Совхоз "Ай-Джин", 9 июня
Это уж, наконец, издевательство, которому совершенно нет оправдания! Или я жена тебе, прожившая верой и правдой с тобой целых двадцать лет и которой ты обязан верить, ибо ни разу не нарушала я этой веры, или сказать: пошла вон, сволочь!
Твоя телеграмма дает мне основание думать, что ты придерживаешься последнего мнения. Забыты все твои слова, забыты все твои "фразы", и я в полном недоумении - что же мне делать дальше. Поверь, сил нет больше тянуть эту истерику, лучше в омут головой. Ведь я только что, в свой последний приезд в Москву, всю душу свою отдала тебе на суд, и ни одной скрытой мысли не было у меня от тебя. Ты знал мое твердое решение, и в телеграмме одной я пишу "твоя всецело", в другой "жду тебя страстно". Боже мой, боже мой! Нет сил больше снести еще это оскорбление, а ведь я сумела найти покой своей душе вот только что, и все насмарку.
Если ты немедленно не приедешь (жду около 15-го), я больше не вернусь в этот сумасшедший дом, обреку себя на нищенство, но хочу быть здоровой,- потрудись лишь давать мне на мальчиков, ибо я их не отдам тебе. Чувствую, что скорей, чем ты, сумею из них воспитать здоровых мужчин. Уйду одна ни к кому - мне не к кому идти, ни к кому я не хочу идти, но помни - семью разбил ты, племянником Ефремовым. Шлю ему самое горячее и страстное проклятие, радуюсь его несчастью, потому что он подлец. Прошу передать ему это.
Дорогой ценой купила я эти никому не нужные муки зимой, мои колебания и сомнения, мой такой ничтожный душевный мятеж, порыв такой естественный в жизни каждой женщины на закате своей молодости.
Ведь я же телеграфировала тебе - "писать пока не могу", и если бы была в тебе вера в меня, ты ждал бы спокойно - значит, не могу писать, нет сейчас сил для того, чтобы говорить обо всем спокойно. А ты считаешь меня способной на такую наглую ложь - не прощу никогда тебе этого! Иди от такой дряни, беги как можно скорей, как можно дальше.
Вывод ясен: честность, прямота, искренность приносят лишь вред. Обман и ложь охраняют покой очага. Как больно приходить к такому выводу!
XXXIV
Михаил Андреевич Угрюмов - Раисе Григорьевне Геймер в "Кириле"
Москва, 10 июня
Раиса Григорьевна, я ждал всего, что угодно, только не такого письма. Я во многом и тяжко виноват перед Вами, но никогда мною не руководила злоба или злорадство.
Вы помните, конечно, в каком состоянии полного отчаяния находился я, когда пришел к Вам. Вы знаете, как мучительно переживал отчуждение жены, ее душевные метания за разлад с самой собою. Мне нечего было скрывать. За пятнадцать лет супружеской жизни я ничего не знал, кроме работы и уединенья.
Мне казалось, что жена моя все еще та шестнадцатилетняя девочка, какой она вышла за меня замуж. Тогда мы оба увлекались партийной работой, в делах, чувства были глупы и наивны. После того - годы ссылки, эмиграция замкнули меня в раковину, я весь ушел в науку, и по слепоте своей не замечал того, что из девчонки жена моя превратилась в женщину. Я понял это слишком поздно. Передо мною стоял совсем чужой человек - у него было все чужое - вкусы, привычки, навыки, привязанности, знакомства. Ей было тридцать три года, она выросла на моих глазах, но без моего участия, и когда я однажды заговорил с нею как возлюбленный, как муж (потому что я опять любил ее с новой силой), она только удивилась, как если бы с ней заговорил посторонний, незнакомый ей человек. Но она женщина необычайной честности, золотого сердца - она пошла мне навстречу, она пыталась что-то наладить, ежеминутно чувствовала, что она должна, но ничего не могла. Будь это пять лет назад, я был бы вполне удовлетворен, но теперь, в сорок два года, я, как мальчишка, схватился за жизнь.
