- Ну, так вот повез я ему, братец, оброк. Вхожу. А он сидит, чай пьет… Видно, скучно ему одному-то в деревне сидеть… "Это ты, - говорит, - Онисимыч?" Я, говорю, ваша милость. И сейчас это ему пятьдесят рубликов на стол… Вот ведь моему-то дворцу какая оценка идет! Да! Плох, плох дворец, маловат и тесноват, стар, в землю врос, а пятьдесят рубликов оплачиваю одного обро-о-оку, друг мой любезный! За пять это душ, выходит, братец мой. А ежели все-то счесть, что с моего королевства сходит, так, дружок, пожалуй, и считать устанешь… Я и сам доходов своих не считаю - собьешься!.. Придут, скажут: давай, с твоего дворца вот столько-то следует! Сделай милость, бери, коли есть, а нет - не взыщи… Да! Ну, так вот и говорю: оброк, мол, вашей милости. "Спасибо, - говорит, - старик, спасибо… Дай-ка я тебя угощу за это водочкой… Заветная у меня есть… Садись - гость будешь!" И за стол меня посадил с собой. Что ж, говорю, коли ваша господская милость будет, - выпью. Налил он рюмку (граненая рюмка, на солнышке так и играет - в добрый стакан будет), выпил я, налил другую - выпил, только поморщился! "Ну, что, - смеется, - какова водка?" Хороша, говорю, куда сладка! Я так тебе скажу, ваша милость: много я пил водки, а дороже этой не пивал. "Как так: дороже?" - спрашивает. А так, ваша милость, сами видите - по двадцати пяти рубликов за рюмку оплатил! "Каков! - закричал, да так со смеху и покатился. - Ну, - говорит, - хоть ты и стар, а у тебя еще ума - палата!" Ум, говорю, умом, а главное, прямотой я беру… А сам про себя думаю: "Постой, коли так…" Вот что, ваша милость, говорю, уж ежели тебе так мое умственное слово понравилось, так ты меня за него вознагради… "Изволь, - говорит, - чем хочешь?" Оглянулся я эдак, да и говорю: "Дай ты мне вот эту рюмку, из которой я дорогую водку пил, да вот этот кнутик… Вишь, он уж растрепался, не нужен он тебе! Из той рюмки стал бы я водку пить, а кнутиком внучат учить да бар вспоминать! Дашь, что ли, на память мужику?" - "С удовольствием, - говорит, - бери, сделай милость!" А сам смеется, и я смеюсь. Погоди, я тебя из этой рюмки угощу, - заключил дед. - А теперь я тебе еще покажу… хомут немецкий!
Но в это время на задворки вышла из-под навеса двора девушка лет 20–22, с непокрытою, гладко и тщательно расчесанною головой, так что русые волосы светились, а в косу, толстым комлем примыкавшую к затылку, была вплетена лента. Высоко поднятые груди прикрывала ситцевая розовая рубаха с широкими рукавами, а поверх ее надет ситцевый полинявший сарафан. Она была босая, ноги толстые, изрезанные и растрескавшиеся в разных местах. Руки красные, с медными и оловянными кольцами. На загорелой шее виднелись голубые стеклянные бусы. Лицо у нее тоже было загорелое, обыкновенное лицо деревенской бабы после страдной поры: кое-где подпухшее, выжженное солнцем, щеки и нос были красны, с них лупилась от загара кожа. А по низкому лбу, на который спускались волосы, пробегали мелкие морщины. Но этот низкий лоб, густые выдающиеся брови и ушедшие в глазницы большие, карие, сердитые глаза придавали лицу девушки какой-то особый характерный отпечаток, сразу выделявший ее из всех других. Во взгляде ее карих глаз исподлобья было что-то и отталкивающее, и сразу овладевавшее вашим любопытством.
- Батюшка! - крикнула она от калитки. - Али ты совсем уж из памяти выжил? Забыл, что народ собрался? Сам завел потеху… Мало смеются над тобой! - неприятно раздался ее резкий, недовольный, брюзгливый окрик.
