротивело… А ты что ей преподнес? Добродетель картонную… Да разве нужна добродетель несчастному человеку? Эх, вы!..
- Что ты говоришь, ей-Богу..?! - с досадой сказал Рославлев, уходя.
Но Семенов со злобой и с накипающими почему-то слезами жалости к самому себе пошел за ним в темную переднюю. Рославлев возился с калошами, а Семенов продолжал говорить.
- Неужели ты до сих пор не понимаешь, что добродетель нужна и хороша только сытому брюху!
- Слыхали мы это! - пробормотал Рославлев, которого начало тяготить это, непонятное ему, озлобление и хриплый, тонкий голос больного.
- Нет, не слыхали!- закричал Семенов со злыми слезами в голосе и размахивая руками.- А это правда! Я тебе это говорю… Я вот умираю и знаю это теперь… теперь меня никто не надует жалкими словами! Счастье нужно, здоровье нужно, не умирать нужно, а не… вот…
Рославлев взял его за пуговицу и, глядя ему в лицо сверху вниз, добродушно проговорил:
- Ну, счастье… Я тебя и хочу просить… Я больше всего хочу, чтобы она была счастлива…-
И лицо у него стало самодовольно-скромное.
- А ты женись на ней… любит тебя и женись!.. Вот и счастье… пока, на первый случай!..
- Глупости,- искренно и машинально засмеялся Рославлев,- а мне в самом деле кажется,
что она не на шутку того… Голубчик, пойди к ней завтра… она в больнице теперь сиделкой…
отдай ей деньги и скажи, что это от меня на машинку и там… А то, ей-Богу, невозможное положение получилось… Черт знает, что такое… Ведь не могу же я на ней в самом деле жениться!
Семенов молча посмотрел в его покрасневшее, пухлое и здоровое лицо.
- И какая же ты дрянь!- со страшной ненавистью задавленным голосом проговорил он.
- Что? - спросил, не расслышав Рославлев.
Он был почти вдвое больше Семенова, и от всего его здорового тела дышало страшной силой и самоуверенностью.
- Дрянь ты, говорю! - повторил Семенов, но против воли его голос был уже шутливый и игривый.
- Ну, пускай!- самодовольно и весело улыбнулся Рославлев. - А ты все-таки будь другом, устрой это дело… а?
Жидкие волосы прилипли к холодному лбу Семенова, ему было трудно стоять, жалко себя и стыдно того, что он сказал.
- Хорошо,- проговорил он и скосил глаза в угол.
Рославлев крепко и дружелюбно пожал ему руку.
- Ну, вот спасибо! А теперь я пойду… Так сходишь завтра?
- Схожу.
- Ну, до свиданья.
- До свиданья.
Рославлев отворил дверь и вышел на лестницу, оборачиваясь и улыбаясь Семенову. Дверь затворилась, и слышно было, как он медленно спускался вниз. Семенов остался один в полутемной передней. С минуту он стоял неподвижно и все больше и больше бледнел, а потом вдруг сорвался с места, выскочил на холодную лестницу и, перегнувшись всем телом через перила, сорвавшимся голосом, с невероятной злостью и презрением изо всех сил крикнул в пустоту:
- Сволочь проклятая!
Голос гулко задробился в пустых пролетах лестницы, а Семенов, дрожа всем телом и от пронизывающего холода, и от злого возбуждения, долго прислушивался, свесившись вниз, пока ему не стало чего-то жутко в этом пустом молчаливом месте, слабо освещенном плохими коптящими лампочками.
XII
Дежурная сиделка, измучившаяся за ночь, разбудила Сашу и прошла будить других. Было еще совсем темно, в окна проникал только слабый, тоскливый и тусклый серый свет, было сыро и холодно в огромном, остывшем за ночь, сыром здании. Вся дрожа так, что зубы дробно стучали, и чувствуя как все тело сжимается, покрываясь неприятными пупырышками, Саша торопливо оделась. На других кроватях тоже молча дрожали смутно видные в полумраке сиделки. Та, которая будила, не раздеваясь, повалилась на соседнюю кровать и сейчас же заснула; Саша видела ее бледное, казавшееся мертвым и синим при бледном свете, лицо, с замученными, впавшими щеками и темными веками.
