И не было, скажу я вамъ, у христіанъ тогда ни друзей, ни заступниковъ. Жили и торговали тогда въ Адріанополѣ нѣкоторые богатые франки (ихъ много и теперь); но и они не любили и не жалѣли насъ, и когда привлекаемыя воплями христіанъ жены и дѣти этихъ франковъ бѣжали къ окнамъ со страхомъ, отцы-франки успокаивали ихъ, говоря съ равнодушіемъ: "Это ничего. Грековъ рѣжутъ!" И жены ихъ возвращались спокойно къ своимъ домашнимъ трудамъ, и дѣти франковъ предавались обычнымъ играмъ, господинъ Несториди! Тогда-то блаженной памяти императоръ Николай Всероссійскій рѣшился двинуть войска свои на султана (продолжалъ старикъ, одушевляясь и вставая). - Да успокоитъ Господь Богъ въ жилищѣ присноблаженныхъ его высокую и могучую душу!.. Тогда!.. Слушайте!.. Смотрите, Адріанополь стоитъ сѣверною частью своей на высотахъ… За высотами этими широкая равнина, и течетъ извиваясь Тунджа, небольшая рѣка… Смотрите, и теперь все такъ же. Вотъ здѣсь, направо, большія деревья Эски-Сарая. Двѣ древнія башни у рѣки, стѣна высокая, а за ней старый дворецъ султановъ. А тутъ налѣво, подальше, большая казарма для солдатъ, давнишняя казарма, и за казармой этой поле и холмы. Никто не ждалъ русскихъ въ нашей сторонѣ. Турки не спѣшили укрѣплять городъ, и войска въ казармахъ было мало. Подъ Шумлой, всѣ знали, стоялъ корпусъ турецкій въ 60.000 человѣкъ; надо было одолѣть его, чтобъ итти дальше. Иначе судилъ Божій промыслъ. Не спѣшили турки; однако велѣлъ паша весь народъ сгонять за городъ, чтобы копать окопы. Себѣ приказалъ поставить шатеръ поблизости и пріѣзжалъ глядѣть на работу. По его приказанію пріѣзжалъ и митрополитъ благословлять христіанъ и возбуждать ихъ усердіе. Работали христіане усердно отъ страха… Вотъ, однажды, - друзья мои, слушайте… однажды утромъ рано, день былъ свѣтлый, вышли мы къ Эски-Сараю; вышелъ и я. Стоялъ около меня съ лопатой одинъ старикъ-христіанинъ и смотрѣлъ долго вдаль. "Гляди!", - сказалъ онъ имъ. - Я взглянулъ налѣво… О, Боже мой! Черная пыль поднималась вдали за Тунджей. Больше все, больше. Смотрю, уже и сверкнуло тамъ и сямъ что-то на солнцѣ… Старикъ поблѣднѣлъ; задрожалъ и я… Хочу сказать слово ему, и руки дрожатъ, и ноги слабѣютъ, и голоса нѣтъ у меня, несчастнаго! Старикъ положилъ лопату и сказалъ мнѣ: "Пойдемъ къ деспоту". "Деспотъ мой! - говоритъ онъ митрополиту, - клянусь тебѣ хлѣбомъ моимъ и душой моей матери, что пришли къ намъ русскіе…" Какъ огонь сталъ митрополитъ нашъ, спѣшитъ къ шатру паши и говоритъ ему: "Паша, господинъ мой! Позволь мнѣ потревожить тебя… Всѣ мы въ опасности нынче, райя султанскіе, отъ злыхъ москововъ; что́ за войско, паша господинъ, идетъ сюда съ сѣверной стороны?" Вышелъ паша изъ шатра своего… Глядитъ… Что́ глядѣть… Уже казаки съ пиками ѣдутъ, красуясь, по холмамъ и дорогѣ… А пыль черная все гуще и ближе… И вотъ раздались крики, и безоружные солдаты турецкіе въ испугѣ стали выбѣгать изъ воротъ и кидаться изъ оконъ казармы и спасаться въ городъ. Одинъ мигъ, - и вся толпа наша огромная побѣжала туда же. Паша самъ скакалъ верхомъ, и слуги его, и офицеры въ ужасѣ, не разбирая, попирали народъ. Турки, христіане, евреи, старцы и дѣти, - всѣ бѣжали въ городъ вмѣстѣ. И я бѣжалъ. Да, Несториди, страшно было тогда и туркамъ и намъ… Намъ отчего? ты спросишь. А оттого намъ было страшно, что страхъ и трепетъ былъ намъ привыченъ, какъ хлѣбъ насущный, и не умѣли мы вѣрить тогда, что есть на свѣтѣ сила сильнѣе грозной и безжалостной силы нашихъ тирановъ. Вотъ отчего я и говорю: "Да помянетъ Господь Богъ въ жилищѣ присноблаженныхъ державную душу императора Николая!" Не видали вы, какъ видѣли мы, крови отцовской, не слыхали вы воплей родительскихъ, не знаете вы теперь, вы, которые смолоду жили въ Аѳинахъ, настоящаго страха турецкаго, господинъ Несториди, и не пустила въ гордыя сердца ваши благодарность глубокіе корни.