- Иду… Знаю!.. Что за приказы! - также недовольным тоном ответил Чахра-барин. - Не без дела шатаются… Порядки знают…
- А ты ступай скорей!.. Чего уж тут - порядки! - злонасмешливо сказала девушка, несмотря на нас, и слегка кивнула мне головой.
- Мы вот королевство осматривали, - пошутил я, чтобы извинить деда Онуфрия.
- Королевство!.. Воронье гнездо разоренное! - буркнула она, скривив рот, и скрылась за калиткой.
Чахра-барин сокрушенно махнул рукой и помотал головой.
- Это дочь твоя?
- Девка… Вот замуж никак не выдам… Давно пора… Лиходейка стала!.. Известно, парня надо… Ей отцовская честь что? Плюнуть… Ноне она здесь, а завтра с другим попом обедню правит… Ну, пойдем делить! - прибавил дед, стараясь попасть на прежний, добродушно-веселый тон.
- И дочери выдел будет? - спросил я.
- Нету, у нас этого не бывает… Девка не в дом несет, а из дому… к какому ей ляду выделять! Все одно к чужим пойдет…
- А ежели замуж не пойдет она?
- Не пойдет - другое дело… Незамужница заодно с мужиком идет… Выдел равный ей должен быть произведен, только ведь это редко… Удержишь ты девку, как же! Ей хошь золотой дворец посули, а она все будет от своих на сторону глядеть!.. Это уж, друг любезный, такое их произволенье!.. Ну, пойдем делить! - опять сказал он шутливым тоном. - Весь дворец, братец, поделим: до маковиной росины! Все отдам, - что мне? С собой в гроб не возьму! А пока все при мне же останется… Надо всем я же владыкой останусь!
Удивительное дело! Возвращаясь назад, я испытывал уже совершенно иные ощущения, чем в то время, когда Чахра-барин показывал мне "свое королевство". Чахра-барин был художник. Он не только сам жил образами и представлениями, разрисованными собственной фантазией, но умел заставить жить этими образами и других… Увы - странная девушка двумя словами разрушила иллюзию… Я видел, что королевство действительно было разоренным гнездом: все было дряхло, старо, без порядка. Очевидно, твердые хозяйственные руки отсутствовали и надо всем царила непроходимая и тяжкая нужда.
На небо набежали облака. Быстро, как гонимый ветром дым, неслись они с севера. Солнце, которое одно только и скрашивает унылость осеннего дня, несколько раз мигнуло среди разорванной гряды облаков и скрылось наконец совсем. Ветер тряхнул пожелтевшую вершину вяза, расправившую свои широкие ветви над крышей двора, и бурые листья закружились в воздухе. Я взглянул в глубину навеса - там был мрак. Пересекавшиеся золотые лучи исчезли, прихотливой и фантастической игры света и теней не было следа. Печально глядела ободранным скелетом крыша, в широкие пазы стен засвистел ветер. Корова жалобно замычала, и заблеяли тоскливо больные овцы.
Ничто так не разрушает иллюзий и фикций, как осень. Умирающий страстный, фантастический идеализм весны сменяется холодным и бесстрастным реализмом. В моих ушах как будто все еще звучали холодные и жалобные, как этот осенний ветер, слова девушки. А выражение лица - это злобное уныние - так шло к осени.
- Вот как, дружок, Чахра-барин поживает! - вдруг прервал мои тоскливые размышления дед. - Ежели живешь ты правдой да прямизной, да артель у тебя стоит в согласье и любви, да ежели ум у тебя есть, так вот ты и король! Ходи прямо, смотри бойко! Стыдиться тебе не перед кем! Что смотришь? Правду говорю…
Я, действительно, слишком пристально смотрел в лицо деда. Господи, что это было за лицо! Оно все играло и светилось так же, как у ребенка. Но что это было: сознательный самообман или иллюзия голодного?
- Ну, пойдем, я тебя теперь с моей артелью познакомлю… Ведь я, брат, ею и силен… Кабы не артель, так где бы мне королем быть! - наивно заметил Чахра-барин, вступая в сенцы.