Вы это знаете - до двадцати пяти я с головой, исступленно жил политикой, партией и когда женился, приобретал лишь нового товарища, до тридцати двух, в эмиграции, я занимался переоценкой ценностей и наукой, потом общественная и государственная служба, и только в сорок два года я понял ясно, что никогда не жил для себя.
Таким Вы меня узнали. Вы укоряете меня в сентиментальности. Может быть, Вы правы. Романтика, экзальтация в сорок лет у такого человека, как я,- достаточно потрепанного, угрюмого отшельника - кажутся смешными. Я сам сознаю это и ничего с собою не поделаю - все эти чувства и слова не были испытаны, не были сказаны в свое время, в юности, а каждый человек должен их испытать, высказать хоть раз в жизни.
Вы умная женщина, к тому же Вы и тонкий, проницательный человек. Вы хорошо меня поняли - с первого же дня Вы умели меня слушать, ничему не удивляясь. Когда я заговорил о своей любви к Вам, Вы спокойно, ясно, логически просто доказали мне, что этого нет, что я себя обманываю, что я люблю жену и должен остаться с ней. И так же спокойно, так же просто приняли мое чувство, ни в чем себя не обманывая. Не станете же Вы утверждать, что меня не любили. Может быть, это была страсть, но у таких людей, как мы, она не могла быть оголенной. Я одинаково любил Вас и жену.
Вы улыбались, когда я говорил это. Тогда я просил развязать узел - помочь мне уйти с Вами. Вы тоже улыбались. Я помню, что Вы сказали:
- Я для тебя средство забыть свою вину перед женой. Когда из средства я превращусь в цель - тебя потянет снова к жене, и тогда она станет средством забыть твою вину передо мной. Не нужно этого. Переболей. Обо мне не думай.
Вы, как всегда, оказались правы. Чем дальше от меня уходит жена, тем я ее больше люблю. Но, может быть, это-то и есть моя болезнь, от которой Вы не захотели меня вылечить. Ведь с Вами-то, в нашем-то чувстве не было трещины. Ни с кем никогда я не был так духовно связан, как с Вами. Никто так меня не знает, как Вы. Ни с кем я так не говорил - когда чувствуешь, что каждое слово доходит. И разве Вам самой не было легко со мной? В чем же дело? Отчего мы с Вами расстались и я примирился с этой разлукой, а разлад с женой все еще для меня мучителен?
Вы уехали внезапно, не предупредив. Уехали в "Кириле", туда, где моя жена. Случайно ли? Написали мне жестокое письмо - не потому ли, что все еще меня любите? Оставляете нашего ребенка. Не затем ли, что это-то и есть самая крепкая связь?
Ничего не знаю, ничего не понимаю. Думаю, что Вы знаете и понимаете все - Вы мудрая, как каждая женщина, в которой жив человек.
Ответьте мне.
Михаил
XXXV
Антон Герасимович Печеных - жене в Харьков
"Кириле", 11 июня
Здравствуй, кокосик мой вкусненький, до чего же я по родинке своей соскучился! Мне тут на пляже приходится много видеть - ни у кого нет такого сложения, как у тебя, и вообще женщине загар ни к чему,- дусеночек мой белюлюсенький! Я и сам обыкновенно хожу на пляже не голый, а в исподней рубашке, и на голове из полотенца тюрбан - так много приличней при здешней нескромности нравов.
Вообрази себе, из дома отдыха металлистов, что во дворце великого князя Николая Михайловича, публика ходит в одних трусиках круглый день - весь парк загадили своим безобразным видом. Вообще можно наблюдать картинки!
