На завальнях Старостиной избы сидят "старики" домохозяева, воротилы деревенского мира. Перед ними собирается кучка баб, обыкновенно вдов, ребят, сирот и бобылей. Все это ждет своей части мирской земли, если такой много у мира, или же спешит "свалить с себя" надел, если такого у мира мало, а подати тяжелы и велики. Среди этой кучки вы заметите и будущую "девку с душой". Это - обыкновенная крестьянская девка, здоровая, мужиковатая, грубая, некрасивая. После смерти матери осталась она одна при старике отце. С десяти лет она уже тянула с отцом тягло, как и настоящий мужик. И лето, и зима были сплошным, бесконечным временем труда; этого труда было так много, что девке некогда было уже задуматься о "друге сердца" и она не успела завоевать себе мужа. Да и деревенские джентльмены больше склонялись считать ее скорее за товарища, чем за "друга сердца"; они уже слишком запанибратски хлопали ее по спине, так как вполне были уверены, что она им ответит тем же.
Теперь она стоит пред сходом, сложа руки под фартуком, подвязанным выше грудей, и равнодушно ожидает "решенья стариков".
- Ну, что, Паранька, - спрашивают ее старики, - как будешь без отца жить?
- Жив бог - жива душа моя! - кричит Паранька, не моргнув глазом.
- Бог-то жив, да ты душу-то осилишь ли?
- А чего не осилить!
- И хозяйство вполне поведешь?
- А чего не повести!
- И повинности оправишь?
- А чего не оправить!
- И подати подымешь?
- Да чем я супротив вас не вышла? Али что бороды длинные, так вам и честь?
- Ловко, ловко! - подхватывают весело зрители.
- Ну, ну, ладно… Посмотрим, - говорят старики. - Справляйся!.. Не тебе с сумой ходить… Видим, что девка - казак… Ну, так быть тебе "девкой с душой" не в пример прочим! - шутит молодой староста и наотмашь надевает ей но самые глаза свою шляпу-гречневик.
- Не дури, - отмахивается Параня, хотя шляпы не снимает.
- А ты поклонись да спасибо скажи миру, - советует один из стариков.
- Ну, ин благодарим покорно, мир честной! - улыбаясь, кланяется Паранька, и долго еще виднеется на ее девичьей голове, вместо брачного венца, новая Старостина шляпа.
Степаша почему-то невзлюбила город и, как мы знаем, вернулась в село, потребовала от братьев "свои права" и превратилась именно в такую "девку с душой".
Кабан усиленно и молча допил стакан и, повернув его на блюдце, сказал, приглаживая волосы:
- Благодарствую!.. А какова "девка-то с душой" у нас? а?.. Люблю… Люблю я, брат, таких, ей-богу!.. На месте не усижу!.. Эк, братец мой, зародится же такое дитятко… Вот ты и гляди, божье-то произволенье: вышла баба-мужик!
- Что же, как она теперь поживает?
- Плохо, брат… Так тебе сказать, трудно ей… Трудно ей теперь, - с искренним соболезнованием отвечал Кабан, и лицо его приняло какое-то особенно жалостливое выражение.
- Отчего же так?
- Ноне, брат, и мужику трудно, не то что бабе… Да!.. Это вот ежели дуром на тебя налезет благодать-то, что на меня, так оно легко, что говорить! Балуйся!.. Нагуливай жир-то!
Кабан сердито заворчал было, но, тотчас же поднявшись, как будто вспомнив свою роль, обдернул розовую ситцевую рубаху, передвинул на животе голубой пояс, пригладил обеими руками мокрые волосы и, улыбаясь, взглянул мне в лицо.
- Пойдем завтра к ней на праздник, - пригласил он меня.
- С удовольствием. Я уже давно собирался, да все недосуг было.
- Пойдем, пойдем… Я тебе покажу се… Посмотришь!
Кабан был рад, как ребенок, что я согласился идти с ним к "девке с душой".