И садился старикъ, отдыхалъ немного. И Несториди молчалъ, слушалъ добраго старика. И не мѣшалъ ему отдыхать.
Потомъ старикъ Стиловъ начиналъ опять свой разсказъ, и по мѣрѣ того, какъ изображалъ онъ торжество русскихъ, свѣтлѣло лицо его, и рѣчь его становилась все веселѣе и теплѣе.
- И вотъ, эффенди мой, вступили русскія войска. Внутри города и до сей поры цѣлы безполезныя нынѣ и старыя стѣны крѣпости; и теперь этотъ центръ зовется "Кастро", и живутъ въ немъ христіане и евреи. Улицы тамъ узки и дома высоки. По этимъ улицамъ, по двое въ рядъ, стояла кавалерія до самой митрополіи. Уланы на рыжихъ коняхъ. Архистратигъ императорскій, графъ Дибичъ-Забалканскій, хотя и былъ протестантъ (какъ съ сокрушеніемъ сердца и съ удивленіемъ не малымъ узнали мы всѣ позднѣе), однако присутствовалъ самъ, во множествѣ царскихъ крестовъ и всякихъ отличій, на торжественномъ богослуженіи въ митрополіи нашей и соизволилъ исполнить всѣ приличія и обряды, свойственные православію: цѣловалъ онъ руку деспота нашего и прикладывался ко святымъ иконамъ. И это ему сдѣлало у насъ въ народѣ великую честь. Дивились люди наши только его безобразію и неважному виду. Митрополитъ нашъ былъ внѣ себя отъ восторга, и когда мы къ нему наканунѣ пришли и сказалъ ему одинъ изъ архонтовъ: "Добрый день, святой отче!" - "Что́ ты! - воскликнулъ епископъ. - Что́ ты? Такъ ли ты знаменуешь великую зарю нашей свободы!.. Христосъ воскресе! скажи… Христосъ воскресе!" и со слезами поднялъ онъ руки къ небу, повторяя: "Христосъ воскресе!" И мы всѣ ему вторили: "Воистину, воистину воскресе, отче святый, хорошо ты сказалъ! Воистину Господь нашъ воскресе! И православію нынѣ праздникъ изъ праздниковъ и торжество изъ торжествъ!"