Я уже писал тебе о наших делах: так они совершенно перепутались. Вчера уехала первая партия - в ней писатель Пороша и Ольгина - докторша. Подали автомобиль к девяти утра. Конечно, все вышли провожать. И вот вижу - бежит из Ай-Джина Тесьминов с огромным букетом роз - прямо во дворец, в комнату, где помещалась Ольгина, а выходит оттуда через четверть часа, не меньше,- физиономия на сторону, губы трясутся - ей-богу, а у нее из-под шляпки волосы, глаза по сторонам, нос красный, в руках букет. Торопятся к автомобилю, и прямо им навстречу Марья Васильевна. Красота! Ну, думаю, сейчас катастрофа… Однако обошлось благополучно. Угрюмову точно в косяк вдавило. Я бы на ее месте в морду ему, а она чуть сама не удрала. Дура!
Забралась Ольгина в автомобиль рядом с агрономшей Думко, зарылась лицом в букет, будто нюхает, однако вижу - глазами в Тесьминова. Он сам чуть ли не под колеса. Стоит, молчит, как пень. А в стороне Марья Васильевна с художницей Геймер - обе смеются. Только меня не надуешь - какой там у Марьи Васильевны смех! Подхожу нарочно к ней и очень вежливо замечаю:
- Не правда ли, сударыня, печально видеть отъезд людей, с которыми так приятно провел время? Николай Васильевич даже, мне кажется, совсем расстроен…
Вижу, у нее глаза, как у кошки, круглые - так и вцепится сейчас в меня.
- Расставаться всегда грустно,- отвечает.
Я же - точно ничего не было:
- Конечно, особенно если целыми днями вместе влюбленными голубками проводили.
Чувствую, все в ней кипит, точно на сковородке поджаривается. Шарахнулась от меня, под руку Геймер и в парк. Не нравится, стерве. А мужу изменять нравится? А женатого человека от жены отваживать приятно?
Еще с ними одна советская служащая Вальященко Евгения Петровна уехала. Тоже штучка крученая. Я с ней было знакомство завел по-хорошему - вижу, барышня скучает,- потом раскусил - такой перец! Похабные анекдоты как матрос шпарит. И только бы деньги - все, что угодно! Навязывалась ко мне, да я живо отшил.
Но представь себе - совершенно для меня неожиданно новая интрижка обнаружилась. Только завели мотор, как вижу - агрономша Думко, которая раньше разговаривала в стороне с доктором Ждановым,- вдруг ему при всех на шею, а он ее прямо в губы и на "ты".
- Пиши,- кричит,- обязательно, как приедешь, насчет комнаты!
Тут не только я - все так и разинули рты. В чем дело? Когда же это успели снюхаться? Кажется, от меня ничто не ускользнет,- и то проворонил.
А они смеются во весь рот самым наглым образом, по сторонам оглядываются - вот, мол, нам на вас наплевать. И Ольгина с ними заодно.
- Ну, Натаха, садись скорее, довольно демонстраций! - кричит.- Будет! Хорошенького понемножку!
А Жданов ей со смехом:
- Нам бояться нечего - у нас решено и подписано! Правда? Позвольте вам, граждане, представить - моя жена!
Черт его знает, что за комедия. Смотрю, Тесьминов схватил за руку Ольгину и что-то шепчет - лица на нем нет от волненья, а потом как прижмется к руке губами. Вот сейчас тоже что-нибудь выкинет. Только не успел: повернул шофер руль - поехали.
Одно слово - сенсационная фильма. Разговору после-то было! Все к Жданову - как, когда? А он только смеется.
- Мы,- говорит,- порешили это в последние дни. Я и сам раньше не думал… Поздравлять после станете.
Как это тебе нравится? И даже не расписывались. Вот тебе коммунистическое общество!
Черт с ними со всеми!
Желудком что-то последнее время страдаю - от пищи. Дали нам осетрину под соусом пикан на обед. Перетравили пятерых - и меня в том числе. За доктором из Ялты заведующий ездил - струхнул порядком. У него в голове один разврат - по утрам сам на себя не похож. Но если бы ты Тесьминова видела после отъезда Ольгиной. Пришел он поздно вечером в общую залу - покрутился вокруг себя, как собака, потерявшая хозяина, и, слова не сказавши, назад.
Я к нему.
