- А ты не учи. Одно дело по равнению идет, другое дело - по заслуге… Ну, равняйте сами!
Началось равнение. Каждая вещь рассматривалась - слегка и поверхностно сыновьями, очень тщательно - бабами и стариками, когда вещь вызывала спор. В особенности хорош был кудрявый черный мужичок; он вдруг вскакивал, подходил к ворохам, брал какой-нибудь шугай, молча осматривал его сзади и спереди и затем, положив на место, молча возвращался и садился на лавку.
"Ну что ж?" спрашивали его. Он махал рукой и говорил: "Справедливо!.. Пущай!" Наиболее говорливым оценщиком неожиданно оказался старик Самара, так любивший петь заунывные песни; он все время неустанно расписывал достоинства каждой вещи и определял их сравнительную ценность.
Прошло около двух часов, пока мы все собором выбрались во двор. Молодая жена Клима бросила ребенка в люльку на произвол судьбы и побежала за нами. За ней, быстрее молнии, слетели с полатей ребятишки и тоже высыпали на двор. К общей толпе с улицы прибавилось еще два-три соседа.
На чистом воздухе оценка пошла оживленнее, благодаря наплыву новых участников; да и самые предметы дележа представляли более интереса. Стало во дворе шумно и людно. Сам дед принял горячее участие в оценке вещей. Он совсем расходился. Его художническая натура снова заявила себя. Задетый кем-нибудь за живое насмешливым словом над телегой или сохой, он вдруг пускался в обольстительные подробности относительно их происхождения. И вот этими подробностями, в которых главный элемент составляла масса затраченного мужиком труда, изворотливости, самопожертвования, скудный крестьянский инвентарь приобретал в глазах наблюдателя какие-то фантастические размеры.
То одушевление и сердечность, с которыми дед защищал свое "королевство", вносили такую полноту жизни в это "разоренное воронье гнездо", что было очень трудно не поддаться иллюзии. А сколько времени было потрачено на оценку и раздел этого "деревенского богатства", чтобы все привести к принципу "равнения и справедливости"! Почти смеркалось, когда мы возвратились снова в избу. Заметно, что приустали, и только Чахра-барин, казалось, никогда не чувствовал себя таким счастливым, как в этот день.
- На-ткась, - сказал он, - какую махину осмотрели!.. Целый день делили… Вишь, и солнышко закатилось!.. Ведь оно у меня, королевство-то, не малое, веками накапливалось!.. Мне добрым людям не грех в глаза посмотреть! Али я вертопрах был, али я своей родной артели расточитель, али лежебок, али от глупости добро размотал? Вот оно - смотри, гляди кто хочешь!.. Все в целости передаю! Потому тут на всем одно - кровь наша да пот наш… А этому цены нет! - заключил он несколько торжественно, залезая опять за стол.
Все молча усаживались по лавкам.
- Ну, милячок, прочти же ты нам, что у тебя там объявилось! - обратился ко мне Чахра-барин.
Сыновья подошли ближе к столу, бабы сдвинулись позади их. Черноголовый кудрявый мужичок выпучил на меня сосредоточенно глаза. Я прочел инвентарь имущества деревенского короля.
- Ну, вот! Справедливо вполне, кажись, старики?
- Справедливо вполне! Как быть!
- Мелочишка неважная кое-какая не вписана… примерно, сапог две пары валяных, да сыромятные… Ну, да это пущай так пойдет! Из-за валяных сапог судиться не пойдем! - сказал старик.
- Пожалуй, кому охота!.. С судом-то пятеро сапог новых пропьешь! - весело заметил старший сын и, по обыкновению беззвучно засмеялся.
- А теперь, братец, ты вот что прибавь, - начал дед. - Дочери же моей Степаниде Онуфриевой… Слышь, Степашка, об тебе речь идет!
Степашка вдруг вся вспыхнула, ее глаза беспокойно забегали по работе, но она молчала и не подняла головы.
- Дочери же моей, - продолжал дед, - в случае, ежели господь даст просватаем, выдаю ношеную одежду, что после старухи моей осталась. Мы же, братья, наградим ее, кто может, по силе-помочи, по братней любви… Так ли?