Долго стояли у насъ русскіе. Христіане всѣ ободрились. Женщины стали выходить смѣлѣе на улицу; люди наши начали ходить туда, куда и въ помыслахъ прежде хаживать не осмѣливались. Около предмѣстья Ени́-Маре́тъ не смѣли, бывало, проходить христіане; турки ихъ крѣпко бивали за это. Почему? И самъ я не знаю. Стали при Дибичѣ и туда дерзать. Иные грозили местью туркамъ. Глядѣть глазами иначе начали, руками стали больше махать. Я и самъ сталъ, по молодости моей тогдашней, ощущать иныя чувства въ сердцѣ моемъ и проходилъ мимо турецкихъ домовъ, по моему неразумію дѣтскому, съ такою дерзновенною гордостью, какъ будто бы я самъ перешелъ Балканскія горы и завоевалъ всю Ѳракію у султана. А послѣ, когда ушли благодѣтели наши, пересталъ и я тотчасъ же руками махать и сложилъ ихъ почтительно подъ сердцемъ, и полы опять сталъ смиренно запахивать, и очи опустилъ поприличнѣе до́лу… Да, недолго продолжался нашъ первый пиръ. Началъ Дибичъ съ того, что успокоилъ всячески испуганныхъ турокъ, приставилъ стражу къ мечетямъ, дабы никто изъ насъ или изъ русскихъ не смѣлъ тревожить турокъ въ богослуженіи и въ святынѣ ихъ; повелѣлъ всѣмъ намъ объявить, что всякое посягательство на мусульманъ, и месть наша всякая, и обида имъ будетъ наказана строго. И, посѣтивъ митрополита, онъ въ присутствіи старшинъ такъ объявилъ ему: "Государь императоръ мой не имѣетъ намѣренія ни удержать за собой эти страны, ни освобождать ихъ изъ-подъ власти султана. Цѣль наша была лишь дать понятіе туркамъ о могуществѣ нашемъ, принудить ихъ исполнять строже обѣщанное и облегчить вашу участь. Не враждуйте теперь съ турками, не озлобляйте ихъ противъ себя, вамъ съ ними опять жить придется; старайтесь, чтобъ у нихъ добрая память осталась за время моего присутствія о вашей умѣренности. Мы уйдемъ - это неизбѣжно, но будьте покойны! Отнынѣ участь ваша будетъ облегчена". Такъ говорилъ архистратигъ россійскій, и митрополитъ, и старшины слушали его въ ужасѣ и грусти за будущее. Однако, Дибичъ правду сказалъ: "отнынѣ участь ваша будетъ облегчена". Да, Несториди, съ тѣхъ поръ каждый турокъ ѳракійскій понялъ, что есть на свѣтѣ великая православная сила, и наше иго съ тѣхъ поръ стало все легче и легче.
Такіе разсказы старика Стилова я слушалъ съ восторгомъ. И зимой по длиннымъ вечерамъ еще охотнѣе, чѣмъ лѣтомъ въ тѣни родимаго платана.
Въ домѣ у насъ есть зимняя комната съ большимъ очагомъ. Это моя любимая комната, и я недавно велѣлъ обновить ее по-старому, такъ, какъ она была прежде. Она не очень велика; по обѣимъ сторонамъ очага стоятъ низкія, широкія, очень широкія двѣ софы во всю длину стѣны и покрыты онѣ тою яркою пурпуровою шерстяною и прочною тканью, которую ткутъ въ Болгаріи и Эпирѣ для дивановъ нарочно. Стѣны этой комнаты простыя бѣлыя и чистыя, пречистыя, какъ всегда въ нашемъ домѣ онѣ бываютъ; а противъ очага дула́пы въ стѣнѣ, и рѣшеточки, и полки по стѣнѣ узенькія во всю комнату кругомъ, и окна, и двери, все окрашено зелеными полосами и трехугольниками, и еще такого цвѣта, какого бываютъ весенніе маленькіе цвѣтки, въ тѣни благоухающіе, по-турецки "зюмбюль".
Вотъ въ этой комнатѣ была у насъ какъ будто бы сама Россія! Лампада въ углу теплилась предъ золотыми и прекрасными русскими иконами; была одна изъ этихъ иконъ Божія Матерь Иверская, дивный, божественный ликъ! Новой живописи московской, но по древнимъ образцамъ; ликъ, исполненный особой кротости и необычайно красивый; за золотымъ вѣнцомъ ея былъ укрѣпленъ другой вѣнецъ изъ яркихъ розъ самой восхитительной работы, какая-то особая пушистая зелень, какъ бархатъ нѣжная, и на цвѣтахъ сіяли капли искусственной росы. Теперь вѣнокъ этотъ снятъ отъ ветхости, но мнѣ было непріятно знать, что Божія Матерь наша безъ него, и я послалъ недавно отсюда новый вѣнокъ такой же на Ея святое чело.