III
Наутро мы были с Кабаном у обедни. Еще когда только что начал звонить жидкий, пронзительный колокол погоста, ко мне заглянул Кабан и сказал:
- Пойдем богу молиться вместе!
Шли мы с ним тихо, нога за ногу. Хотя было только семь часов утра, но солнце жгло сильно. Небо стояло туманно-синее. Ветер не дунет. Солнечные лучи Tab-ярки, что резали глаза. Несмотря, однако ж, на жару, мой Кабан был разодет в полную "парадную" мужицкую одежду и чувствовал в ней себя, по-видимому, не особенно ловко: суконный светло-синий кафтан был у него до того еще новый, что, казалось, только что сейчас взят в московском Гостином дворе; густо накрахмаленная подкладка у него шумела и топорщилась; высокий ворот колом подпирал шею и бороду Кабана. На шею он ухитрился еще повязать толстый полушелковый цветной платок, отчего лицо у него налилось кровью. На голове был также совсем почти новый картуз, "московский".
- Недавно, должно быть, закупил обновки-то? - спросил я.
- Купил?.. У меня и денег-то нет… Это - все мои… Все они обо мне промышляют… Прислали вот, пишут: "Посылаем тебе, тятенька, костюм московский и заказываем накрепко, чтобы его надевал в церковь, по праздникам… И чтобы, пожалуйста, в клеть не прятать, а стараться сделать нам удовольствие…" Ну, пущай… Вот и хожу, ровно журавль! Вот и сапоги… Вишь, какие подковы!.. Хошь в пляс пускайся на старости лет…
Листарх Петрович заворотил полу, поднял ногу и. показывая мне новый сапог, сам еще раз полюбовался высокими каблуками с подковками и покачал головой.
- Ах ты, господи!.. До чего я дожил! - вздохнул он, бережно поправляя полы и рукава кафтана и корявыми пальцами стараясь снять оседавшую на них тонкую паутину.
- Чудак ты, Листарх Петрович, - засмеялся я.
- Не говори! - махнул он рукой. - Сам вижу… Ничего не поделаешь! Приказ такой вышел… Надо молодых потешить…
Из церкви мы вышли к "девке с душой" не улицей, а "задами", по пробитой между банями и поросшей репейником тропке. Перешагнув совсем высохший, грязноватый ручеек в овражке, мы вошли в "огород", состоявший счетом из трех гряд с капустой. За грядами был соломенный навес над двором на двух, трех столбах, между которыми сделан плетень.
- Вишь ты, братец, как у нее все беднеет, - проговорил Кабан, покачивая сокрушенно головой, - да!.. Худо, совсем худо… Вишь ты, как облысела крыша-то: солома-то вся прогнила, слезла…
- А чего ты ей не помогаешь?
- Помогаю… Даю когда соломы, семян… Тоже мне, брат, воспрещают… Надо мной тоже надсмотрщики есть… Бабы у нас такие ехидные - беда!.. Приедут мои-то левизоры, оне им в точную обо мне и донесут… Да… А левизоры-то говорят: "Ты, тятенька, жир-то нагуливай, господь с тобой, мы тебя этим не утесняем, ну только имущество наше расхищать мы позволить не можем…" Вот они как поговаривают!.. Ну-ка, заворачивай во дворец к Милитрисе-красавице!.. Ха-ха-ха! Красавица!
Кабан снял еще на улице картуз, вероятно боясь помять его торчащую тулью о низкую крышу сеней, и, полуотворив дверь, крикнул в глубь избы:
- Эй, Степаха!.. Сваты идут… Принимай гостей!.. Городские гости!.. Баре-то бывали ли у тебя когда ни то?
Но на этот возглас никто не отвечал. Мы вошли. По-видимому, наш приход не произвел никакого впечатления на обитателей амбарушки.
- Что же ты молчишь? Приглашай барина-то, - сказал Кабан сидевшей у стола Степаше с большою деревянною ложкой в руках, которою она мерно и медленно хлебала что-то из чашки.