V
Через сенцы, у которых половицы, что называется, "ходуном ходили", вошли мы в левую, "переднюю" половину избы. В ней было темно, душно и тесно. Сквозь маленькие заплатанные окна едва пробивался осенний свет, да и его загородили широкие спины сидевших на лавке мужиков. Их было человека четыре; тут же была в сборе и вся семья, человек восемь; кроме того, висела в углу люлька, у которой сидела молодая баба и кормила ребенка. Чрезвычайно низко висевшие у самых дверей полати как-то еще больше увеличивали тесноту. На полатях, вниз животами, валялись малые ребятишки, свесив вниз свои кудлатые, взъерошенные головы и смотря на нас бойкими, шаловливыми глазами.
- Пришел? Ну, а мы думали, ты уж у барина загулял… Ты ведь с ним любишь хороводиться, - заговорили хором сидевшие по лавкам мужики.
- Загулял! Чай, я, слава тебе, господи, не вертопрах какой, - обиделся дед. - Осмотрел вот все, обсчитал в королевстве-то своем, чтоб после не забыл что…
- Не бойсь! Не собьешься в мужицком-то королевстве!
- Не велики кладовые-то припасены, упомним, бог даст! - сказал, улыбаясь, молодой мужик, вставший при нашем приходе.
- Ну, вот, - рекомендовал мне дед, - это вот сыны мои, а это - старики, сваты да шабры, - знакомы тебе… А это бабы! - махнул дед, не оборачиваясь взад, рукой к печке, за загородкой которой стояли две-три молодые женщины.
Я поздоровался с его сыновьями "в руку". Один из них был высокого роста, с большою рыжею лохматкой, плечистый, здоровый, с веселым, открытым лицом, из тех мужиков-весельчаков, у которых на губах постоянно витает добродушная насмешка. Он был в красной ситцевой рубахе, суконных шароварах и больших сыромятных сапогах. Другой выглядел еще совсем парнем: низенький, сухопарый брюнет, подстриженный "в кружку", с серебряною серьгой в ухе, в суконном пиджаке и глянцевитых, с набором, сапогах. Это было одно из тех ухарских, беззаботных и несколько нахально высматривающих лиц, которых много встречается среди столичного фабричного люда.
По передней стене, действительно, сидели все мои знакомцы - и Самара, и кузнец с детским лицом, и сам дед Ареф приплелся кое-как; только четвертый старик не был мне знаком: это был кудрявый, черноволосый, смуглый, с крючковатым носом, низенький, коренастый мужичок, с вывихнутым плечом, которое он поминутно вздергивал до самого уха; на нем был новенький, со стоячим воротником сермяжный полуармяк. Он постоянно переводил глаза с одного говорившего на другого и так внимательно вытаращивал их и следил за разговором, что казалось, для него было крайне важно не потерять ни одного слова. Сам же он больше молчал.
- Пришел и ты? - обратились ко мне старики, кивая головами. - Посмотри, как нищую суму делить будем, - прибавил старик кузнец.
- Ну-у, нищую! Слава богу… чем наградить - найдется. Не по кабакам век прожили… Не знаю, как дальше дело поведут, а у нас, слава богу, заслуги есть… Крестьянство свое содержали, - обиделся опять дед, сердито расстегивая под бородой ворот кафтана.
- Да это я не в обиду тебе сказал, а так… больше для всего крестьянства… Что для барина наше хозяйство? Пустое место… А туда же, скажет, делить собрались… Вишь, старики собор собрали! Как быть! Все ж позабавятся, старину вспомнят! - добродушно подсмеивался старый кузнец, начиная жевать беззубым ртом.
- У всякого свой сурьез, - категорически заявил Чахра-барин и, обдернув синюю пестрядинную рубаху, махнул по столу рукой. - Бабы! прибери со стола! - грозно крикнул он. - Что за порядок! Что вы, не видите, что ли?.. Экая деревня! Рады, что мужья приехали, и глаза разбежались!
Дед ворчал, старики и сыны молча улыбались. Я подошел к старшему сыну.
- Делить вас дед хочет, - сказал я, чтобы чем-нибудь начать разговор.
- Делиться хотим, - поправил он меня.
- Что же, сами хотите?
- Да из-за баб больше… Нам что! Мы в Москве живем, в заработках… А вот бабы… Дедушка-то стар уж стал, настоящего распорядка с бабой не сделает… Бабы забижают! - подмигнул он мне добродушно на отца.