На бѣлыхъ стѣнахъ этой комнаты висѣли картины. Портретъ государя Николая I и его нынѣ столь славно царствующаго сына. Оба, ты знаешь, что́ за молодцы на видъ и что́ за красавцы!
На картинкахъ другихъ ты видишь коронацію Александра II въ Москвѣ, его шествіе съ царицей въ митрополію Кремля съ державой и скипетромъ, видишь побѣду при Башъ-Кадыкъ-Ларѣ и взятіе турецкаго лагеря еще при князѣ Паскевичѣ-Эриванскомъ. Турки одѣты тогда были иначе: въ высокихъ и узкихъ шапкахъ убѣгаетъ ихъ кавалерія стремглавъ, напирая другъ на друга сквозь тѣснину, а русскіе съ обнаженными саблями мчатся на нихъ. Посреди картины молодой казакъ хватаетъ за грудь рукой самого пашу, у котораго на красивомъ мужественномъ лицѣ изображена прекрасно смѣсь испуга и рѣшимости. Онъ думаетъ еще защищаться, старый янычаръ не хочетъ отдаться легко; онъ спѣшитъ выхватить пистолетъ изъ-за пояса. Но… ты уже понимаешь, что это тщетно! Онъ плѣнникъ, и его отвезутъ на смиренное поклоненіе Царю въ Петербургъ.
Не была забыта у насъ и Эллада! О, не думай ты этого. Въ нашемъ домѣ увѣнчаны были цвѣтами любви нашей обѣ дщери эти великой православной матери нашей, церкви восточной, и старая дщерь, полная сѣверной мощи, и юная наша Греція, которая любуется на себя въ голубыя волны южныхъ морей и цвѣтетъ, разнообразно красуясь на тысячѣ зеленыхъ острововъ, надъ мирными и веселыми заливами, на крутизнахъ суровыхъ и безплодныхъ вершинъ.
Въ нашемъ домѣ, въ сердцахъ нашихъ, не раздѣляясь враждебно, цвѣли тогда любовью нашей эти прекрасныя обѣ вѣтви.
Побѣды блестящаго князя Паскевича не затмевали подвиговъ нашего великаго и простого моряка Кана́риса, и царь Николай взиралъ, казалось мнѣ, съ сожалѣніемъ и благосклонностью, какъ на другой стѣнѣ умиралъ у насъ Марко Боцарисъ въ арнаутской одеждѣ, склонясь на руки своей вѣрной дружины.
Вотъ въ этой родительской и старой комнатѣ, въ ней самой и отецъ мой лежалъ больной когда-то и полюбилъ впервые мою мать. Зимой, темнымъ вечеромъ, когда вѣтеръ шумѣлъ въ долинѣ, или падалъ снѣгъ въ горахъ, или лился скучный дождь, мы зажигали привѣтный и широкій очагъ нашъ, и отцовскіе друзья приходили одни или съ женами и вели у очага долгую бесѣду. Мать моя и старая Евге́нко пряли и вязали чулки и молча слушали мужчинъ.
Слушалъ и я старика Стилова съ восторгомъ, и раннюю жизнь сердца, мой добрый аѳинскій другъ, повѣрь мнѣ, не замѣнитъ ничто, и никакой силѣ лживаго разума не вырвать съ корнемъ того, что́ посѣяно было рано на нѣжную душу отрока.
VI.
Я увѣряю тебя, что и Эллада не могла быть забыта у насъ.
Забыть Элладу! Возможно ли было забыть ее, когда на насъ такъ грозно и умно глядѣлъ изъ-подъ густыхъ бровей нашъ патріотъ Несториди?
Какъ я боялся сначала и какъ послѣ любилъ и почиталъ этого человѣка!
И онъ съ каждымъ годомъ, съ каждымъ шагомъ моимъ на пути первыхъ познаній становился все благосклоннѣе и благосклоннѣе ко мнѣ, отдавая справедливость моимъ способностямъ и прилежанію.
