"Преобладающей темой прозы Нагродской всегда была любовь, от любви плотской до христианской любви к ближнему. Её романы пользовались большим успехом в широких читательских кругах. Они написаны доступным языком и соответствовали вкусам, складывавшимся под влиянием символистов. В них рассматривается тема женской эмансипации, они не чужды мистике, отражают недоверие к чисто рациональному постижению жизни..."
Казак В. Лексикон русской литературы XX века.
Е. НАГРОДСКАЯ
БЕЛАЯ КОЛОННАДА (1914)
Посвящается
Марии Владимировне
Неболсиной
Я видел свет, его я вспоминаю,
И все редеет утренний туман.
М. Кузмин
Было холодно и туманно. В этом тумане обнаженные деревья кладбища казались грешными душами одного из кругов Дантова Ада.
Екатерина Антоновна Накатова поддерживала рыдающую тетю Соню, поминутно оступаясь на узких мостках и попадая в лужи своими изящными ножками.
Знакомые, почтившие своим присутствием погребение ее дядюшки, Петра Петровича Вольтова, почти все уже разъехались - осталась небольшая группа родных и самых близких друзей.
Смерть Волынова никого особенно не огорчила, но, видя горе его жены, все родственники немного поплакали, и даже блестящий кузен Жорж, вынув из глаза монокль, два раза высморкался.
У ворот кладбища Накатова усадила тетю Соню в свой автомобиль, решив не оставлять ее одну с ее горем.
Ехали по пустынным, незнакомым, плохо вымощенным улицам.
Путь с Волкова кладбища на Петербургскую, где жила тетя Соня, - не близкий, и Накатова побаивалась, как бы с теткой не случилось сердечного припадка, которыми та страдала.
Екатерина Антоновна рассеянно смотрела в окно на мелькавшие перед ней грязные улицы и чувствовала некоторое угрызение совести.
Она так мало была огорчена смертью дядюшки! Его неожиданная смерть так досадно выбила ее из колеи.
Теперь придется возиться с тетушкой, недели три носить траур, не бывать на балах и в театре!..
От этих мыслей она смутилась, опять упрекнула себя за бессердечие и взглянула на тетю Соню, такую маленькую, беспомощную, жалобно прижавшуюся в уголке автомобиля, к заплаканному личику которой так не шел трагический креп.
Это чисто русское лицо было бы милее и трогательней в трауре русской крестьянки - в холщовом белом платочке.
Екатерина Антоновна даже покраснела при мысли, что она при известии о смерти дядюшки воскликнула: "Ах, как не вовремя!"
Ну, право же, было не вовремя! В этот день Лопатов достал ей ложу на "Лоэнгрина".
Она опять покраснела, но уже по другой причине.
Лопатов ей нравился, даже слишком нравился - это ее смущало.
Воспитанная в строгих светских правилах, двадцати лет была выдана замуж за пожилого сановника и прожила с ним шесть лет. После его смерти, которой предшествовала долгая болезнь, Накатова, оставшись вдовой, как будто легче вздохнула.
Она была свободна, независима. К крупному состоянию, доставшемуся ей от родителей, прибавилось не менее крупное состояние, оставленное ей мужем по завещанию. Она умела себя "поставить" в обществе, даже самые злые языки ничего не могли сказать о ней.
Жила она открыто: принимала, выезжала.
Ей нравилась и льстила репутация безукоризненной добродетели, установившаяся за ней.
За ней ухаживали. Это ей тоже нравилось, но она тщательно скрывала это и немного стыдилась своего тщеславия. Ни одному из своих поклонников она не отдавала предпочтения. Боже сохрани!
Может быть, иногда ее сердце и билось сильнее, но она была слишком самолюбива и больше всего боялась "неверного шага".
Кроме того, она так привыкла к свободе и покою, что теперь, когда она начала чувствовать, что Николай Платонович Лопатов, такой красивый и блестящий, начал нарушать этот покой, она испугалась.
С Лопатовым она познакомилась в прошлом году на concurs hippique .
Молодой человек был ей представлен графиней Сагановой, почтенной дамой, всегда покровительствующей молодой вдове.