Все еще дрожа и стараясь собственными движениями согреться и удержать дрожь, Саша пошла вниз, в столовую для служащих. Столовая была в подвальном этаже и в ней было еще холоднее и сырее и так темно, что горели электрические лампочки, подвешенные к низкому сводчатому потолку.
За таким же точно зеленоватым столом, какие были в приюте, Саша, торопясь и обжигая губы, напилась чаю, грея лицо и руки над горячим паром.
- Рук не отогреешь!- проговорила она.
Сидевшая рядом толстая и старая сиделка молча посмотрела на посиневшие руки Саши и равнодушно отвернулась.
"Экие все неприветливые!"- подумала Саша.- "Все тут такие!".
Она уже заметила это и поняла, что это оттого, что работа тут очень тяжелая, скучная, противная, и живут сиделки скучно, однообразно, постоянно друг у друга на глазах, среди однообразно мучающихся, тяжело пахнущих, капризничающих, однообразно умирающих людей.
"Ну, и жизнь!"- подумала она, вставая и относя свою кружку на место.- "Вот уж ни за что не осталась бы тут!.. А вон живут же, тут и стареют… ни света, ни радости! Господи… Кабы не Митенька, так бы и плюнула на все…"
- Козодоева, вас больная зовет!- сказала сиделка и прошла, звякая пузырьками.
Саша вздохнула, поправила волосы и пошла опять наверх по пустой, чересчур широкой и чистой лестнице, по которой странно-дико отдавались ее шаги.
В комнате больной баронессы было душно и не только тепло, а даже парно, как в предбаннике. Пахло лекарствами, духами, которыми душили в комнате, чтобы заглушить нудный, сладковатый и острый запах разлагающегося человека. Саше даже в голову ударило, когда она вошла в эту атмосферу из холодного коридора.
Баронесса лежала на спине, глядя на дверь запавшими больными и раздражительными глазами; уголки губ у ней всей опускались, и она судорожно, болезненно-торопливо перебирала по одеялу тонкими пальцами. На той груди, которую ел рак, не поддававшийся операциям, лежал пузырь со льдом, обернутый полотенцем.
- Господи,- капризным страдающим голосом встретила она Сашу,- вас не дозовешься… Эта дура ничего не умеет… Я всю ночь не спала… Льду дайте… Поверните меня-а…
Ее слабый, нудный голос капризно звенел Саше в ухо, когда она, подсунув руки под странно тяжелое, вялое тело баронессы, поднимала его на подушки.
- Выше… еще… Господи, да больно же… еще…
От мокрой больным потом рубашки ее пахнуло в рот и лицо Саши тяжелым запахом. Простыни под ней сбились и были горячие, противные.
- Чаю хотите или молока принести?- спросила Саша, запыхавшись от усилий и поправляя разбившиеся волосы.
Баронесса не сразу ответила, в упор глядя на нее злыми от болезни, темными глазами.
- Молока?- повторила Саша.
- Ах, да конечно же! Вы же знаете, что я пью по утрам!- раздражительно ответила баронесса.
Саша промолчала и пошла за молоком.
"И ни чуточки мне ее не жаль,- подумала она о баронессе, сходя с лестницы:- она и здоровая, должно, такая же злая была…"
Первый день Саша жалела баронессу и ей казалось страшно и странно, что вот эта женщина больна, что у нее гниет тело и она скоро умрет, но тяжелая и противная забота возле нее скоро притупила это чувство, и, как те два седые мужика в белых фартуках, которые равнодушно протащили навстречу Саше белые носилки для кого-то умершего ночью, протащили, ругаясь между собой из-за какой-то простыни, Саша уже совершенно машинально ухаживала за больной, переворачивала ее, носила посуду, кормила, думая совсем не о ней, а о себе.
