V.
Пока мой бѣдный отецъ хлопоталъ и мучился на Дунаѣ, мы въ Загорахъ жили хорошо и спокойно.
Эпирскія пѣсни родное село наше зовутъ "пустынное Франга́десъ"… Пусть такъ! Но я люблю его.
Церковь у насъ обширна и красива; высокая колокольни подобна крѣпкой башнѣ; а нашъ платанъ совѣта такъ великъ, такъ широкъ и такъ прекрасенъ, что я въ жизнь мою другого подобнаго ему дерева не видалъ.
Домъ старушки нашей Евге́нки Стиловой былъ и не великъ, и не малъ, а средній. Была въ немъ зала большая, съ колонками деревянными, а за колонками софа широкая вокругъ; было довольно маленькихъ комнатъ и направо, и налѣво, и наверху, и внизу; и погребъ былъ просторный, и виноградники у насъ, и мулы, и овцы были свои.
Старушка наша, мать моя, я, служанка молодая и старый работникъ, только насъ и было въ домѣ, и мы жили всѣ мирно и согласно. Кокона Евге́нко была трудолюбива и весела; мать моя кротка и заботлива; служанка бѣдная послушна, и старикъ Константинъ, работникъ нашъ, вотъ былъ какой человѣкъ: онъ сражался волонтеромъ подъ Севастополемъ и возвратился въ Турцію съ крестомъ св. Георгія за храбрость.
Говорили люди и смѣялись надъ нимъ, будто бы онъ съ какимъ-то русскимъ писаремъ по окончаніи войны вдвоемъ составили аттестаты и будто бы онъ крестъ св. Георгія просто на базарѣ купилъ…
Можетъ быть оно и правда; только для нашего дома Константинъ былъ очень хорошъ, и мы его всѣ любили.
Мать моя шила, пряла сама, мыла бѣлье; вмѣстѣ съ молодою служанкой кушанье намъ готовили. Бабушка Евге́нко съ Константиномъ въ виноградникахъ сама работала, рыла и копала неутомимо, пшеницу для дома сѣяла… Цѣлый день въ трудахъ и всегда веселая. Не знала она ни жалобъ унылыхъ, ни лѣни. Мать моя имѣла наклонность впадать иногда въ глубокую грусть и ожидала тогда печальныхъ извѣстій и всего худого; начинала плакать, и одежду на груди собиралась себѣ разрывать, и на землю садилась, и восклицала: "Увы, мой бѣдный мужъ! Онъ умеръ… Съѣли его злыя собаки, враги его на Дунаѣ… Нѣтъ вѣстей отъ него! Нѣтъ вѣстей отъ несчастнаго! Ахъ я черная, злополучная такая!.. О, проклятый, вѣрно, былъ часъ, въ который я родилась на свѣтъ…"
А Евге́нко не унывала и тотчасъ же спѣшила утѣшить и развлечь ее… "Не проклинай, море́ - Эленица моя, дня твоего рожденія! Это грѣхъ. Все пройдетъ и все будетъ хорошо, дочь ты моя… Не бойся, я тебѣ, старуха, такъ говорю!" И сядетъ около нея на полу же, и начнетъ ей разсказывать: "Яковакина жена вотъ то-то сдѣлала, а Йоргакина другое сдѣлала. Кира-Мариго утромъ дѣвочку родила здоровую, толстую, дай Богъ ей жить! А кира-Киріакица тетку свою обижаетъ, кричитъ на нее… "бре, ты такая, бре! ты сякая!" И развлечется мать моя немного, и слушаетъ, и скажетъ потомъ: "Много у тебя бодрости, вижу я и дивлюсь тебѣ…" А старуха ей: "У тебя, дочь, сердце узкое, а у меня широкое сердце… Оно и лучше такъ… А что́ бы было, если бъ у обѣихъ у насъ съ тобой узкія сердца были?"
Крѣпкая была женщина бабушка добрая наша, и ты бы, глядя на простоту рѣчей ея и на грубую старинную одежду, на ея жесткія руки, не различилъ бы ея отъ простой работницы деревенской и не догадался бы, что она имѣетъ хорошій домъ въ селѣ и сама госпожа. Древняя и почтенная была женщина!
