- Но вернемся к предмету разговора - к нашему Даниилу Романовичу. Ему, с его талантом, тесно в рамках точных наук, он из них выламывается. В наше время немало таких, выламывающихся. Математик вдруг бросается в лингвистику, в теорию стиха, инженер - в психологию, социологию, медицину... На первых порах все это, может быть, не очень удачно. Не обладая должной гуманитарной культурой, они зачастую творят глупости, но сама тенденция прогрессивна. Время требует разрушения барьеров. Такие люди, как Даниил Романович, - ценнейшие мутанты в науке, от них пойдут новые линии. Думая о таких, выламывающихся, я всегда их жалею. В православном богослужении есть замечательные слова: "О плавающих, путешествующих, недугующих, страждущих, плененных и о спасении душ их Господу помолимся..."
- Игорь Константинович, неужели вы верующий? - спросила Лора с безграничным изумлением. - Вот уж не ожидала!
- Я не верующий, но получил строгое религиозное воспитание, моя бабка удивительная была женщина, столп добродетели. В детстве веровал, потом, разумеется, отошел от веры. Но до сих пор думаю, что во всем этом что-то было, чего не стоило отбрасывать. Например, понятие "грех". Это понятие жгло. "Не бросай хлеб на пол - грех". А десять заповедей? "Не убий", "Не укради", "Не послушествуй на друга своего свидетельства ложна"...
- Что значит "не послушествуй"? - спросила Лора.
- Краткий смысл этой заповеди: не пиши ложных доносов. В человеческом обществе должны существовать такие табу, нарушение которых внушает ужас. Упразднение их - одна из причин распространенности в наше время так называемых немотивированных преступлений. "Почему ты его ударил ножом?" - "А так..." Заметьте, что классические мотивы преступлений - корысть, желание получить наследство, устранить соперника и прочее - отошли, по крайней мере у нас, на второй план. В каноническом детективе прежде всего ищут, кому бы это могло быть выгодно? В условиях, когда преобладают немотивированные преступления, эта схема не годится. Надо бы создать новый жанр "антидетектив" - специально по расследованию абсурдных, нелогичных преступлений, не приносящих никакой выгоды преступнику...
- А вы напишите такой антидетективный роман, - посоветовал Толбин. - У вас хорошо получится.
- Нет, я работаю только в устном жанре. Так сказать, устный графоман.
10. Диалог
- Анна Кирилловна, меня всегда поражает, как вы, такая пожилая, можете войти в психологию молодой женщины. Ну не совсем молодой, а такой, как я. Мы с вами говорим - правда? - как две подружки. Я вам все про себя рассказываю...
- Кстати, Даная, сколько вам лет?
- Не выдадите? Сорок два. Но я всем говорю, что тридцать девять. На этом я решила остановиться. Сорок - ужасное число. Слышите, как оно звучит? Со-рок. Рок. Что-то роковое. Из тридцати девяти я когда-нибудь сразу перейду в пятьдесят. Или даже в пятьдесят пять. Пенсионный возраст. Я думаю, в пенсионном возрасте мне будет уже спокойно. Получай свои сто двадцать, и никакой любви.
- Боюсь, у вас это не выйдет.
- Я тоже боюсь. Я о вас часто думаю: как вы пережили этот ужасный рубеж, пятьдесят пять? Это ужасно - пенсия! Не сама пенсия, а право ее получать. Песенка твоя спета, пора на заслуженный отдых. Когда я лично бездельничаю, это отдых не заслуженный, а незаконный, тем и хорош. Я вообще вся незаконная.
- Как беззаконная комета в кругу расчисленном светил.
- Это Евтушенко?
- Нет, Пушкин. Даная, вы порой до ужаса необразованны. Пушкина надо знать.
- Прочту как-нибудь. Когда проходили Пушкина, я была влюблена. В Кольку Бакшеева, из соседней мужской. Тогда мы раздельно учились с мальчиками, но не помогало, все равно влюблялись. С Колькой мы взаимодействовали по комсомольской линии: он активист, и я активистка. И вот довзаимодействовались! Встречались в саду на скамейке. В этих встречах тоже было что-то беззаконное. Как вы сказали? "Как беззаконная комета..."
- В кругу расчисленном светил.
- Неплохо. Так вот, я про Кольку Бакшеева. Мы выходили в сад после уроков, садились рядом на скамейку и перещипывались.
- Как это?
- Просто щипались по очереди. Главная задача - щипнуть побольнее, но чтобы не крикнуть, не вздрогнуть, даже не сморщиться. Мы с ним тогда все в синяках ходили. Я на уроке, бывало, задеру рукав и смотрю, и все сердце во мне обмирает. От этих синяков я чувствовала к нему какое-то рабство. А больше между нами ничего не было, платоническая любовь, если не считать того, что однажды он меня поцеловал в синяк.
