Странное дело, единственная, с кем он заговорил о своем тотальном непонимании, была Даная Ярцева, та, которая крикнула про воблу. Быстрая, сноповолосая, с маленьким ярким ртом, она забежала как-то в общую комнату, где он в одиночестве кручинился за своим столом, увидела его лицо и рассмеялась.
- Что такой грустный? - спросила она. Похоже, на "ты". Он с облегчением отодвинул в сторону отчет.
- Да вот ничего не понимаю.
- А и не надо! До конца никто не понимает. Важно схватить общий смысл. Слушаем же мы песню на чужом языке? Слова непонятны, а песня - да.
Подхватив рукой воображаемую длинную юбку, заигрывая с воображаемым микрофоном, она запела на каком-то языке, отдаленно напоминающем английский. Английскими - точней, американскими - были интонации, придыхания, полувывернутые зовущие губы. Он слушал не без удовольствия.
- Ну-ка, о чем я пела? - спросила она.
- О любви.
- Совершенно точно. Слова ничего не значили, английского я не знаю. А песня в целом ясна. Так и с отчетами надо. Не копаться в мелочах, а слушать песню.
Нешатов смотрел на нее и лениво думал: "Скорее полна, чем худа. Скорее красива, чем некрасива. Хочу ли я с нею спать? Скорее нет, чем да".
Все-таки что-то в ней было, какое-то электричество, косой взгляд зелено-ореховых глаз. Он не хотел, чтобы она уходила. Но она взяла со стола ведомость, сделала ему ручкой, сказала "гудбай" и ушла.
После этого разговора ему стало чуть легче. Может, и в самом деле она права? Слушать песню.
Вот кто откровенно не понимал и даже песню не слушал, так это Лора. С нею часто Нешатов сидел вдвоем в комнате, но они почти не разговаривали. Тонкая, высокая, светлая и грустная, какая-то нестеровская. Ей бы свечу в руки, белый плат по самые брови. В отделе она числилась инженером, окончила какой-то институт, правда заочно. Ее так и называли "заочная девушка". Знаний у нее не было никаких. По замыслу Гана, взявшего ее на работу, она должна была вести все делопроизводство отдела; она вроде и вела, но тоже как-то заочно, забывчиво, путая бумаги, теряя записи. На машинке печатала одним пальцем, с ошибками. Пробовали ее учить программированию - куда там. Синус путала с интегралом. Да она и не хотела учиться. Подлинным ее капиталом были ноги - длинные, стройные, с высоким подъемом.
Почти постоянное присутствие Лоры в "общей" раздражало Нешатова. Впрочем, его многое тут раздражало. Раздражали долгие речи Полынина - какая-то умственная чесотка. Раздражал Малых, молитвенно глядящий Полынину в рот. Раздражали Магда с Толбиным, между которыми все время проскакивали искры. Раздражали шум и гам, заполнявшие комнату всякий раз, когда в ней собиралось больше двух-трех человек (эту разноголосицу он мысленно называл "гусиным хлевом").
Утомляло и обилие людей, которых он не знал в лицо и не мог соотнести с каким-нибудь именем. Черт их знает, были они из этого отдела или из какого-нибудь соседнего. Некоторых он видел чаще других и уже научился узнавать.
Заметен был Илья Коринец - тонкий, удлиненный юноша с синим пятном на нижней губе, с университетским значком на груди и с университетским скепсисом на оригинально некрасивом лице. Из его иронических выступлений Нешатов понял, что он бывший аспирант Фабрицкого, что диссертация у него готова давно, лежит и устаревает, потому что за два года не удалось выяснить, к какому номеру специальности она относится. Сейчас Коринец работал у Дятловой и был, по-видимому, ее правой рукой, но бунтующей правой рукой. Сама Анна Кирилловна тоже иногда заходила в "общую" и каждый раз справлялась у Нешатова: "Ну как, еще не определились?" - на что он угрюмо отвечал "нет", про себя посылая ее к черту.