Всѣ ее уважали: но и смѣху съ ней было довольно…
Славилась она у насъ междометіями различными. На все у нея былъ особый возгласъ, особое междометіе. "Есть, кокона Евге́нко, вода у васъ въ колодезѣ?" - спрашиваетъ человѣкъ. "А… а!" и глаза закроетъ. Значитъ: "ни капли!" - "Все работаете, кокона Евге́нко?" "Гр-гр! гр-гр!" Это значитъ: "Все возимся, все работаемъ!" "Музыка играла на свадьбѣ…" - Аманъ, аманъ, что́ за хорошая музыка!.. Дзиннь! - Значитъ громкая, хорошая музыка. - "Легъ отецъ отдыхать, бабушка?" - "А, а, а!" то-есть, "да, да, да!" и головой потрясетъ. Смѣшила она насъ.
Когда стали появляться у насъ въ Эпирѣ изрѣдка фотографы, она ни за что́ не соглашалась снять съ себя портретъ, утверждая, что такой старой бабушкѣ картинки съ себя снимать и еще машинами и деньги за такой пустякъ платить, какъ бы грѣхъ кажется, а ужъ стыдъ, безъ сомнѣнія, великій!
Цвѣты она очень любила до самой смерти своей и разводить ихъ любила около дома, и любоваться на нихъ, и нюхать любила. Когда она стала все больше и больше старѣть подъ конецъ своей жизни и уже работать перестала, а почти все сидѣла или лежала на диванѣ, лѣтомъ у окошка открытаго, зимою у очага, ей домашніе люди не забывали приносить иногда душистые цвѣты, и если цвѣтокъ былъ не великъ, она клала его себѣ въ носъ. - "Бабушка Евге́нко, зачѣмъ вы цвѣтокъ въ носъ себѣ положили?" - "А затѣмъ, море́, человѣче ты неразумный, затѣмъ, что руки у меня старыя и работать устали всю жизнь мою! Держать рукой я цвѣтокъ не хочу, а запахъ его хочу обонять… Понялъ ты теперь, человѣче…"
И всѣ уже знали, что она отвѣтитъ такъ, но всѣ хотѣли слышать ея занимательные отвѣты.
Скажу тебѣ еще вотъ что́. Кокона Евге́нко наша не только была трудолюбива, забавна и весела; она была и смѣлаго нрава. Ты слышалъ, какой безпорядокъ царствовалъ въ краѣ нашемъ во время Восточной войны?.. Я писалъ тебѣ уже о томъ, какъ боялся отецъ мой отправить насъ съ матерью тогда съ Дуная въ Эпиръ. Онъ очень тревожился и за старушку и не разъ писалъ ей, чтобъ она уѣхала изъ деревни въ Янину и жила бы тамъ, пока не кончится война и возстаніе. Но она всѣмъ говорила: "Кто старую такую, какъ я, обидитъ? А если и убьютъ… Такъ вѣдь Харонъ вездѣ человѣка найдетъ! Сказано, что съѣзжаетъ Харонъ съ горъ отуманенныхъ и влачитъ съ собою старыхъ людей впереди, а сзади молодцовъ молодыхъ, а дѣточекъ, нѣжныхъ ребяточекъ, рядышкомъ, рядышкомъ на сѣдлѣ везетъ! Вотъ что́!" Съ болышімъ трудомъ уговорилъ ее братъ ея, докторъ Стиловъ, чтобъ она съ нимъ вмѣстѣ уѣхала на это время въ городъ. Въ городѣ казалось безопаснѣе. По возвращеніи нашемъ съ Дуная мы узнали, отчего ей такъ не хотѣлось покидать домъ свой. И этому причиною главной была ея любовь къ отцу моему, и матери, и ко мнѣ. У нея въ темномъ углу конюшни было зарыто въ землю золото - лиръ двѣсти слишкомъ. Собрала она ихъ за многіе года и зарыла сама. Мѣсто зналъ одинъ только отецъ мой. Одною темною ночью приснилось ей, что на этомъ мѣстѣ огонь горитъ, горитъ, горитъ и гаснетъ. Она испугалась, сошла туда и до разсвѣта со страхомъ великимъ трудилась и перенесла съ молитвами деньги на иное мѣсто. И все ей казалось съ тѣхъ поръ, что всѣ люди догадались и сто́итъ ей только уѣхать, такъ сейчасъ и отроютъ деньги эти и послѣ смерти ея не найдетъ ничего отецъ мой и скажетъ: вотъ злая старуха обманула меня. Боялась она и брата своего Стилова, хотя онъ и добрый былъ человѣкъ. "Семьянинъ человѣкъ, думала она: свои дѣти есть; я же ему сестра, а Эленица (мать моя) чужая мнѣ по роду, вдова сына моего сердечнаго!" Писать Евге́нко сама не умѣла; кому довѣрить тайну, чтобъ отца моего извѣстить и указать ему заочно новое мѣсто, гдѣ теперь деньги? Этимъ она мучилась долго. И рѣшилась она въ Янину къ брату ѣхать тогда только, когда во всей сосѣдней Загорамъ Курендѣ села христіанскія загорѣлись. Въ Курендѣ порядокъ иной, чѣмъ въ нашихъ Загорахъ… Куренда мѣсто земледѣльческое, земля тамъ менѣе гористая; а народъ тамъ бѣденъ, потому что собственности у него нѣтъ. Земля беямъ принадлежала, и ее крестьяне пахали. Во всемъ округѣ одно только и есть село богатое, свободное. Это село - прекрасная бѣлая Зица, у подножья высокаго холма, воспѣтаго самимъ лордомъ Байрономъ.