- Что ж! Известно, по обычаю… Ежели будем в силах! - отвечали братья.
- За лиходейство награждать-то не приходится, - сдержанно заметила молодая жена Клима. - Что мы от нее видели? Ты ей слово, а она тебе десять… Ты ее работать пошли, а она тебе хвост задерет, что телка… только от нее и видишь! Какая от нее в доме заслуга?
- Только вот по дедушке еще и терпим, шепотом заметила старшая невестка старушке с добрым, сморщенным в кулачок лицом.
- Ну, молчите!.. Слышь! Степашка! Я тебе, для великого нонешнего дня, лиходейство твое прощаю навеки… Бог с тобой!.. Не видал от тебя я ласки, ничем никому ты не польстила… Невестки чужие все же - с них много не спросишь… А ты - кровь родная… Ну, да бог с тобой!.. Девка, известно, ломоть отрезанный! На нее надежды не клади… Слышь, Степашка? Оправим тебя с братьями по-божьему, без обиды.
Степашка становилась все сердитее, лицо ее горело.
- А ты брось хоть словечко, - подошла к ней добрая старушка, - скажи что ни то… Вековое ведь дело.
Степашка молчала.
- Эка телка упрямая! - прошептала сокрушенно старушка.
Дед махнул рукой и неожиданно всплакнул:
- Бог с ней!.. Ну, а теперь, в закончание, напиши, милячок, - сказал он мне, утирая рукой глаза, - в случае же, ежели, чего господи сохрани - выйдет ей произволенье навеки в девках оставаться, - нам, братьям, выделить ей, по равнению третью из общего нашего имущества часть, как следует, по дедовскому обычаю, как-то: амбарушку, для местожительства, с приспособлением; печку вывесть; от приплоду телку да ягнят пару, а ежели пожелает хозяйствовать, то выделить ей соху, да борону, да мелочь, что по хозяйству будет нужно.
Вдруг Степашка поднялась, бросила на лавку тулуп и, вся нервная, порывистая, взволнованная, с сердито сверкающими из-под густых бровей темно-карими глазами, подошла к столу.
- Ты, барин, этого не пиши… Похерь это!.. Похерь!.. Я свое себе найду… Я свое судом найду… когда надо будет!.. Ты бы лучше, дедушка, чем о других промышлять, лучше бы себе валяные хошь сапоги выговорил… Все оно по миру-то ходить пригодятся!.. А то вон у Ионыча и их нет! - У Степаши пробежала по губам злая улыбка и искривила ей губы; она быстро повернулась и пошла к двери.
- Тьфу, тьфу, лиходейка!.. Глаз бы тебе на глаз, типун на язык! - плюнул ей вслед Чахра-барин, когда она громко стукнула дверью.
- Ишь ты, какая козырь! сказали старики.
- Огонь! - прибавил старший брат.
- Пора бы тебе, Онуфрий, ее усватать… Сгубит, того гляди, и себя, и семью… Мужика бы ей нужно, чтобы смирил… Вот что мой сын, - сказал дед Ареф, - он бы ее, что норовистую лошадь, кнутом выходил…
- Братец мой, пытался, - отвечал дед. - Неужели не пытался? Да сладу нет - нейдет. Говорит: по своей воле хочу! Бить ежели… Собирался иной раз, потреплю за косы… Да силы нет во мне на это; не такой уж я зародился… Думаю, из чего я ее стану бить? Ведь она не балует!.. Признаться, братцы, слабенек я, точно, грешен в этом! Думаю, лучше стерплю… Стерпится - слюбится… За словом николи не гнался!.. Думаю, добрые люди это завсегда в заслугу поставят… Вот она говорит: "Хоть бы валяные сапоги…" А я думаю: неужто ж мои заслуги валяных сапог стоют?.. Что мне их выговаривать, когда ежели я знаю, что у добрых людей заслуга не пропадает?.. Так ли? Ну, на том и порешим! Выпьем-ка, старики! Проздравим с благополучным окончанием! А там будем жить-поживать, как и раньше жили… Только с бабами мне теперь сподручнее будет! - пошутил дед.