Приятнее других был, пожалуй, профессор Кротов Максим Петрович - редкозубый, обаятельный, со смуглой лысиной в распаде темных волос, с мягко-картавой, льющейся речью. Его лаборатория стояла в отделе несколько особняком, экспериментальных работ не вела, занималась общей теорией человеко-машинных комплексов и съедала уйму машинного времени - львиную долю отпущенного на весь отдел. Как только Кротов появлялся в общей комнате, сразу же начиналась дружеская свара из-за машинного времени: сотрудники убеждали его умерить свои аппетиты, он отвечал "хорошо, постараюсь" своим милым картавым голосом, а когда очень уж нападали, говорил: "Пощадите, братцы, ну грешен, грешен".
В числе прочих материалов Нешатов читал и отчет Кротова под длинным названием "Математическое моделирование этической мотивации индивидуального и коллективного поведения автоматов", которое было ненамного короче самого отчета, изложенного крайне лаконично: одни формулы. Отчет был образцом современной манеры изложения математических идей, которая словно бы главной целью ставит себе скрыть от читателя эти идеи.
Однажды Нешатов отважился заговорить с Максимом Петровичем по поводу такой манеры, решительно ее осуждая. Тот охотно согласился, но сказал, что такой стиль освящен традицией, что публикации в математических журналах приходится ужимать до одной-двух страничек, лишь бы "забить заявочный колышек"; пишущему так легче, читающему - труднее... На что Нешатов ответил: "А нельзя ли вообще употреблять только одну букву; читать будет невозможно, зато писать - очень легко!" Посмеялись, после чего Максим Петрович сказал: "А вообще-то вы правы, мы на этом стиле больше теряем, чем выигрываем". Этот случай Нешатов запомнил потому, что впервые в институте он с кем-то вместе посмеялся.
9. Шевчук
Шли дни. Особое положение, почетное безделье тяготили Нешатова. Он почти обрадовался, когда Ган пригласил его к себе и задал бестактный вопрос:
- Ну как дела?
- Паршиво, - признался Нешатов. - Читаю, читаю, а понятнее не становится.
- Это бывает. Пожалуй, хватит вам читать отчеты. Пора взяться за конкретное дело и убедиться, что не боги горшки обжигают. Кстати, вами живо заинтересовался Даниил Романович Шевчук.
Нешатов насторожился. Имя Шевчука он не раз слышал. Шевчук был одной из достопримечательностей отдела. Не только отдела - всего института.
Видный ученый, он отличался не только талантливостью (талантливых было много), но и особой, из ряда вон плодовитостью. Чего только он не плодил! В каких жанрах не работал! Устные: доклады, выступления, "круглые столы". Письменные: книги, статьи, эссе, предисловия... Темы - любые, от общей наукометрии до эстетики пчел. Писал неудержимо, писал в перерывах между заседаниями, телефонными разговорами, консультациями, приемами гостей, хождениями в гости. Писал развратным почерком, примостясь где попало - на краю стола, на пульте машины или на собственном колене, не выпуская изо рта сигареты, не нуждаясь ни в тишине, ни в уединении. Все, что он писал, было ярко, самобытно, талантливо. Все - за исключением одного: стихов. Да, к сожалению, Шевчук писал еще и стихи - на редкость скверные. Как выразился однажды Полынин: "Сказать про стихи Даниила Романовича, что они плохие, - значит ограничить их сверху..."
И вот поди ж ты - поэтический зуд неодолимо преследовал Шевчука. Свои стихи он ценил больше всей остальной своей продукции, а в научные статьи всегда старался пропихнуть несколько строк столбиком, подписанных "Я. Мудрый" (этот псевдоним он выбрал, увидев где-то во Львове улицу Я. Мудрого). Тот факт, что вирши Шевчука иногда все-таки попадали в печать, можно было объяснить только его магическим влиянием на женщин, которых немало в составе редакций. Отнюдь не красавец, он пользовался большим успехом, ибо был абсолютно женолюбив, мог дышать только воздухом женского восхищения. Дело это взаимное: женщины вообще тяготеют к тем, кто искренне в них нуждается... Близость с женщиной была для него вовсе не обязательной: в большинстве случаев энергия разряжалась в разговорах. "Астральный бабник", - сказал про него тот же Полынин.