Когда крестьяне бѣдныхъ селъ въ Курендѣ возстали и убѣжали на высокія горы съ женами и дѣтьми своими, разсказываютъ у насъ, будто бы богатые зиціоты предали ихъ и подали туркамъ мысль зажечь въ долинахъ всѣ дома, всѣ жилища возставшихъ людей.
Ужаснулись люди и, спустившись съ неприступныхъ высотъ, поклонились туркамъ и получили помилованіе отъ нихъ.
Вотъ только тогда, когда загорѣлись всѣ эти бѣдныя села несчастной нашей Куренды, Евге́нко рѣшилась уѣхать въ Янину къ брату.
Богъ спасъ старушку! У Гриваса въ охотникахъ была, конечно, вмѣстѣ съ добрыми патріотами и всякая сволочь, жадная, безстрашная, свирѣпая. Эта сволочь не гнушалась грабить и христіанъ, когда въ чемъ-нибудь нуждалась.
Въ той самой пѣснѣ эпирской, въ которой родное село наше названо пустынное Франга́десъ, поется о подобномъ грабежѣ и нападеніи на христіанскіе дома.
"Ты пой, кукушечка, ты пой, какъ распѣвала прежде."
- Я что́ спою? и что́ скажу? Какую рѣчь держать я буду?
Вотъ какаранца на горахъ, на самыхъ на верхушкахъ,
Собралъ все войско онъ свое и всѣхъ своихъ албанцевъ.
Ножи у нихъ дамасскіе и ружья всѣ готовы.
"Ребята, вы не бойтеся, ни капли не страшитесь!
"Желѣзо вложимъ въ грудь, какъ сталь пусть будутъ ноги:
"И айда грабить мы пустынное Франга́десъ!"
И Костарасъ сказалъ тогда, такъ Костарасъ имъ молвилъ:
"Идите вы себѣ, а мнѣ нельзя въ Франга́десъ,
"Тамъ у меня двѣнадцать братьевъ есть…
"Клялись мы на Евангельѣ…
"И крестникъ есть, еще дитя; его зовутъ Дмитраки."
И собрались они, идутъ, поднялися всѣ разомъ;
Середь села привалъ, и въ колоколъ звонили;
Сзывали а́рхонтовъ, всѣхъ а́рхонтовъ сбирали.
"Поклонъ вамъ, а́рхонты!" "Здоровье вамъ, ребята."
"Откуда, молодцы? И путь куда вашъ будетъ?"
"Начальникъ насъ прислалъ на подвигъ за свободу!"
Тутъ киръ-Георгія они, Бинбука тутъ схватили…
"На ваши на дома напасть прислалъ насъ Ѳедоръ Гривасъ!"
Да, истинно Промыслъ спасъ нашу старушку!
Другую хозяйку и сосѣдку нашу беременную убили грабители, раздраженные подозрѣніемъ, что она не хочетъ выдать имъ мужнины деньги! А она, несчастная жертва, и не знала, гдѣ деньги: мужъ не открывалъ ей своей тайны!
И въ нашъ домъ входили; взяли нѣкоторыя покинутыя вещи и деньги искали въ амбарѣ и въ конюшнѣ; но деньги Евге́нко рѣшилась съ собой увезти, и что́ бы сталось съ нею, если бъ она не уѣхала!..