Позднѣе еще, когда въ Янинѣ у меня открылся небольшой поэтическій даръ, Несториди первый ободрилъ меня и не разъ тогда проводилъ онъ со мною цѣлые часы въ дружеской бесѣдѣ, прочитывалъ мнѣ отрывки изъ древнихъ поэтовъ и объяснялъ мнѣ все неисчерпаемое богатство нашего царственнаго языка, который пережилъ такое дивное разнообразіе событій, подчинялся столькимъ чуждымъ вліяніямъ и возносился всякій разъ надъ всѣми этими вліяніями, овладѣвая вполнѣ духомъ вѣка и присвоивая его себѣ.
Несториди былъ нашъ загорецъ изъ небогатой семьи; отецъ его, почти столѣтній старецъ, и теперь еще живетъ, бродя кой-какъ съ палочкой и грѣясь на солнцѣ въ дальнемъ селеніи Врадетто, которое стоитъ на неприступныхъ каменныхъ высотахъ, у береговъ горнаго, холоднаго и безрыбнаго озера.
Несториди въ дѣтствѣ пасъ овецъ и часто спалъ, завернувшись въ бурку, подъ открытымъ небомъ. Потомъ отецъ взялъ его домой и обучилъ немного грамотѣ. Проѣзжалъ тогда черезъ Врадетто одинъ богачъ загорецъ изъ Молдо-Валахіи. Остановился отдохнуть и вышелъ подъ вечеръ прогуляться съ друзьями. На небольшой полянкѣ онъ увидѣлъ толпу играющихъ дѣтей. Играли они въ игру, которая зовется у насъ клуцо́-скуфица.
Дѣти становятся въ кругъ; одинъ снимаетъ съ себя бумажный или валеный колпачокъ или феску, и всѣ на лету должны успѣть ударить ее ногой такъ, чтобъ она дальше и дальше летѣла.
Богатый загорецъ сѣлъ на траву и любовался. Онъ лѣтъ двадцать уже не былъ на родинѣ и не могъ вдоволь насытиться радостью, глядя на веселье и крики загорскихъ дѣтей.
Сынъ старика Нестора превосходилъ всѣхъ другихъ мальчиковъ красотой, энергіей и ловкостью. Смуглый, курчавый, румяный и стройный, въ бѣдной куцо-влашской одеждѣ, въ синихъ шальварчикахъ, въ бѣломъ валеномъ колпачкѣ, этотъ мальчикъ прыгалъ какъ олень молодой, глаза его сіяли; онъ ни разу не промахнулся, и быстрыя движенія его были такъ сильны, что иные товарищи его падали на землю, когда онъ и нечаянно отталкивалъ ихъ.
- Какой паликаръ и что́ за бравый мошенникъ! - говорилъ про него купецъ.
Священникъ сказалъ, что онъ къ наукѣ способенъ.
Потомъ, когда проѣзжій спросилъ у дѣтей, кому изъ нихъ дать въ подарокъ деньги для всѣхъ и кто изъ нихъ раздѣлитъ эти деньги честнѣе, дѣти всѣ въ одинъ голосъ избрали маленькаго Несториди.
Тогда купецъ сказалъ: "Онъ и паликаръ, онъ и мошенникъ, онъ же и честный! Человѣкомъ будетъ!" И предложилъ отцу отвезти его въ янинское училище и устроить его тамъ на общественный счетъ.
Отецъ съ радостью согласился, и Несториди уѣхалъ съ своимъ благодѣтелемъ сперва въ Янину, а потомъ въ Аѳины.
Тотчасъ по пріѣздѣ нашемъ съ Дуная я подружился съ маленькими дочерьми учителя и очень любилъ бывать въ ихъ скромномъ и чистомъ жилищѣ. Оно и недалеко было отъ нашего дома.