Нешатов Шевчука еще ни разу не видел. Работая на половине ставки, тот посещал институт нерегулярно. Отчеты Шевчука по теме "Искусственный интеллект" Нешатов читал, но с отвращением. Какая-то заумь, распутный, якобы философский жаргон. На каждом шагу "универсум", "социум", "парадигма"... Само название темы казалось, видимо, автору недостаточно пышным; он всюду, где мог, заменял его на "Опыт общей теории синтезирования и протезирования интеллекта"... Бррр...
- А что ему от меня нужно? - полувраждебно спросил Нешатов.
- Деловой помощи, - ответил Ган. - У него положение сложное. Один инженер сдает кандидатский минимум, другой уволился, две сотрудницы - в декретном. Любит окружать себя женщинами, забывая, что они время от времени рожают. Услышав про вас, он прямо загорелся.
- Что я не рожаю, это факт. А в остальном вряд ли я ему могу помочь. Не протезист.
- А мы посмотрим. Попытка не пытка.
Ган набрал номер.
- Даниил Романович? Привет. Что, если я зайду сейчас к вам вместе с Юрием Ивановичем Нешатовым?
Незримый собеседник долго крякал утиным голосом.
- Тем лучше, - сказал Ган, - приходите в общую, там просторнее.
Он положил трубку и пояснил:
- Даниил Романович сейчас придет. И не один, а с Дураконом.
- Кто это Дуракон?
- Сами увидите.
Вышли в общую комнату. Через несколько минут за дверью раздался маслено-бархатный баритон, командовавший "направо", "налево", "прямо". Дверь приоткрылась, и в щель просунулось нечто извивающееся, змеевидное. У этого чего-то было три головы, из которых пыхало пламя.
- Ой, кошмар! - взвизгнула Лора, поджимая ноги.
Змей просунулся полностью.
- Стоп! - сказал баритон.
Змей остановился, а вслед за Дураконом (это, видимо, он и был) вошел его хозяин, брюнет младшего пожилого возраста, смуглый, толстоватый, ноги врозь. Одет он был в ярко-малиновый бархатный пиджак, сильно потертый, узкий в животе (одной пуговицы недоставало). У горла раскинул крылья пышный галстук-бабочка, синий в белый горошек.
- Это Даниил Романович Шевчук, - представил его Ган, - а это наш новый сотрудник Юрий Иванович Нешатов.
Нешатов поклонился куда-то между Шевчуком и Дураконом. Шевчук, сияя нержавеющими зубами, подошел к нему и протянул руку. По дороге он споткнулся о Дуракона, тот начал было двигаться, но хозяин сказал ему "цыц". Дуракон остановился, вздрагивая сочленениями.
- Рад познакомиться, - сказал Шевчук.
Он был похож на заговорившую маслину - лоснящийся, вкрадчивый. И вместе с тем в его улыбке было что-то обезоруживающее, детское. Рука была теплая, небольшая, с тонкими пальцами, желто окрашенными никотином.
- Даниил Романович, - обратился к нему Ган, - чем ваш воспитанник может нас сегодня порадовать?
- Чем хотите. Задайте ему сами программу действий.
- Ну пусть проползет от этого шкафа до того угла, а по дороге заползет, скажем...
- Под стул Лоры, - галантно предложил Шевчук.
- Ой, нет! - закричала Лора. - Я его боюсь!
- А вы, Магда, не боитесь?
- Ничуть, - сухо ответила Магда.
- Тогда он проползет под вашим стулом, - еще любезнее сказал Шевчук. - Проползти под стулом смелой женщины - особая привилегия.
Он внимательно оглядел комнату, пошевелил губами, присел на корточки рядом с Дураконом и не очень громко начал ему что-то втолковывать.