- Милости просим… У нас вход без запрету. Садитесь, коли любо, - сказала Степаша грубоватым голосом, искоса равнодушно взглянув на нас; она продолжала мерно есть, после каждой ложки тщательно вытирая пригоршней толстые губы.
Мы присели на лавке из узкой сучковатой тесины у стены, сбоку от окон, ближе к простой, сосновой, уже почерневшей божнице в переднем углу. Две иконы "темного письма" стояли на ней, затканные густой паутиной, - и только. С боков божницы, пришпиленные булавками, висели два клочка обоев с розовыми цветами (бедные крестьяне употребляют иногда, вместо картин, куски обоев, которые даром добывают у горожан). Тут же висит Еруслан Лазаревич на белом коне. Оказалось, что он приобретен ошибкой, вместо Георгия Победоносца, поражающего змия. Если прибавить к этому промасленный небольшой стол и висевшую по задней стене рухлядь, - вот и вся обстановка избы.
Кроме меня, Кабана и Степаши, в избе были еще два человека. У задней стены, в углу, сидел маленький, плюгавый мужичок, неопределенных лет, но не старик; лицо у него было тоже маленькое, белое, красноватое, нос - луковицей, глаза бесцветные, желтовато-серые волосы были вдоволь намочены квасом и прилизаны; бородка белая, маленькая, кудрявая, образовавшая вокруг рта подобие гнезда; рубаха на нем - изгребная, синяя, из-за ворота которой смотрела выжженная, перегорелая, с потрескавшеюся кожей шея; на шее, по-праздничному, был повязан грязный лоскуток, на ногах - синие же порты и лапти. Руки у него были сухие, изможденные, так что рукава рубашки висели на них, как на палках; впрочем, в них не замечалось болезненной дряблости; это были именно палки, - казалось, без нервов, без мускулов, без крови: твердые, жесткие, прочные, которые и нож не возьмет.
Мужичок этот не шевельнулся ни одним членом, когда мы вошли. Он молча жевал черный хлеб с луком, широко открывая рот и показывая замечательно белые, здоровые зубы, чавкал, собирал с подола в рот крошки и смотрел на нас равнодушно во вес глаза. Рядом с ним сидел кот и, лениво щурясь, наблюдал, как он ел.
Долго я внимательно глядел на этого мужичка. Что-то в нем было такое невероятно странное, загадочное, что как-то невольно обращало к нему внимание. Чувствовалось, что у этого мужичка или когда-то было в жизни что-то незаурядное, страшное, или же это непременно с ним когда-нибудь случится. Нередко приходится встречать такие фигуры, лица с таким выражением, что вас охватывает тяжелое предчувствие чего-то тяжкого, что непременно должно случиться с ним… вот не сегодня - завтра… Или вы, год-два спустя случайно попав на следствие о "мертвом теле", вдруг признаете в этом "теле" знакомое вам лицо, или среди группы арестантов в суде вас поразит знакомое, тупо равнодушное и жалкое выражение того же лица, и непременно все это при чрезвычайных обстоятельствах, при тяжелой обстановке. Не знаю, то ли же впечатление производил этот мужик и на крестьян; по крайней мере, Кабан и Степаша смотрели на него так же, как и на всех других; но моим воображением он овладел сразу, и так, что долго после того его образ вдруг, совершенно неожиданно, вставал в моем воспоминании с замечательно полною реальностью.
Прямо против нас, у дверей, была печка; кто на ней сидел, не было видно из-за трубы, только одни ноги свесились вниз, ноги старческие, обнаженные до костистых угловатых колен; синие подтеки покрывали сплошь дряблые, мешковатые икры; ступни были совершенно грязные; зеленые, растрескавшиеся и глубоко вросшие в пальцы ногти выдавались всего резче.
- Ну, вот, вот… смотри! - говорил мне с сияющим лицом Кабан. - Вот она, девка-то с душой у нас! Настоящий обалдуй! Так ли, а?
И он любовно подмигивал мне на Степашу. Степаша продолжала есть какую-то странную смесь из кваса, лука и сухарей; при словах Кабана она несколько сконфузилась и полусердито заметила:
- Чего на меня смотришь-то?.. Какие узоры нашел?