Итакъ, родные мои жили заботливо и трудились, а я ходилъ въ школу. Мальчикъ я былъ тогда, скажу тебѣ по совѣсти, тихій и благочинный; принималъ участіе въ играхъ охотно; но къ буйству и отважнымъ шалостямъ я не былъ расположенъ. На ученье я не былъ лѣнивъ, и память у меня была хорошая.
По желанію отца меня рано взяли пѣть въ церкви съ пѣвчими, и скоро я сдѣлался любимымъ анагностомъ священника нашего отца Евлампія. Читалъ Апостола я искусно и громко; сразу, какъ только первый разъ вышелъ, не сбивался ни въ какомъ порядкѣ, не забывалъ земные поклоны класть, когда нужно при чтеніи; зналъ годамъ къ пятнадцати уже многое на память и особенно любилъ великимъ постомъ читать громко съ выраженіемъ и чувствомъ послѣднюю молитву повечерія, молитву ко Христу, Антіоха Панде́кта… "И дай намъ, о Богъ нашъ, умъ добрый, цѣломудренныя мысли, трезвое сердце и легкій сонъ, свободный отъ всякой лживой фантазіи!.."
Отецъ мой зналъ изъ писемъ о томъ, какой я анагностъ хорошій вышелъ и какъ скоро. Онъ сердечно утѣшался этимъ и писалъ намъ съ Дуная: "А сына моего Одиссея благословляю и радуюсь тому, что онъ преуспѣваетъ въ церковной діаконіи и псалмопѣніи. Похвальное и честное дѣло; ибо и въ древней Византіи дѣти и юноши, сыновья сенаторовъ императорскихъ и иныхъ великихъ архонтовъ, считали за честь и удовольствіе быть чтецами въ Божіихъ храмахъ!"
Такъ одобрялъ меня отецъ, и я этому радовался и еще громче, еще старательнѣе читалъ и пѣлъ.
Мирно, говорю я, текла наша семейная жизнь въ горахъ, день тихо убѣгалъ за днемъ… праздники церковные и трудовыя будни; веселыя свадьбы изрѣдка, училище, молитва; упорный трудъ у стариковъ, у насъ игры; слезы новыхь разлукъ у сосѣдей; возвратъ мужчинъ на родину, радость старыхъ отцовъ и матерей; иногда печальный слухъ о чьей-нибудь кончинѣ; ясные дни и ненастные; зной и дожди проливные; снѣга зимой грозные на неприступныхъ высотахъ и цвѣточки милые, алые, желтые, бѣлые, разные, загорскіе родные цвѣточки мои, весной по зеленой травочкѣ нашей и въ бабушкиномъ скромномъ саду.
Я росъ, мой другъ, и умъ мой и сердце мое незримо и неслышно зрѣли.
Яснѣе видѣлъ я все; пробуждались во мнѣ иныя чувства, болѣе живыя.
Я начиналъ уже думать о будущемъ своемъ. Я спрашивалъ уже себя, отъ времени до времени, какая ждетъ меня судьба на этомъ свѣтѣ?
И что́ на томъ?.. Что́ тамъ, за страшною, за безвозвратною ладьей неумолимаго Харона?
Я начиналъ все внимательнѣе и внимательнѣе слушать бесѣды и споры опытныхъ и пожилыхъ людей.
И здѣсь, въ городахъ Эпира, какъ и на Дунаѣ, великая тѣнь державной Россіи незримо осѣняла меня. Прости мнѣ! Ты хочешь правды, и вотъ я пишу тебѣ правду.
Эллада! Увы! Теперь Эллада и Россія стали для души нашей огонь и вода, мракъ и свѣтъ, Ариманъ и Ормуздъ.
- Смотрите, - восклицаетъ пламенный грекъ, - смотрите, православные люди, русскіе возбуждаютъ болгаръ къ непокорности и схизмѣ. Вы слышали, эллины, объ ужасномъ преступленіи, совершившемся недавно въ одномъ изъ сосѣднихъ домовъ? Молодой сынъ, въ порывѣ нечеловѣческаго гнѣва, поднялъ святотатственную руку на собственную мать свою. Не мать ли русскому православію наша вселенская церковь? Не она ли просвѣтила древнюю Россію святымъ крещеніемъ? Не она ли исторгла русскихъ изъ мрака идолослуженія?.. И эта Россія, лучшая, любимая дочь нашей великой, гонимой матери, нашей святой восточной и вселенской церкви, она… страшусь вымолвить…
Да, мой добрый и молодой аѳинскій другъ! Слышу и я нерѣдко теперь такія пламенныя рѣчи. Но не радостью наполняется мое сердце отъ подобныхъ рѣчей. Оно полно печали.