Молоко уже скипело и Саша пошла назад.
- Неужели вы не можете скорее… О, Госсподи,- чуть не скрежеща зубами, встретила ее баронесса, с ненавистью бесконечной зависти больного и несчастного человека к здоровому и счастливому тем.
- Чего уж скорее, - досадливо пробормотала Саша.
- Не смейте грубить мне! - взвизгнула баронесса.
Саша промолчала.
- Опять молоко… сколько раз кипело?
- Два.
- Неправда… врете… вскипятите еще раз.
- Да, ей-Богу, два,- улыбнулась Саша.
- А я говорю нет… как вы смеете спорить. Я говорю прокипятите еще раз…
Саша пошла вниз.
День понемногу рассветал, и в коридорах стало светло и тепло. Сквозь огромные окна полились целые потоки солнечных лучей, но больница не замечала их, наполненная своей тошной, тяжелой умирающей жизнью. И Саша не замечала этого света и тепла, делала тяжелое безрадостное дело, поднимала больных, кормила, давала лекарства, потом обедала внизу в подвальной столовой.
После обеда она поссорилась со своей больной.
- Дрянь!..- кричала баронесса, захлебываясь слезами и бессильной злостью.- Как вы смеете мне грубить! Вы знаете, кто я и кто вы!..
Саша испугалась и обиделась. С тех пор, как она ушла из публичного дома, никто не кричал на нее так, и ей уже казалось, что и никогда никто не будет ее ругать, что никто не имеет теперь на это права.
В этом резком крике ей вдруг послышались те же самые обиды, которыми осыпали ее в прошлой жизни, и ей показалось на мгновение, что она опять сидит на полу, закрываясь руками, а на голову и спину ее больно сыпятся удары "тетеньки".
И когда вдруг больная притихла, побледнела и, прищурив глаза, как-то хитро и упрямо толкнула ее костлявым и слабым кулаком в плечо, Саша сразу заплакала и, закрывая лицо руками ушла.
- Господи, Боже мой,- прошептала она:- хоть бы скорее вырваться в настоящую жизнь!.. Что ж это такое… Митенька, мой милый! Что ж ты…
И она сама не знала, чего ждала от него.
Так прошел день, тяжелый, скорбный, и скучный.
Совсем перед вечером сиделка пришла и позвала Сашу.
- Там вас спрашивают.- сказала она.
- Пришел! А я-то… глупая!- чуть не вскрикнула Саша и почти бегом, легкая и радостная, вся замирая от любви и ожидания чего-то невероятно радостного, светлого, побежала по коридору.
Семенов в худом длинном сюртуке, прорванном под мышками, и с шапкой в руках стоял в коридоре.
- Вы- Козодоева?- спросил он сердито, сердясь вовсе не на нее, а на увеличившуюся в этот день одышку и боль в груди.
- Я, - ответила Саша с размаху останавливаясь перед ним.
- Я к вам от Рославлева,- сказал Семенов.
- Ах, пожалуйста,- почему-то сказала Саша и покраснела.- Они не больны? - тревожно прибавила она.
- Нет, здоров… должно быть,- сердито ответил Семенов и закашлялся.
Саша молчала.
- Рославлев просил меня сказать вам, что он теперь уезжает и, вероятно, долго не будет… то есть не то, а просто… вот вам тут деньги, - сквозь кашель со злостью выкрикнул Семенов, не глядя на Сашу и доставая из кармана пакет, который он сам тщательно склеил утром,- и если вам тут не нравится, так он похлопочет… место в магазине портнихи, мадам Эльзы, что ли…
Саша молчала. Семенов с удивлением взглянул на нее и стоял, неловко протянув деньги.
Было так тихо, что слышно было как ходил кто-то, шаркая туфлями и звонко плюя куда-то.
- Возьмите деньги,- сердито проговорил Семенов.
У него кружилась голова от слабости и в ушах звенело, и ему уже не было дела ни до кого и ни до чего на свете, кроме тупой, ноющей боли в груди.
Саша взяла.