Затем она тщательно вытерла последний раз всею пригоршней губы, поправила торчавший треугольником на лбу черный, с желтыми горошинами, платок и начала истово креститься. Все ее движения были неторопливы, обстоятельны, размеренны. Казалось, ничто в жизни не могло бы заставить ее изменить порядок того, что она делала, ничто не могло ускорить или замедлить ее грубовато-неторопливых движений. Степаша значительно постарела. Лицо ее и вся фигура отлились уже в те постоянные, устойчивые формы, которые почти не изменяются в течение десятков лет. Румянца на щеках не было и следа, а вместо него легли на лицо грубоватые холодные тени; прежняя девическая полнота заменилась тугою, жесткою, угловатою мускулистостью, и даже прежние, характерные, сердитые карие глаза как-то потухли, глядели степеннее, строже. Но в то же время она как будто одичала еще больше.
Крупным увесистым шагом, с серьезным, сосредоточенным выражением на лице, заходила Степаша из избы в сени, из сеней во двор, из двора опять в избу, то с водой, то с лоханкой, то с отрубями. Под ее могучими голыми ступнями как-то оживилась, заплясала и заходила вся избушка: трещали и стонали подгнившие половицы, вслед за ними подпрыгивали, визжа, лавки, покачивался из стороны в сторону стол, дребезжали треснувшие стекла в окнах и жалобно ныли жидкие доски сенного помоста.
- Вот пошла, вот заходила! - подпрыгивал Кабан и весь сиял восторгом, как будто и его душу захватили в свой странный концерт эти разнообразные звуки. Веселыми глазами всюду провожал он фигуру Степаши. Я в недоумении посматривал на Кабана и думал: что такое могло приводить его в восторг от этой обычной, трудовой процедуры? Что за странную, таинственную симпатию чувствовал он к Степаше!
- А ты бы ее в поле посмотрел! - говорил он мне. - Я бы тебе ее показал тогда… Что я али вот этот мужичонка, - мотнул он бородой в сторону все еще жевавшего мужичка, - плюнуть, одно слово… Какая наша работа? Так, через пень колоду тянем… Галок считаем… Мы в работу не смотрим: к какому она нам ляду!.. Вот он получил деньги - и прощай! Полетел на другое место! Батрак, так батрак и есть… Продажная душа! Ему что колос, что волос из его работы выйдет - все одна цепа!
Мужичок продолжал жевать, по-видимому, по-прежнему равнодушно, и только при словах "продажная душа" вскинул на нас глазами и на минуту перестал жевать.
- Кто он такой? - спросил я Кабана.
- Мужичонка-то? А вот по найму у ней по летам работает… Не здешний, из дальних… Вот уже третье лето у ней батрачит… Сорок рубликов она ему за лето-то отваливает да кормежка… А какой его труд? Продажный… Только норовит от работы отлынять…
- Ты откуда? - спросил я белобрысого мужичка. Мужичок опять приостановился жевать.
- Из белой Арапии он… Ха-ха! Белая рубаха! - отвечал за него Кабан. - Беляк, ты откуда? - окрик-пул он мужичка.
Мужичок повернулся на месте, переставил ноги и, помолчав, сказал:
- Зарайский.
- Ну вот, рязанец, - пояснил мне Кабан.
- Семья-то есть ли? - спросил я опять Беляка.
- Холост, не женат.
Мужичок чуть заметно улыбнулся.
- Давно ли ходишь по людям?
- Сызмалетства… из веков, - протянул мужичок, доев последнюю корку, и вдруг как-то сразу весь заволновался, вышел на средину избы, наотмашь помолился на образа и заговорил, махая сухими руками, заговорил часто, задыхаясь, прерывая и не договаривая слова. - Сызмалетства… Во!.. Гляди! руки-то - плети!.. Пристанишша не видал… во! тридцать годов… на чужих кормах… Своего угла не знавал… на своей печке не погрелся… во, ноги-то! Пол-Расеи отмерил. Во-о, живот-то, гляди: пустой мешок!.. Сызмалетства… Хошь бы часок… хошь бы часок…
- Ах ты… дуй тебя в хвост!.. Да кто тебя гнал шататься-то? - полусердито, полудобродушно закричал на него Кабан. - Кто? Чего при своем месте не сидится, чего от своей деревни отбился? Шатущий! Чего в одиночку-то бродишь, от артели отстал, от земляков?