Кто правъ и кто не правъ, я не знаю: но, добрый другъ, дорогая память дѣтства имѣетъ глубокіе корни… И умъ нашъ можетъ ли быть вполнѣ свободенъ отъ вліянія сердца?
И тогда, когда я еще невиннымъ мальчикомъ ходилъ съ сумкой въ нашу загорскую школу, уже замѣчалось то движеніе умовъ, которое теперь обратилось въ ожесточеніе и бурю.
Учитель нашъ, г. Несториди, суровый и сердитый, воспитался въ Греціи и не любилъ Россіи. Священникъ нашъ отецъ Евлампій, веселый и снисходительный, иначе не называлъ Россіи, какъ "святая и великая Россія". Братъ нашей доброй бабушки, врачъ Стиловъ, одѣтый по-старинному въ дулама́ и джюбе́, поддерживалъ отца Евлампія въ долгихъ спорахъ, зимой по вечерамъ у нашего очага, лѣтомъ у церкви, въ тѣни платана, гдѣ къ нимъ тогда присоединялись и другіе люди.
- Благодаря кому мы дышимъ, движемся и есмы? - говорилъ отецъ Евлампій, обращаясь къ Несториди. - Кѣмъ, - продолжалъ онъ, - украшены храмы Господни на дальнемъ Востокѣ? Не Адріанопольскимъ ли миромъ утвердилась сама ваша Эллада, нынѣ столь свободная?.. Молчи, несчастный, молчи, Несториди!.. Я уже чтецомъ въ церкви здѣшней былъ, когда тебя твоя мать только что родила… Ты помни это.
- Такъ что́ жъ, - говорилъ ему на это Несториди. - Если ты тогда чтецомъ былъ, когда меня мать родила, такъ значитъ и панславизма опасаться не слѣдуетъ… Доброе дѣло, отецъ мой!
- Нѣтъ, Несториди, я этого тебѣ не говорю. Но у тебя много злобы въ рѣчахъ, - отвѣчалъ отецъ Евлампій и смущался надолго, и не находилъ болѣе словъ.
Онъ былъ умный и начитанный человѣкъ, но у него не было вовсе той ядовитости, которую легко источалъ Несториди въ своихъ отвѣтахъ. "Чулокъ діавола самого этотъ человѣкъ!", такъ звалъ учителя нашего добрый священникъ, хотя они были дружны и взаимно уважали другъ друга.
На помощь отцу Евлампію выходилъ, какъ я сказалъ, нерѣдко нашъ старый загорскій докторъ, братъ нашей бабушки Стиловой. Онъ былъ силенъ тѣмъ, что приводилъ тотчасъ же примѣры и цѣлые разсказы о былыхъ временахъ.
- Позвольте мнѣ, господинъ Несториди мой милый, - началъ онъ убѣдительно и ласкательно (и, слушая его тихую рѣчь, смягчался и становился иногда задумчивъ нашъ грозный спартанецъ), - позвольте и мнѣ, простому и неученому старичку, вымолвить свое немудрое слово. Былъ я не дитя тогда, когда сподобилъ меня Божій промыслъ узрѣть этими своими глазами, которые вы видите, великое событіе, а именно вступленіе войскъ россійскихъ въ Адріанополь. Было мнѣ уже двадцать слишкомъ лѣтъ тогда, и я жилъ на чужбинѣ во Ѳракіи, и видѣлъ, и слышалъ тамъ плачъ и скрежетъ зубовъ. Видѣлъ я своими вотъ этими глазами, какъ трепеталъ тогда грекъ, какъ не смѣли женщины выйти на улицу безъ фередже́ и покрывала, и если фередже́ на христіанкѣ было зеленаго цвѣта, то разрывали на ней это зеленое фередже́ турецкія женщины въ клочки и били ее, чтобы не смѣла она носить священнаго мусульманскаго цвѣта. Не осмѣливались тогда женщины наши выходить и за городъ на прогулку. Видѣлъ я, какъ въ двадцать первомъ году влекли на убой адріанопольскихъ архонтовъ, милый мой господинъ Несториди! Слышалъ я вопли женъ и дѣтей ихъ невинныхъ; видѣлъ, какъ янычары повергли стариковъ за волосы ницъ предъ дверьми собственныхъ ихъ жилищъ и отсѣкали головы христіанскія ятаганами.