- Больше ничего?- спросил Семенов.
- Ничего,- только прошевелила губами Саша.
Семенов помолчал.
- Ну, прощайте.
- Прощайте.
Семенов пошел прочь, согнув спину и покашливая.
Саша долго и тихо стояла и смотрела в спускающуюся с лестницы худую, потертую спину студенческого сюртука; потом положила деньги в карман и пошла в "дежурную" комнату. Там она прилегла на кровать и сжалась в комок, точно стараясь, чтобы никто ее не видел.
- Больны, Козодоева?- спросила сиделка.
- Неможется,- тихо ответила Саша.
- Долго ли тут заболеть!- с ненавистью к кому-то проговорила сиделка.- Так я за вас поставлю дежурную, а вы полежите. Градусник поставьте.
- Хорошо,- покорно ответила Саша.
На этой кровати с маленькой, жесткой кожаной подушкой, которую она помнила всю жизнь, Саша пролежала весь вечер и ночь.
XIII
Перед глазами у нее колыхались в темноте и расплывались золотые круги и, как будто где-то внутри глаз отчетливо освещенные внутренним светом, выплывали, стояли и расплывались одни за другими лица, сцены и люди. Все, что Саша видела и слышала за эти дни, вставало перед нею, и она ясно чувствовала, что оборвалась какая-то выдуманная ею самой связь, что она и теперь также одна, никому ненужная, несчастная, как и прежде.
"Ну, что ж… не любит, так не любит,- машинально думала она, всматриваясь в ожидающий знакомыми образами мрак.- Я думала… Мало ли чего я думала… Разве таких любят? Знай свое место!"
Проплыл перед нею модный магазин, в котором она работала, прежде чем сбилась на улицу, и Саша будто почувствовала даже ощущение тоненькой иголки и боль в пальцах и в спине. Согнутые за вечной скучной и ненужной им самим работой, прежние подруги ее смутно рисовались ей.
"Опять, значит, в эту каторгу!- с ужасом вдруг, точно просыпаясь, чуть не вскрикнула Саша.- Да за что?.. Разве для того я всю эту муку перенесла, чтобы опять всю сначала начать?.. Тут оставаться? Всегда за больными ходить… без света, без радости… Да разве я того хотела, когда из той жизни ушла?
Раздался нерешительный, подавленный звук и потух в темноте.
"А ведь это я плачу",- мелькнуло у Саши в голове.
Слезы выбежали на напряженные глаза, и золотые круги закрутились, исчезли, все пропало, и она уже ясно почувствовала себя и то, что с ней делается, и что встало впереди.
Что-то придавило сначала легонько, а потом с мучительной силой сердце Саши, и жалость к себе наполнила всю ее. Она сделала усилие, чтобы поймать что-то, и вдруг поняла, что ей жаль того светлого, тихого и радостного умиления, которое она испытала в первую ночь в приюте, когда лежала на кровати, смотрела на сереющее пятно окна и ждала, что с завтрашнего дня начнется новая жизнь, какая-то удивительно чистая и счастливая.
"Дура, дура!- с горьким упреком сказала она себе;- ничего этого нет…"
Где-то далеко провизжала на блоке и хлопнула дверь, кто-то волоча ноги прошел по коридору, а потом застонала умиравшая в третьей палате чахоточная.
Саша вспомнила звук рояля под пальцами Любки, тоскливый и одинокий звук, мгновенно родившийся и мгновенно исчезнувший, и ей представилось, что это не больная стонет, а рояль под пальцами погибающей Любки.
"И выходит, что Любка всех лучше поступила,- пришло ей в голову,- умерла и нет ее… коли нет счастья, так и самой ее нет!.. И чего мучилась?.. Коли нет счастья, так не все ли равно, где жить, как жить… "Исправляют!"- вспомнила она слова Ивановой:- проклятые…"
Кто-то, тяжело ступая, подошел к двери и отворил ее. Черная тень заслонила полосу яркого света, ворвавшегося черев всю комнату из освещенного коридора.