Мужичок вдруг смолк и опять сел на прежнее место, так же равнодушно смотря на нас во все глаза, как и прежде. По-видимому, он плохо слышал, о чем ему говорил Кабан, он, кажется, увлекся воспоминанием о своей житейской колотьбе и продолжал про себя высчитывать - где, как и когда он проживал.
Но Кабан не унимался.
- Где земля-то? Чего землю бросил? Не любишь? Шататься лучше!.. Эх ты, продажная твоя душа!.. Ты вот смотри, вот девка, а она к своему делу как привержена! Бегает она али нет? - показывал Кабан на вошедшую Степашу.
Степаша приостановилась и стала слушать.
- А по зимам где живешь? - спросил я мужичка.
- В городу, - отвечал он, уже по-прежнему нехотя.
- В городу, - передразнил его сердито Кабан, - в городу! Леший вас тянет туда - к городу-то! Ты бы вот честь честью себе пристанище облюбовал, хозяйку бы взял, к земле бы к своей прилежал, ребятишек бы произростил… Ты бы тогда к своей-то земле не так прилежал, - ты бы в ее, что вон Степаша, кровь свою излил… А ты теперь ей, за деньги-то, как яровину-то спахал? а? Поди-ка, глянь… Ей бы, за ейные-то труды, золотую гречу-то надо, а не токмо что…
- Разве за деньги от нее что возьмешь?.. От нее, матушки, за деньги не возьмешь, - заметила серьезно Степаша, стоя все еще к нам вполоборота, - на деньги хорошего труда не купишь…
- Верно! - подтвердил Кабан. - Ты ей как яровину-то спахал? - опять накинулся он на мужика-рязанца. - Продался, вот и спорины в твоем труде нет… И для бога он не угоден. А ведь она тебе сорок рублев в лето-то отваливает!.. Ведь сорок-то рублев для нее что значит? а?
Я уже давно заметил, что ноги, свесившиеся с печки, понемногу стали двигаться. Сначала две костлявые, худые руки, с крючковатыми и почти не разгибающимися пальцами, силились все стыдливо натянуть на голые колени старый сарафанишко, потом ноги обернулись пальцами к печи и долго старались попасть, вместо ступенек, в отверстия горнушек, где обыкновенно сушатся онучи, и, наконец, кое-как сползла уже с печи старуха.
- Сорок рублев, болезный, сорок рублев! - затянула старуха, едва ее ноги коснулись пола. - Как едина деньга!.. Где девке взять?.. Здравствуйте! - обратилась уже к нам маленькая, худая старушка с воспаленными и гноившимися веками, в повойнике на голове, из-под которого выбивались сухие, серые и хрупкие, как сено, волосы.
Она села на лавке у самой двери, рядом с мужичком-рязанцем, держась корявыми руками за острый край доски.
- Не хотела было раньше вылезать-то из-за печки, - продолжала она, - думаю, что им во мне, старухе!.. Да не утерпела… Вот ты справедливую речь заговорил, Листарха Петрович, больно мне по нраву пришлась. Сорок рублей, болезный, сорок рублей, вот по три лета выплачиваем… А где нам взять, где девке взять? Я вот уж плоха…
- Плоха, старуха, плоха! - добродушно подтвердил Кабан.
- Куда плоха, и слепа, и глуха, и, признаться, глупа стала. Ну, еще когда я была годна, все ничего… А теперь девке хоть в гроб ложиться… Недоимки пошли уж неоплатные…. Мужики ноне на миру стали необходительные: стращают - землю отобрать к семьяным… Что бабам делать? Как девке быть?
- Трудно, трудно…