- Запустение,- говорю,- тоска… скоро нам с вами ехать. Точно бы месяца не было…
Он на меня вылупился - ничего не понимает.
- В Москву отправитесь? - спрашиваю.
- Да, конечно.
А я знаю, что врет: слышал, как он говорил с Марьей Васильевной о том, что останется еще месяц. Вижу - торопится куда-то. Я не отстаю. Вышли в парк - ветер, тучи. Он идет вперед по шоссе к Кореизу, я за ним. Пришли в деревню, к почте, к почтовому ящику. Нарочно вынул папироску, прошу спичек. Он в карман и с коробкой - письмо. Чиркает спичкой, а я пригляделся - вижу при свете на конверте - Ольгиной. Вот оно как его разобрало - в тот же день следом ей письмо! Черт его разберет, что за человек. Вампир какой-то! А потом привел меня в кафе.
- Вы умеете пить? - спрашивает,
Вернулись с ним четверть первого. Пришлось стучаться. Впечатление совершенно ясное - эротически помешанный.
Нет, кокосик, больше я по санаториям не ездок. Одно расстройство нервов и душевная тоска. За тебя волнуюсь: если изменишь - не переживу, так и знай.
И вообще, лучше бы Измайлову к нам не ходить. Совершенно ему делать у нас нечего. Три дня от тебя письма нет - почему?
Любименькая моя, не огорчай, ты ведь знаешь мою нервозность: в один день могу похудеть до неузнаваемости.
Целую во все места.
Твой Кутик
XXXVI
Варвара Михайловна Тесьминова - Николаю Васильевичу Тесьминову в "Кириле"
Москва, 11 июня
Коля, дорогой, получила твое письмо и долго так не решалась отвечать тебе потому, что ты знаешь, как я не люблю говорить на такие темы. Ты пишешь все о том же - о моем отношении к тебе. Сколько раз между нами об этом говорено! И ни к чему не приходили. Почему? Наверно, потому, что не понимаем друг друга. Иной я не могу быть. Жить только тобою, любовью к тебе не способна. Мне всего дороже мое дело - театр, пусть даже, как ты говоришь, не театральное искусство, а сам театр, кулисы, воздух театра, те вот именно люди, с которыми я делаю свое дело. Вне этого я как рыба, выброшенная на берег, ты же видел, какой я становлюсь, когда не служу, не играю. Другие люди, другие дела меня не занимают… С этим ничего не поделаешь… Ты и наша дочурка мне всегда были очень дороги, это как-то во мне, внутри, а проявлять это не умею, стыдно… Создавать какой-то уют, думать как-то о вас, стеснять свою свободу из-за вас не могу. Могу голодать, недосыпать, переносить любое лишение, когда это будет нужно, но одна мысль о том, что могут стеснить мою свободу, быть недовольным тем или иным моим поступком, приводит меня в ярость.
Последнюю зиму ты жаловался на свое одиночество, на нашу разобщенность - я сама сознавала это, но поделать ничего не могла. Я знала, что это может кончиться печально, и все-таки оставила идти, как идет. Не из равнодушия - а все из-за того же, не могу себя насиловать. Вот почему, когда ты ушел от меня к другой, я ни в чем не упрекала тебя, ничему не противилась. А вот что ты ревновал меня к Рюмину - это совершеннейший вздор. Но от него не откажусь, потому что он - частица моего мира.
Ты жаловался, что я не живу твоими интересами. Они мне дороги, но жить ими не могу, потому что у меня есть свои. Может быть, во мне слишком много мужского. К тому же у меня мало темперамента. Я даже не знаю - цель ли моей жизни моя работа, сцена, но знаю, что это моя жизнь - единственное, что у меня есть. Ты же хотел заполнить мою жизнь иным - любовью к тебе, нашим домом. Этого никогда не будет, не потому, что я не хочу так, а потому, что для этого мне нужно было бы перестать быть самой собой. А помнишь, как нам было легко и весело, когда ты работал со мной вместе?