- Козодоева… Александра!- позвала фельдшерица своим безнадежно тусклым голосом, выцветшим в однообразно тяжелой жизни больницы.
- А?- отозвалась Саша и села на кровать.
- Идите ради Создателя к своей… зовет вас… замучила!- скучающим и просительным тоном сказала фельдшерица.
Саша машинально оделась и вышла, щурясь от света усталыми безжизненными глазами.
- Капризничает невыносимо… никто не угодит…
Саша смотрела на ее молодое и очень некрасивое, бесцветное лицо с серыми волосами, пропитанными запахом йодоформа и карболки, с тусклыми глазами, с безрадостным выражением в уголках опустившегося рта.
"Такой и мне быть!" - подумала она с испугом.
И внезапно что-то протестующее, сознающее свое право, сильное и молодое вспыхнуло в ней.
- Все они такие- сказала она со злостью и пошла по коридору.
В комнате баронессы было так же душно и полутемно. Баронесса опять лежала на спине и лихорадочно блестящими глазами встретила Сашу.
- Чего вам?- спросила Саша и сама удивилась своему злому и грубому голосу.
- Сколько раз я вам говорила, что я не могу так… не могу!- с плаксивой злобой напряженно закричала баронесса.
- Чего?- с недоумением спросила Саша.
- Вы не знаете?.. Ах, хорошо! Сколько раз я говорила вам, что не могу, чтобы мне прислуживали разные… Она ничего не знает! Я требую прислуги, которая бы мне… которая бы знала мои привычки! А это Бог знает что… Я буду жаловаться!
Саша смотрела на нее и что-то странное происходило у нее в голове.
- Куда вы пропали?
- Я спала… ведь…
Баронесса дернулась всем телом.
- Спали? Ах, скажите пожалуйста… так вас потревожили?..
Саша вдруг подошла к ней близко и нагнулась.
- У меня свое горе случилось, барыня…- проговорила она тихим и выразительным голосом.
Баронесса удивленно помолчала.
- Какое горе? Что вы говорите?
- Меня любовник бросил… человек любимый,- так же тихо поправилась Саша, в упор глядя в глаза баронессе.
- Что?.. Да мне какое дело?- вскрикнула баронесса.- Скажите, какие нежности!..
- А вы вон плачете, когда письма читаете,- упорно, точно подхваченная чем-то, продолжала Саша.
Баронесса побледнела, в ее лице мелькнуло то мягкое и растерянно-жалкое выражение, какое бывает у всех людей, у которых нет счастья.
Те письма, о которых говорила Саша, были письма от ее мужа, давно не посещавшего больной и скучной жены.
Но баронесса преодолела свое чувство, считая унизительными выдать его такому ничтожному человеку, как Саша.
- Вы, кажется, сравниваете меня с вами?- высокомерно проговорила она.
- Все равно,- сказала Саша:- всем счастья хочется… что вам, что мне!
- Счастья… скажите пожалуйста! Вы не для счастья здесь, а для того, чтобы ухаживать за больными!.. Делайте свое дело… Подымите меня!
Саша не тронулась с места.
- Да вы слышите или нет?
- А вы бы стали ухаживать за больными?- спросила она.
Баронесса с испугом и ненавистью скосила на нее блестящий больной глаз.
- Я уже сказала вам! Не смейте сравнивать меня и себя… Вы… вы должны быть счастливы, что вам дышать позволили!… Дрянь!- сорвалась баронесса.
- Эко счастье!- усмехнулась, как в каком-то бреду, Саша.- Дышать везде можно… дорого за дыханье-то берете… вы!
- Да как ты смеешь со мной говорить так,- крикнула в исступлении баронесса и прибавила скверное и грубое слово, где-то слышанное ею.- Я велю вышвырнуть тебя отсюда, несчастная!.. На улице сгниешь!- крикнула она.
Холодное и тяжелое чувство прошло по Саше и вырвалось резким криком:
- Ну, и пусть! Эк напугали… Все сгнием… вы еще скорее меня!