- Где был синяк?
- На ноге, повыше колена. Но вы не думайте, это тоже было на платоническом уровне. Я тогда худая была прехудая, на таких параллельных ногах, как римское "два". Ни тени будущей красоты. Он-то был красив, как греческий бог. Ему бы не школьную форму, а фиговый лист. Между прочим, меня всегда интересовало, как у них эти листы держались. На клею, что ли?
- Никак они не держались. Их вообще живые люди не носили, делали их только на статуях.
- Интересно. Так вот, я о Кольке Бакшееве. Расстались мы с ним из-за Данаи. То есть из-за меня, потому что я Даная.
- Как так?
- Очень просто. Меня в школе Дашей звали. Он от кого-то узнал, что я не Дарья, а Даная, и обалдел от восторга. Какое, говорит, счастье, и ведет меня в Эрмитаж. И показывает мне картину Рембрандта. Знаете?
- Конечно.
- Я обхохоталась. Картина самая глупая. Неужели он меня такой видит? Лежит баба голая, коротконогая и руку вперед протягивает, будто на бедность просит. Колька мне объясняет: на нее, мол, идет Юпитер в форме золотого дождя, и это, мол, прекрасно. А на меня смехунчик напал. Кругом маринованные старики и старушки дореволюционного производства, глядят на меня с осуждением, ржу - и все. Колька прошипел, как змея: "Пошли отсюда". Вышли на площадь. Все еще ржу, хотя слабее. Спрашиваю: "Тебе эта Даная нравится?" Отвечает грозным голосом: "Это гениально". А я говорю: "Она же коротконогая, поставь ее во весь рост, и тебе будет стыдно". Ничего не ответил и провожать меня не пошел, даже не попрощался и исчез за Александровской колонной... Как подумаю я, как вспомню свою жизнь - все они от меня уходили, каждый за свою Александровскую колонну...
- Даная, не огорчайтесь, вы еще молоды, у вас все впереди.
- Это с высоты вашего возраста я могу казаться молодой, а по абсолютной шкале...
- Вот помяните мое слово: вы еще найдете свое счастье. Вы полюбите, и вас полюбят. И тогда вы придете ко мне и скажете: "Анна Кирилловна, вы были правы". Хотите пари?
- Идет. Американку?
- Пускай американку, хотя я и не знаю, что это такое.
- Вот видите, я не знаю Пушкина, а вы - американку. Баш на баш. Пари-американка - это когда можно требовать все, что захочешь. Раз в институте я выиграла американку у одного парня. Велела ему купить в аптеке соску-пустышку с кольцом, взять ее в рот и так пройти весь Невский от Московского вокзала до Адмиралтейства. Шел и сосал. Смеху было!
- Вот вы уже и смеетесь, я очень рада. Ваш смех, Даная, как золотой дождь.
- Правда? Удачное выражение, когда-нибудь употреблю. У меня вообще талант быть счастливой, но жизнь не дает ему развернуться. Знаете, когда я родилась, еще не было Второй мировой, повсюду был мир, и этот мир осветил меня изнутри. На меня все смотрели и смеялись. На фотографии я похожа на маленький чемодан, знаете, такой желтый, кожаный, с мягкой ручкой. В раннем детстве я себя вижу таким желтеньким чемоданом. И волосы у меня были желтые-желтые, мягкие-мягкие, один локон сохранился. В блокаду они почти совсем вылезли, свалялись под шапкой, ни разу не мытые.
- Вы, значит, пережили блокаду?
- Да. Но я почти не помню ужасов голода. Помню, как мы с мамой поджаривали на железной печке ломтики черного хлеба. А еще отдирали обои и варили из них суп, они же на клею, а клей - из муки. Совсем ничего получался суп, только бумага горьковатая. Мама говорила: ешь, это органическое. Я тогда не понимала, что значит "органическое", думала - вкусное. Когда потом, в школе, начали проходить органическую химию, я узнала, что это значит, и тут же разревелась от этого слова. Никто не понимает, почему я реву, как чокнутая, а про себя все "мама, мама". Она была красивая, вроде меня, но, конечно, очень исхудала за блокаду. Теперь я понимаю, что она голодала больше других, почти все отдавала мне. Если бы у меня были дети, я бы тоже так поступала. Но у меня не было детей, ни от одного мужа.
- Сколько же у вас было мужей?
- Два.
- Вы их любили?