Я думаю, что наша ошибка в том, что мы жили вместе, создавали подобие семьи, общего дома. Общий дом - значит хозяйство, приноравливанье своих вкусов, привычек ко вкусам, привычкам другого. Семья - значит подчинение жены мужу или, бывает, мужа - жене. Я вовсе не хочу проповедовать новые формы брака. Мне это неинтересно. Я даже не знаю, лучше ли это для всех. Я только знаю, что это было бы лучше для меня. Может быть, я - урод. Старый холостяк, как ты, смеясь, называл меня так.
Верю, что со мною трудно, неприятно. Верю, что тебе нужно иное отношение, нужен помощник - оруженосец. Верю даже, что мое представление о любви - ненормально, что что-то нужно совсем иное. А переделать себя не могу. И обольщать тебя не хочу. Хотя люблю тебя по-прежнему и с горечью думаю о том, что все же придется расстаться навсегда, потому что со мною ты себя замучаешь. Ты не думай, говорить мне это совсем не так легко. Я сама очень устала и хотела бы, как ты, лечь сейчас на песок под солнце, слушать море и ни о чем не думать. Все-таки мы помогли друг другу пережить самое трудное время. А почему бы нам, если мы не можем идти с тобой в паре, все же не остаться друзьями? Девочка-то у нас общая.
Вот почему я не хочу тебе говорить: прощай. Мы с тобой еще не раз увидимся. От всей, всей души целую тебя.
Твоя Варя
XXXVII
Раиса Григорьевна Геймер - Марии Васильевне Угрюмовой (записка, пересланная с девчонкой 12 июня)
Мария Васильевна, милая, я еще раз обдумала создавшееся положение и с большим убеждением настаиваю на необходимости полного разрыва Вашего с Т. Ехать вместе с ним в Хараксы - безумие. Это значит - еще туже затягивать на себе петлю, обрекать себя на новые мучения. К тому же он любит О.- на этот раз, кажется, серьезно,- это я заключила из своих наблюдений, некоторых его невольных признаний и, наконец, из того, что Вы сами мне говорили об его отчаянии после ее отъезда.
Во всяком случае, Вам нужно спасать свою душу - она найдет покой только рядом с М. А.
Верьте мне - любви нас учит страдание. Нужно самой идти ему навстречу, чтобы оно нас не раздавило и дало силы любить тех, кто любит нас.
Р. Г.
XXXVIII
Профессор Леонид Викторович Кашкин - супругам Штрамм в Мюнхен, Германия
Ай-Джин, 15 июня
Милейшие Ольга Максимовна и Арнольд Германович, с чувством живейшего интереса читали мы с женой в "Жизни искусства" Ваши впечатления о заграничной поездке и сводки из иностранных газет об успехах Вашего театра. Вы, конечно, поймете, какое горделивое удовлетворение испытал я при этом - Ваш неизменный поклонник и историограф. Конечно, наши русские зоилы, наши господа из ультра "левого фронта" (левее здравого смысла) снова подняли травлю, как и в первую Вашу поездку. Опять старые слова о "буржуазном искусстве", об "эстетизме", о "пестрых тряпках", о "несозвучности эпохе". Опять кивки в сторону Мейерхольда - "от которого все качества". Все эти крики - бессильная ярость перед очевидностью: ваш театр жив, будет жить, и ничто не затемнит блистательную страницу в истории русского искусства, в которой вписаны Ваши имена - первой славнейшей артистки современности и изощреннейшего режиссера. Не мне говорить Вам это - Вы знаете мою искренность.
Вашу милую открытку из Дрездена нам переслали в "Кириле", где мы скромно проводим с женой вот уже месяц.
О московских новостях мы узнаём по газетам и журналам, которые приходят к нам, должно быть, позже, чем к Вам,- на пятый день. Пытаемся жить растительной жизнью и меньше думать. Это, правда, не всегда удается даже здесь. Современная "квалификация", "профессионализация" заставляет неизбежно каждого из нас и в дни отдыха сталкиваться с себе подобными.