- Что он делает? - спросил Нешатов.
- Закладывает в него программу с голоса, - ответил Ган.
- Оп-ля! - крикнул Шевчук.
Дуракон задвигался. Размером с большого варана, он полз, извиваясь, скребя кольчатыми сочленениями пол. Кое-где возле ножек столов он задерживался и начинал усиленно содрогаться. Люди сочувственно, но молча следили за ним. Он двигался куда нужно. Шевчук положил на пути Дуракона толстый отчет; тот, сохраняя направление, с усилием через него переполз, но через три отчета, положенные один на другой, переползать отказался; попросту растолкал их брюхом и двинулся дальше. Благополучно проползя под Магдиным стулом, только чуть помедлив у его ножек, Дуракон достиг цели - противоположного угла комнаты, - уперся в стенку и стал извиваться.
- Эх, я, недотепа, - сказал Шевчук, - забыл заложить "стоп". А ну-ка стоп!
Дуракон продолжал извиваться, словно хотел проломить стену.
- Стоп, болван! - крикнул ему Шевчук громовым голосом.
Дуракон остановился. Одна из трех голов погасла.
- Не выносит грубого обращения, - пояснил Шевчук. - Дело, конечно, не в числе голов. Три головы - это художественная деталь, дань народному фольклору. Он вполне мог бы обойтись одной.
- А зачем ему даже одна? - спросил Нешатов.
- Мало ли зачем? Скажем, паять что-нибудь... Там поглядим.
Он выплюнул на пол вконец размокшую сигарету и немедленно зажег другую. Ган сморщился, но промолчал. Видно, положение Шевчука в отделе было особое.
- Ну как вам понравилось? - спросил Шевчук.
- Конечно, ползающее устройство... Кажется, такого еще не было?
- Не было. Но исполнение... Явно не перл технической мысли. Память не на жидких, а на твердых кристаллах. Надежность, как вы видели, неполная. Однако на наивные души производит впечатление. Иван Владимирович любит его демонстрировать посетителям. Приглашает нас с Дураконом к себе в кабинет, на столе коньячок, сигареты... Но все это пройденный этап, хотелось бы щегольнуть чем-то принципиально новым. У меня к вам, Юрий Иванович, особый разговор, приватный. Может быть, зайдете ко мне, в мой грот чародея?
- Могу, - не очень охотно согласился Нешатов.
Шевчук взял Дуракона под мышку и, поглаживая его, двинулся по коридору. Нешатов шел следом; хвост Дуракона вибрировал.
"Грот чародея" оказался закутком между двумя шкафами в комнате, густо засоренной книгами, микросхемами и радиодеталями. Белокурый молодой человек, сидевший среди этого развала, равнодушно поглядел на вошедших и опять углубился в книгу. Видно, душой он был уже не здесь.
Нешатов отыскал в куче деталей отвертку-индикатор, быстро починил Дуракону голову. Попробовал им покомандовать; тот, естественно, слушаться не стал.
- Привык к моему тембру, - как бы извиняясь, сказал Шевчук. - Согласитесь, тембр оригинальный.
Через полчаса Дуракон был забыт. Шевчук с Нешатовым сидели в "гроте чародея" и разговаривали. Точнее, говорил Шевчук.
- Не кажется ли вам, что наука - это способ смотреть на мир через множество узких окошек, а вовсе не панорама с широкой веранды?
- Не кажется, - угрюмо отвечал Нешатов.
- А мне кажется. И возникает вопрос: видим ли мы при этом одно и то же? Сомневаюсь, - Шевчук зажег новую сигарету и продолжал: - Вот мысль, вчера пришедшая мне в голову, еще не опубликована. Наука больше всего похожа на цирк. И там и там - презрение к любителям. И там и там - понятие высшего достижения, рекорда. И там и там - парадигмальность.
При слове "парадигмальность" Нешатов дрогнул, но смолчал.