Жена его, кира-Марія, была еще молодая, кроткая, смирная, бѣлокурая, "голубая", какъ говорятъ иногда у насъ, но не слишкомъ красивая. Онъ очень ее любилъ, но принималъ съ ней почти всегда суровый видъ. Она знала, что онъ ее любитъ, и была покорна и почтительна. Въ семейномъ быту онъ былъ древній человѣкъ и не любилъ свободы. "Я деспотъ дома! Въ семьѣ я хочу быть гордымъ аристократомъ!" восклицалъ онъ нерѣдко и самъ.
Жена стояла передъ нимъ до тѣхъ поръ, пока онъ не говорилъ ей: "Сядь, Марія!" Она ему служила, подавала сама гостямъ варенье и кофе; сама готовила кушанье, сама успѣвала домъ и дворикъ подмести.
И дочерей своихъ, и насъ, учениковъ, Несториди за шалости и лѣнь билъ крѣпко иногда и замѣчалъ при этомъ, что "палка изъ рая вышла. Но надо бить безъ гнѣва и обдуманно, ибо въ гнѣвѣ побои могутъ быть и несправедливы и ужасны".
Жена, впрочемъ, своими просьбами нерѣдко умѣла смягчать его. У нея было много сладкихъ и ласкательныхъ словъ.
- Учитель ты мой любезный! - говорила она ему, складывая предъ нимъ руки. - Очи ты мои, золотой мой учитель, кузумъ-даскала! барашекъ ты мой! Отпусти ты это дитя домой не бивши. Я, твоя жена, прошу тебя объ этомъ. Жалко мнѣ, прежалко видѣть эти дѣтскія слезы.
И онъ уступалъ ей.
Самъ Несториди одѣвался хотя и бѣдно, но по-европейски и носилъ шляпу, а не феску, потому что былъ греческій подданный, а не турецкій. Но женѣ не позволялъ мѣнять стариннаго платья, и она покрывалась всегда платочкомъ и носила сверхъ платья толстую нашу загорскую абу безъ рукавовъ.
Кира-Марія, бѣдная, не родила ему ни одного сына. Несториди жаловался на это и былъ правъ, потому что въ Эпирѣ безъ хорошаго приданаго очень трудно выдавать дочерей.
Мать моя однажды спросила у него:
- Здорова ли супруга ваша кира-Марія?
Несториди съ досадой отвѣтилъ:
- Что́ ей дѣлается! Собирается новую дѣвчонку родить!
- А можетъ быть и сына? - сказала мать.
- Куда ей сына родить!
Былъ тутъ и докторъ Стиловъ, старикъ, онъ ласково сказалъ Несториди:
- Это все оттого, что вы, господинъ Несториди, очень страстный эросъ къ молодой супругѣ питаете. Сила чувства на вашей сторонѣ, оттого женскій полъ и родится. Это и наукой замѣчено нашей.
Несториди покраснѣлъ и сказалъ сердито:
- Если это истинною наукой открыто, - иной разговоръ, а если вашею наукой загорскихъ врачей, которыхъ университетъ тутъ недалеко въ пещерѣ воздвигнутъ, такъ ужъ позволь мнѣ не вѣрить этому открытію.
Добрый старичокъ Стиловъ замѣтилъ ему на это недурно, что и пещера не вредитъ.
- Въ пещерѣ любитъ пребывать сова, птица Аѳины, богини премудрой. Вотъ что́, друже ты мой!
А мать моя тогда сказала учителю:
- За что́ вы, учитель, сердитесь? Развѣ стыдно эросъ имѣть къ законной супругѣ? Она же у васъ хоть и ростомъ маленькая, но весьма пріятная кирія и всякому человѣку понравиться можетъ.
- Великая пріятность! - возразилъ Несториди. - Нашли что́ хвалить! "Что́ сто́итъ рачокъ морской и много ли въ немъ навару?" Забыли вы эту пословицу греческую? Вотъ что́ такое жена моя.
Стыдился Несториди такихъ разговоровъ искренно, но досадовалъ онъ больше притворно, ибо жену свою онъ точно, что отъ всего сердца любилъ. Нѣжностей только не вмѣщала душа его никакихъ, такъ онъ и самъ выражался.