- Тебе теперь с бабами чудесно! - заметил младший сын.
- Теперь распределено! Коли что - сейчас в бумажку, - прибавил старший сын со своей добродушно-хитрой насмешкой.
- Благослови господь вековому делу быть в соглас и мир, в совет и любовь… а мне, старику, стоять в большине твердо и неуклонно до конца предела, пока господь силы и разумения не отымет!.. Тогда сам скажу: "Не осудите, родные, приустал; печки старая спина просит! Моих же заслуг не забудьте"…
Снова раздались пожелания, впересыпку; все говорили, перебивая друг друга. Некоторые старички успели охмелеть и лезли целоваться с дедом Онуфрием и почему-то, кстати, со мной. Старший сын с рыжею лохматкой после трех рюмок совсем умилился, сбегал "мигом" за новой четвертью и потом стал со всеми целоваться и обниматься. Деда Онуфрия совсем зацеловали. От удовольствия и водки осовел он и сам, и лицо, и борода его светились несказанным блаженством.
- Король, король, Онисимыч, вполне! Дай тебе господь! - любовно несколько раз говорил ему черноволосый мужичок, постукивая по плечу и пристально глядя ему в лицо своими выпяченными глазками.
VI
Прошел год. Также осенью пришлось мне навестить одного знакомого землевладельца, жившего верстах в пяти не доезжая Больших Прорех.
Сидел я в зальце своего знакомого, у окна, выходившего в палисадник, из-за подстриженных жидких акаций которого виднелась невдалеке старая шосейная дорога; березовая роща с покрасневшими листьями стояла по другую сторону дороги, а из-за рощи, каждые полчаса, слышались свистки поездов и подымались беловатые, густые клубы паровозного дыма, мигом разносимые осенним ветром над головою рощи. Я сидел с моим приятелем и его женой, большой любительницей деревни, нарочно уговорившей мужа купить имение и заняться сельским хозяйством. Ей хотелось "изучить народ и деревню дотла", как выражалась она. Мы курили папиросы и вели разговор именно на тему "деревни". Катерина Петровна всегда считала своим долгом непременно говорить со мной "о деревне", так что, при всем уважении моем к предмету ее любопытства, такое постоянство мне несколько надоедало. Разговор на минуту у нас как будто истощился, и мы бесцельно стали смотреть в окно. Но в это время на шоссе показались два старика; один был в старом сермяжном кафтане и лаптях, другой - в рубахе и босой. Они чуть держались, хватаясь друг за друга, под напором ветра, который гнал их вдоль дороги, осыпал целым дождем побуревших листьев и пы ли, срывал с голов шляпы и развевал их жидкие, седые волосы. Добравшись до поворота, они быстро поверну ли к нашей усадьбе.
Катерина Петровна давно уже внимательно следила за ними.
- Это мой приятель, сказала она, вот тот, в поповской шляпе… Дурачок.
- Я его видел, сказал я.
- Да? Он меня чрезвычайно интересует… Мне очень хочется вникнуть в причины появления в наших деревнях этих дурачков, юродивых и пр. Их так много, - прибавила она и вышла в другую комнату навстречу старикам.
- Вот я тебе еще привел приятеля… Корми! - раздался из соседней комнаты грубоватый и шепелявый голос Ионыча, вероятно обращенный к Катерине Петровне. - Накорми его, а я тебе пойду дров нарублю, воды принесу, двор подмету…
- Ты, дедушка, откуда? - спрашивала Катерина Петровна.
- Я, сударыня, дальний… издалеча, - отвечал другой старческий голос.
- Куда же ты идешь?
- А так брожу… Потому, милая, мне конец предела пришел… Поработал на свой век, слава тебе, господи!.. Вздохнуть пора… Вот и пошел по миру разгуляться!
Голос показался мне знакомым.
- Кто ж у тебя дома остался?