- Нет. Особенно второго: такой широкий, лицо, как зад автомобиля. Но я о маме. Она была ужасно самоотверженная. В принципе она была оптимистка, а вот когда мы пережили блокадную зиму и все вокруг нас умерли, она стала все чаще говорить, что и мы вернее всего умрем. Я в это не верила, я чувствовала в себе необычайную, яркую, сильную жизнь. Я говорила ей: "Мама, держись за меня, во мне жизни много, ты не умрешь". Может быть, не такими словами, я была еще маленькая, но смысл такой. Потом нас эвакуировали. Дорогу туда я почти не помню, какие-то деревья бежали мимо, ягиный лес. По такому лесу должна была курсировать Баба-яга в ступе. А когда мы приехали в какой-то большой город, кажется Свердловск, нас, ленинградцев, повели в столовую и хорошо накормили. Столовая просторная, высокая, столы большие, светлые, один к одному, и никакого затемнения - это особенно нас поразило. За каждым столом сидели люди, перед каждым - тарелка. И они ели. Это было что-то фантастическое, такой грандиозный пир. Мама немножко поела, больше не могла с непривычки, сидит, глаза большие, и все время повторяет одно и то же: "Тепло... люди... едят..." И плачет. Поплачет - и опять как заведенная: "Тепло... люди... едят..." Я на всю жизнь это запомнила. Иногда тяжело до невозможности, кажется, лучше не жить. Тогда я вспоминаю эту столовую и говорю себе маминым голосом: "Тепло... люди... едят..." И, представьте, помогает.
- Молодец, Даная. Я у вас эту фразу позаимствую. А дальше что было?
- В Свердловске нас не оставили, а повезли дальше, в село, где была разнарядка на эвакуированных. Привели в избу. Хозяин страшный, черный, в волчьей шапке, похож на Пугачева, борода валяная. Спрашивает: "А лóпоть-то есть? Давай лопотину!" Я потом уж узнала, что "лопоть", "лопотина" - по-уральски "одежда". А тогда мы поняли так, будто "лопать" - значит "есть". Мама говорит: "Нет, откуда же, мы из Ленинграда". Хмыкнул в бороду и сказал что-то вроде того, чтобы ложиться нам на полу, авось не провалится. Говорят они там, на Урале, быстро-быстро, все как будто спрашивают, с повышением на конце, я не сразу научилась понимать. Он ушел. Мы с мамой легли на полу, все, что было, на себя навертели, холодно, пол ледяной. А через щели в перегородке свет пробивается. "Что там, мама? Можно я погляжу?" Поглядела в щелку. И, батюшки, что там было! Горит керосиновая лампа, накрыт стол, а на нем чего только нет! И капуста, и огурцы, и яйца, и мясо какое-то, наверно, соленое. Хозяин яичницу ест, капустой закусывает, хрустит. "Мама, - шепчу, - что там делается, посмотри!" Она тоже заглянула и говорит: "Тайная вечеря". Спрашиваю: "А нас они покормят?" - "Судя по всему, нет". И легли мы опять на холодный пол, обнялись и не спали до утра. Сени были нетопленые. Мама тогда, видно, и простудилась.
А утром приходит хозяин - веселый, борода расчесана - и говорит: "Ну-ка, гости незваные, убирайтесь отсель, вас к Митрофановне поставили". И отвел нас на другой конец деревни к старушке Митрофановне, мягкая такая, белая, у нее кот и чижик, и кот чижика не ест. И сама Митрофановна добрая-предобрая, солнышко в морщинах. Говорит: "Я гостям всегда рада, особенно ленинградцам. Поживите у меня, все веселее будет. Картошки много, целый подпол, не пропадем". И первым делом она нас накормила. Вынула из печи горшок похлебки. Картофельная с луком. Ничего я ни раньше, ни позже вкуснее не ела.
На другой день мама слегла больная. Наверно, воспаление легких. Привезли из дальнего села фельдшерицу, девчонка молодая, ничем помочь не могла. Я плачу: "Мама, не умирай!" Держу ее за руку, силу свою вдуваю. Не вдула. Все-таки умерла. Осталась я одна с Митрофановной. Она меня и воспитывала, пока не приехал за мной дядя-полковник, мамин брат. Увез к себе в Ленинград, восстановил прописку. Я училась в школе, он меня воспитывал, но не воспитал. Жена его воспитывала - не воспитала. Это у Пушкина хорошо сказано про беззаконную комету, в точности про меня. Окончила школу, ушла от них, поселилась отдельно, теперь и не видимся. Очень им с теткой мой образ жизни не нравится. А какой образ жизни? Живу и живу... Да, Анна Кирилловна, чуть не забыла вам сказать. Я влюбилась.
- В кого же это?
- В Нешатова.
- Боже мой! Прошлый раз это был Феликс.
- С Феликсом вышло недопонимание. Однажды он меня приглашает кататься. У него машина, желтый "жигуль". Поехали за город. Прекрасное озеро, все в кругах-кругах, камыши, а вдали закат, такой пламенный, именно не огненный, а пламенный, говоря красивым слогом. Самая обстановка. Вышли из машины. Думаю: для чего он меня сюда привез? Не для разговоров же о фортране? А он - на берег. Молчит, а я жду. Начал копать ногой песок. А я все жду. И вдруг он говорит, что любит Магду. Как вам это понравится? Вывез на природу, чтобы излагать свою любовь к Магде. Я так и села.