- А ты бы… того… скромненько, Титушка, - сказал дед сыну, сдержанно кивая бородой. - Погодить бы… Вот, когда я сам своему пределу конец положу, тогда и разговаривай!.. А то ведь здесь старики… Смешки-то оставь!
Сын захохотал беззвучным смехом и замотал из стороны в сторону своею рыжею лохматкой.
- Да нам что!.. Господь с тобой, - ответил он, - владычествуй!.. Мы в твою команду не встряем… Сделай милость!.. Мы вот - ноне здесь, а завтра нас нет… Все в твоих руках! Сам за все и ответствуй. Мило - так командуй, а не мило - твое дело!.. Мы тут ни при чем… Ваше дело с бабами!
И Тит опять засмеялся беззвучным смехом.
- Да уж надоть правду сказать: чужой век заедать - заедает, а распорядков хороших мало видно! вдруг сказала сидевшая у люльки женщина, бросила в нее ребенка и порывисто начала его качать, - Кабы из его-то команды пользу видеть…
- Молчать! - грозно перебил дед. - Ах ты, эдакая… сорока! Али муж приехал, так и страх потеряла?
- Кабы ежели… А то шумит, что сухой веник, - не слушая, продолжала бойкая баба, - со всеми соседями перессорил своими-то порядками…
- Перестань!.. Что за самоуправство? - протянул презрительно-наставительным тоном, искоса взглянув на бабу, молодой мужик в пиджаке, все время крутивший цигаретку.
Молодая баба, вероятно, была его жена.
- Ну, умиритесь! - сказал торжественно дед. - Дело такое… вековое… Соглас во всем нужен!
И дед поставил на стол штоф водки, а бабы подали огурцы, куженьки, хлеб.
- Благословимся, старички! Начинай, Ареф, - приглашал дед, наливая водку. - Ну-ка, милячок, - обратился он ко мне, - для начала дела… из гране ной-то! Вот она - заслуженная-то мужицким умом!
И дед подал мне граненую барскую рюмку.
- Ну, дай бог поделиться в совет да любовь!.. Пошли, господи, мир и согласие!.. Чтобы во веки веков!.. Без претыкательства чтобы!.. Чтобы жадности этой не было!.. Справедливо чтобы, главное!.. По заслугам!.. Чтобы судьбища этого после не было! Сохрани господи! - и т. д., раздавались возгласы и пожелания по очереди встававших и выпивавших мужиков.
- Да нам что! Господи помилуй! Из-за чего нам ссориться?.. Свои люди, кровные! Ведь мы не из чего - не из ненависти али злобы делимся… делимся по доброхотному желанию!.. Кушайте, старички, во здравие!.. Благодарим на пожеланиях!.. А что насчет претыкательства или судьбища - упаси господи! С чего нам? Нам что?.. Все по-старому будет: пущай старичок управляет!.. К чему обиды?.. А только как будто для порядку лучше… Ведь вместе будем жить, никуда не разбежимся… Кому что надо - бери… Господи, царь небесный! Да мы это и греха на душу не возьмем! - и пр., и пр.
Такими возгласами и заявлениями отвечали, с своей стороны, на пожелания гостей в один голос хозяева: и дед, и сыны его, и невестки, и еще неожиданно откуда-то взявшаяся старушка, вероятно, дальняя родственница. Только Степаша (так звали дочь Чахры-барина) не принимала никакого участия; она молча сидела в углу и сердито чинила старый отцовский полушубок.
- Ну, милячок, - обратился ко мне дед, - ты бы того… Бумажку-то приготовил… вписать, так, для памяти…
- Хорошо. Как же мне начинать?
- Да что начинать?.. Как вот будем говорить, так и пиши: Климу - лошадь, а Титу - корова; Титу - телку, а Климу - овцу…
- Как овцу! За телку-то овцу? - вдруг вскочила от люльки молодая невестка. - Господа старички! как вы хотите, мы на это не согласны…
- Ах, дура, дура!.. Вот она, баба-дура! - замотал дед сокрушенно головой. - Да ведь это к примеру… Ведь это я барину пример даю… Экая необузданная!