- Дома у меня, как быть, дружочек, все в порядке… Королевство-то мое я, милая, пристроил, как быть; в полном виде сынам препоручил!.. Все ведь свое, трудовое было!.. Да!.. Созвал их, говорю: "Вот, сыны мои, хочу я своей власти положить конец пределу; владейте теперь нашим имуществом вы, сами принаблюдайте, а мне уж воли дайте… Приустал!" - "Ну что ж, - говорят, - старичок, иди, разгуляйся… Неволить тебя не будем! Ты и так "потрудился… Вишь, какое нам королевство оставил! Твоих заслуг не забудем!".." Благодарю создателя, прожил век не без заслуг! Есть что на старости вспомнить, чем похвастаться!
"Неужели это говорит он, Чахра-барин? - недоумевал я. - Да, это он, его голос, нет сомнения".
- Ты нам вот что: ты нам квасу дай только, а хлеба да луку мы своего накрошим… А больше ты нам ничего не носи! Не нужно! Вели нам только квасу дать, - раздался опять бас Ионыча.
Когда Катерина Петровна прошла через залу, чтобы велеть принести квасу, я вышел к старикам.
- Ты, дедушка, какими судьбами? - воскликнул я, увидав Чахру-барина.
Чахра-барин, видимо, обрадовался.
- Вишь, и ты здесь! Какое мне счастие-то! - весело сказал он. - Али знаком? - спросил он шепотом, показав на дверь.
- Да знаком. Мои хорошие друзья.
- Хорошие, верно… Барынька - милосердная сестра, все одно!.. А ты подь-ка вот сюды… Мне тебе кое-что сказать нужно.
И дед пошел за дверь на крыльцо.
Ионыч все время усердно крошил черный хлеб в деревянную чашку, не обращая на меня никакого внимания. Я вышел вслед за стариком.
- Ты ведь, слышь, по зимам-то в Питере живешь? - допрашивал он меня, оглядываясь боязливо по сторонам, когда мы вышли на крыльцо.
- Да, в Питере.
- Чай, тебе, поди, человек там надобен? Поди, чай, тоже кое-где прислужить, за добром присмотреть…
- Нет, дедушка, мне не нужно… Что же ты, знакомого кого хотел пристроить?
Дед, не отвечая, притворил плотнее дверь в комнаты.
- Вот что я тебе хочу сказать, Миколаич, - заговорил он как-то стыдливо, не смотря мне в глаза и понизив голос, - сделай милость, возьми меня с собой в Питер! Будь друг! Я бы тебе вернее собаки услужил, слуга-раб был бы по гроб жизни… А от тебя одного востребовал бы: чтобы на улицу меня не выгонял да кус черного хлеба!.. Ну, рюмку водки когда, ежели твое расположение будет…
- Дедушка! да ведь тебе шестьдесят лет! Как же ты решаешься?
- Век, милячок, прожил в здешних местах, никуда не тянуло, и мысли не было, а теперь - хошь в самый Питер! Теперь ничего не боюсь… Теперь мой конец предела все одно загублен! Век нигде не бывал, а теперь иду! Бери! - иду! Я тебя полюбил… Я бы за тобой что нянька ходил… Ребятишек бы твоих нянчил, заместо родных внуков… Пса вернее, говорю, твое добро соблюдал бы!
- Да что с тобой случилось, дед?
Дед наскоро распахнул свой, подпоясанный мочалом, дырявый армячишко и, цепляясь костлявыми, дрожащими пальцами за ветхую и грязную синюю рубаху, стал усиленно рвать ее на груди.
- Вот, милячок, - говорил он, задыхаясь, напряженным шепотом, - глянько-глянь - рубаху-то!.. Полгода ношу… Обменки нету… Вошь заела!.. Другой раз выйду за село, к вечеру, чтобы не стыдно, разденусь да выполощу в пруду и рубаху, а порты… Сношенки снизвели меня!.. Говорят, "снизведем его, старого, вошью!"
- А где же Степаша?