- На песок?
- Нет, в фигуральном смысле. Вообще-то у меня чутье, но на этот раз оно меня обмануло. Я не очень переживала, недолго. Мне Феликс даже не особо нравится. На его лице написано благополучие, не мой жанр. Подумала-подумала и влюбилась в Нешатова. Вы его знаете?
- Очень хорошо. И именно потому не советую вам в него влюбляться. Человек тяжелый, сложный, с фокусами. Он вас измучает.
- Поздно. Неси назад.
- Куда назад? И что назад?
- Это у нас с мамой была такая поговорка. Когда уже ничего не сделаешь: поздно, неси назад. А откуда она пошла? Давно, еще до войны, мы были с ней в театре. Я сама-то не помню, она рассказывала. Сидим, смотрим на сцену. Я мало что смыслю, но смотрю. И вдруг мне захотелось - понимаете? Говорю маме на ушко. А она какой-то трагический момент досматривает. Досмотрела, взяла меня под мышку и несет из ложи. А я ей: "Поздно, неси назад".
11. Ольга Филипповна
Дни шли однообразно, не быстро. Вот уже и листья облетели, подувать стало из окна. Нешатов все сидел над журналами, отчетами, бился как рыба об лед. В отделе он по-прежнему чувствовал себя чужим. Только дома с Ольгой Филипповной отводил душу. С нею он был откровенен. Пропадало взрослое самолюбие, появлялся ребенок - незащищенный.
- Не гожусь я для этой работы, - жаловался он. - Стараюсь, стараюсь, ничего не могу понять. Как будто по-египетски читаю или на языке майя.
- Что и говорить, тяжело вашему брату, - говорила Ольга Филипповна. - Пастуху легче: кнут на руку - и пошел. А ты поднатужься!
- Пробую, не выходит.
- А ты встряхивай свою энергию, ты ее взбалтывай, во как!
Она трясла в воздухе воображаемой энергией.
- Голова у меня пустая, нечего взбалтывать.
- Голова пустая от недостатка сахара в организме. У каждого организма свой индивидуум. Твоему сахар нужен. Слушай-ка жизненный факт, не в газете прочитала, а знаю. Племянница в школе училась ну на одни тройки. Мать-то, сестра моя, ее кормила, но не ахти. Тут соседка надоумила, говорит, сахару ей давай пять раз по пять кусков. Можешь себе позволить. Начала давать. И веришь не веришь, у девки стали одни четверки да пятерки. В институт поступила, окончила, теперь инженером. А ты, я смотрю, сахару вовсе не ешь. Откуда у тебя уму взяться?
- Не люблю я сахара.
- А ты насилушки. Поправиться тебе надо, штаны валятся, где душа, где тело. Я тоже не из таких чтобы толстых, кость широкая, а сала нет. Не липнет ко мне сало. Запрошлым годом в санатории была, питание четырехразовое и все по калориям. Мне врач контрольное задание дал. Сначала как будто на лад пошло, на полтора кило поправилась, а потом стало мне скучно, отдала кило четыреста назад, только сто грамм и привезла.
- А почему вам скучно стало?
- Все питайся да питайся. Я этого не люблю. Иной раз покушаю с аппетитом, а разом станет мне скучно, и не хочу я вовсе кушать, не берет душа. Икру красную и ту не надо, не то чтобы нормальный стол. Наверно, рак во мне есть.
- Бросьте, Ольга Филипповна! Никакого рака у вас нет, - говорил Нешатов, а сам холодел.
- А что? Я рака не боюсь. Все равно помирать в скором времени. Конечно, лучше бы от инфаркта, чем от рака. Экая хитрая! Все бы так хотели. На всех инфарктов не напасешься. Их, наверно, по спецталонам дают. А помереть не имею против. Я свое пожила, сына вырастила, выучила, внуков нет. Отчего не помереть?
- А я-то как же, Ольга Филипповна?
- Ты мужик, без бабы не останешься. Какая-нибудь да возьмет. Больно ты сам переборчив. Ну Марьяна, бог с ней, она сама от тебя отгульнула. А чем тебе Алла плоха? Девка крупная, спелая, наливная. Жил бы себе да жил, и никакая Филипповна не нужна.
- Вы мне всегда будете нужны, Ольга Филипповна.
- Ай-ай-ай! Так я и поверила. Старуха нужна, молодая нет.
...А и в самом деле, нужна была ему старуха! Что-то в ней извечное, неисчерпаемое. Суровость и доброта. Он любил слушать истории, которые она рассказывала. Все поучительные, все как одна грустные, все как одна про любовь. Любовь как таковую Ольга Филипповна не одобряла.