- Конечно, к примеру, глупая!.. Ты понимай, как речь идет, - наставляли в свою очередь и старики.
- Ты сиди! - прикрикнул на нее молодой муж.
Баба, по-видимому, смирилась, но по всей ее фигуре и разгоревшимся глазам было видно, что она приготовилась к борьбе на жизнь и смерть, что ничто не ускользнет от ее внимания.
- Ну, благослови господь! - сказал дед и, поместившись с правой стороны меня, положил локти на стол и искоса посматривал ко мне в бумагу.
Слева от меня присел черноволосый, кудрявый мужичок, он чрезвычайно сосредоточенно через руку смотрел, как я писал, и от времени до времени подергивал вывихнутым плечом.
- Клади избу, - начал дед, - Тут долго толковать нечего! Изба в род идет… Переднюю горницу клади старшому, Титу, а Климу пущай задняя идет… Так ли?
- Справедливо вполне!
- Ну, теперь ежели молодший совсем в отдел захочет, на новую усадьбу, - пущай ему, в зачет избы, сенница пойдет тогда. А до тех мест сенницей сообща владать… А мне что? Мне ничего не надо… Я вот из горницы в горницу и буду переходить. Так ли? Мне, старику, много ли надыть!.. Я знаю, моих заслуг не забудут… К чему тут уговоры?
- Зачем?.. Господи помилуй!.. Чать, ведь родитель… Да мы не токма что… Не крестьяне мы, что ли? - заговорили молодые.
- Мне еще вот, может, годков пять-шесть повладычествовать… Пока еще я в силе… А там - простите, родные, коли ежели старик отдохнуть захочет да печки запросит… Всему свой есть конец предела! Ну, тогда не осудите: старика приголубьте… Много ведь поработано на веку, и отдохнуть когда-либо надо будет, - и дед утер прослезившиеся глаза.
- Справедливо вполне!.. Да мы бы, пожалуй, и теперь… Мы не утруждаем… Коли ежели хочешь…
-. Нет, зачем? Теперь я сам не хочу… Еще я сам теперь в полном разумении!.. Еще моему концу предела не положено!.. Еще мы послужим! Небось не хуже молодого дело поведем: у молодого-то оно, точно, ум бойчее, зато у старика прочнее… Молодой, глядишь, - фитю, фитю! за тем, за другим погнался, а старик что бык: он на своем крепко стоит, за свое дело держится, на моду не пустится, на соблазн не пойдет… Старик дедовскому завету крепок.
- Верно, верно! - поощряли деда старики.
- Ну, значит, теперь - надворное строение… Пиши так: а владеть нам, братьям, надворным строением сообща, пока на одной усадьбе жить будем, без ссоры, без препирательства; а в тех случаях, - диктовал мне дед, - когда младший пожелает на новую усадьбу уйти, то выдать ему на снос сенницу, а прочее старшему пойдет… Так ли?
- Справедливо! - откликались лаконично в избе.
Я писал. Старики сидели по лавкам, опустив вниз головы и нагнув спины; сыновья и бабы стояли посередине комнаты около стола и молча смотрели, как бегало мое перо по бумаге, а выше, с полатей, сверкали бойкие, разноцветные глазенки ребятишек.
- Теперь одежу… Тащите, бабы, одежу! - приказал дед.
Бабы притащили из клети два вороха старых и новых полушубков, армяков, поддевок, две пары сапог валяных, бабьи шугаи и пр.
- Ну, вот, - говорил дед, - делите… Все отдаю! Себе только один армячишко оставлю… Что мне? Куда?.. Делите поровну… Все ведь это артелью строилось… Кабы я один, где бы мне столько богатства нажить?.. Все вместе в одну житницу тащили… Только вот Климу полушубка не дам… Заслуги нет! Ты у меня армяк в Москву взял да прогулял. А отцу хошь бы чем польстил, хошь бы гостинец какой!.. Заслуги не видать!..
- Да мне, пожалуй, не надо армяка-то, - отвечал сконфуженный Клим, - мне пинжак надо!
- Ну, и строй себе пинжак!.. А полушубка я тебе не отдам…
- Ты не по заслугам дели, а по равнению… Все в одно работали, - заметила бойкая жена Клима.