- Степашка?.. У-у, беглая! Крови своей, родной крови бежала!.. Ты мне об ней не говори… Сношенки-то… Ты слушай, дружок, - все таинственным шепотом передавал мне Чахра-барин, стараясь снопа застегнуть на голой груди рваный зипунишко, - сношенки-то говорят, как сыны-то уехали, говорят: "Мы его снизведем, старого кота…" "Кабы ты, - говорят, - старый кот, сдох, так мужья-то с нами жили бы, не шлялись бы по сторонам!.." "Мы, - говорят, - тебя снизведем…" И туда меня, и сюда меня… "Какое, - говорят, - от тебя промышленье? Какое, - говорят, - от тебя хозяйству приращение?" А я, милячок, от утренней до вечерней зари в поле… Едешь это с сохой домой да по дороге-то пять раз наземь приляжешь… Ноги-то трясутся. Многого с меня не возьмешь… А мне, в благодарность, сухарь с водой!.. Ты слушай-ка: одонья стали складывать, залез я наверх: потому я первый был мастер одонья класть, у меня одонье-то что точеная корона выходило! Залез этто я, а сношенки-то снопы мне кидают. Повернусь этто я задом, а мне нет-нет да снопом-то в спину… "Не дури! - крикну. - Поглядней действуй!" Обернусь опять, а мне снопом-то в загривок… Ну, я и ткнусь рылом-то… "Не дури! - кричу. - Ах ты, сорока!.. Ну, ты меня жизни решишь!.. Много ль мне надоть?"… Кричу эдак, а другая-то сно-шенка мне снопом-то в рыло… Да таково метко, индо из глаз искры посыпались, а из носу руда потекла… Тут я огорчился… Сполз этто с одонья… "Ах вы, - говорю, - лихое семя! Да вам что старик-то достался?"
Бросился за ними, бить хочу, кол было взял… А они на улицу, - на улице смех: "Го-го-го! Ушел я этто, братец, на задворки, присел на кортки да и взревнул… Реву, что корова!"
И дед вдруг всхлипнул раз, другой. Все его лицо как-то неприятно сморщилось в кулачок, и он дико и глухо заныл.
Я стал его успокаивать, но он сам тотчас же отер кулаком слезы и спокойным уже голосом проговорил:
- После того стал я, братец, своему дому не хозяин, своей земле не крестьянин; стал пропадать днями и ночами, с юродивцем стакнулся, по миру пошел… ровно бы божий человек!.. Возьми ты меня, сделай милость, отсюда!
- В Петербург, старик, не могу, а вот хочешь здесь, у барыни?
- Нету, нету… Ты меня дальше… на край света отправь.
- Ну, хочешь в город, к знакомому моему?
- Иду!.. Благослови господи!.. Иду!.. Дров нарубить, воды натаскать, с ребятишками заняться… Еще послужу!
Я хотел вернуться в комнаты, но он удержал меня за рукав и опять шепотом проговорил:
- Дай ты мне, ради христа, рубль. Один рубль! Я с себя блоху-вошь изведу. Только, милячок, не сказывай никому, - прибавил он таким сердечным, жалобным тоном, что мне сразу стала понятна его невинная ложь в разговоре с хозяйкой. - Пущай ты один мое дело знаешь… Такое уж, видно, от бога произволенье тебе!.. Оплошали мы с тобой тогда маленько, при разделе-то… Промашку сделали…
- А что?
- Ежели бы мы тогда с тобой хоть малую часть за собой удержали до скончания живота, хоть бы клевушок какой, - другой бы разговор пошел! Совсе-ем бы, братец, другой разговор пошел! - серьезно-деловитым тоном прибавил несчастный Чахра-барин и утвердительно несколько раз кивнул головой. - А то вот один кафтан охранил, с собой в мешке таскаю.
Мы вошли в дом. Катерина Петровна приготовила уже старикам чуть не целый обед и уселась беседовать с ними. Но старики, наскоро поев, поспешно ушли.
Я обещал Чахре-барину уведомить его письмом на Катерину Петровну.
- Ну, ладно, - заметил он мне опять по секрету, - я забегу.
К вечеру я стал собираться в дорогу, но уехал, конечно, не раньше, чем обязан был рассказать своей хозяйке с мельчайшими деталями все, что знал о Чахре-барине.