- И там и там - клановость, - говорил Шевчук, - чувство принадлежности к среде. И там и там - гамбургский счет, точно устанавливающий, кто чего стоит. Клоун - это аналог методолога, который обязан уметь все и никого не должен заменять...
- А себя вы считаете методологом? - спросил Нешатов.
- Разумеется. Но вернемся к теме. Ученый строит математическую модель, а потом говорит: это и есть реальность. В результате она и ведет себя как реальность. Индусский ученый Сингх назвал это синдромом Пигмалиона. Вся проблема искусственного интеллекта, в сущности, сводится к синдрому Пигмалиона...
- Извините, у меня дела, - сказал Нешатов, вставая со стула.
- Ну, как ваша беседа с Даниилом Романовичем? - спросил Ган. - Достигнуто взаимопонимание?
- "Взаимо" - нет. Он, возможно, меня и понял, потому что я молчал. Я его не понял. "Парадигмальность"...
- Я так и думал, что этим кончится, - грустно сказал Ган. - А жаль. У Даниила Романовича бывают яркие технические идеи.
А в общей комнате тем временем шел разговор о Шевчуке. Первую скрипку, как обычно, вел Полынин.
- Даниил Романович, - говорил он, - человек ярко талантливый и так же ярко уклоняющийся от нормы. Талант и норма вообще враждебны. Личная его беда - безвкусица, которая из него так и прет. Его стихи, малиновый пиджак, псевдоним "Я. Мудрый"... Я говорю "беда", но это условно. Преизобилие во всем, отсутствие "умеренности и аккуратности", может быть, не беда его, а счастье. Самые блестящие идеи зарождаются как раз в таком умственном кавардаке.
- Его стихи ужасны, - содрогнувшись, сказала Магда.
- Мне они тоже не нравятся. Но, возможно, это ограниченность моего сознания, привыкшего к узкой специализации и относительному совершенству во всем. А Даниил Романович в своей откровенной неумелости даже трогателен. Вы бы посмотрели на его лицо, когда в каком-то журнальчике, чуть ли не "Следопыт", были напечатаны несколько его стихотворных строк! С какой невинной радостью он всем показывал этот журнальчик со врезкой: "Поэт Я. Мудрый сосредоточивает свой пафос на морально-космической теме"! В такие минуты из-под его сегодняшнего, скажем, зрелого облика выглядывает толстый мальчик, которому дали пирожное...
- Этот мальчик, - сказал Коринец, - вполне мог бы обойтись репутацией ученого и не позориться стихами.
- А вот поди ж ты, ему позарез нужно выразить себя еще и в поэзии. Знамение времени, очередной виток спирали. Когда-то в давние времена существовал тип всесторонне развитой выдающейся личности: ученый был одновременно и художником, и поэтом, и изобретателем, и врачом, иной раз - магом и шарлатаном. Потом человечество пошло по пути все более узкой специализации и на этом пути достигло больших успехов. И вот в наше время все чаще проявляются признаки обратной тяги - к универсализму. И Даниил Романович этому яркий пример.
- Ярко-малиновый, - хихикнула Лора.
- Это тяга не к универсализму, а к халтуре, - ворчливо сказал Малых. - Ему хочется задаром попастись на чужих угодьях. На наш век хватит точных наук, нерешенных задач. Каждую надо решать, надрывая пуп. Тут не порхание нужно, а честная усидчивость. Вы же сами, Игорь Константинович, остаетесь в пределах точных наук?
- Это во мне, как и в вас, говорит инерция мысли. Реликты мировоззрения философов-просветителей восемнадцатого века, веривших в универсальную силу разума. Полагавших, что спасение мира - в точном, трезвом знании. Это там, в восемнадцатом веке, корни позднейшего культа техники, веры в то, что технический прогресс сам по себе может дать человечеству счастье и процветание. Сегодня мы все больше убеждаемся, что это не так. Нельзя отрицать значения математики, физики, техники, но без должной гуманитарной основы они ничто...
Малых издал хрюкающее междометие.