- Китти, было бы не дурно, если бы вы обратили внимание на Nicolas, - довольно вам вдоветь, - уронила как бы невзначай эта дама, когда Лопатов отошел от них.
Через неделю у той же Сагановой Накатова сидела с ним рядом за обедом и очень оживленно разговаривала, через два дня у Таревич танцевала с ним на балу, после которого он ей сделал визит, и знакомство завязалось.
Летом, за границей, они встретились на модном курорте, и Екатерина Антоновна, почувствовав, что сердце ее забилось слишком быстро и тревожно, сократила там свое пребывание и вернулась в Петербург.
Ей приходилось теперь ловить себя все чаще и чаще на том, что она мечтает о нем, что она ждет его прихода и слегка вздрагивает, увидев его неожиданно на улице или в театре. Последние дни это чувство сделалось так интенсивно, что она боялась чем-нибудь выдать себя.
Следует ли ей выходить замуж? Иначе она не допускала любви.
Теперь ей живется так хорошо и покойно. Ах, кто знает, что за волнения и беспокойства может принести эта любовь! Может быть, она, Накатова, и не нравится ему, может быть, он о ней и не думает…
Вначале он действительно словно не обратил на нее внимания, держался почтительно, но равнодушно, но теперь она не может не замечать, что он ищет встречи с нею, что он смотрит на нее пристальным многозначительным взглядом…
Накатова, погруженная в эти мысли, вдруг очнулась от резкого движения тети Сони.
- Тетечка, тебе худо? - с тревогой спросила она.
- Да, да… скорей домой! - едва проговорила Софья Ивановна, хватаясь за сердце.
Накатова велела шоферу ехать скорей и достала флакончик с солью.
В эту минуту в глубине двора какого-то низенького деревянного дома она увидела высокую, великолепную белую колоннаду с широкой лестницей, ведущей к ней.
Все это промелькнуло так быстро за окном, что Накатова только успела подумать: "Что это за здание?"
Софья Ивановна, задыхаясь, беспомощно лежала на плече племянницы.
В первую минуту Екатерина Антоновна растерялась, но потом сообразила, что ей надо делать.
- Это какая улица? - спросила она шофера.
- Ямская, - ответил он.
- Мы близко от дома?
- Минут десять.
- Поезжайте скорей домой.
Она решила везти тетку к себе и послать за доктором, живущим в том же доме.
Отдавая это приказание, она подумала:
- Белая колоннада на холме, где-то вблизи Ямской… Как это странно.
Но это только промелькнуло в ее голове, и она сейчас же забыла об этом.
Тетушка почти две недели пролежала у Екатерины Антоновны и потом была со всеми предосторожностями перевезена домой. За эти две недели Накатова прямо измучилась. Ей, так не привыкшей к беспокойству и хлопотам, пришлось возиться с больной, заниматься ее делами, принимать родню и чуть не ежедневно ездить на Петербургскую сторону - проведывать попугаев тетушки, оставшихся сиротами.
Когда наконец она осталась одна и, надев просторное, домашнее плюшевое платье, уселась на диван в своем уютном кабинете, она сразу почувствовала, что неодолимо хочет видеть Николая Платоновича.
Поддавшись этому желанию, она встала и, подойдя к письменному столу, решила написать ему записку, но остановилась.
Ей припомнились слова ее приятельницы Варховской, очень бойкой дамы:
- Никогда не пиши мужчине, с которым флиртуешь, записок - даже невинного содержания. Женщина любит изливаться в письмах и всегда на этом попадается.
Но ведь ее письмо будет самое невинное:
"Многоуважаемый (даже не дорогой) Николай Платонович, не придете ли Вы поскучать со мной, если у Вас нет в виду чего-нибудь интереснее"… Нет, нет, это невозможно, вдруг кто-нибудь прочтет подобную записку!
Не написать ли: "У меня будет кое-кто из друзей".
Вот тогда можно, тогда письмо теряет смысл приглашения на свидание… Ну а потом? Он придет и увидит, что она одна, поймет, в чем дело… Она делает первый шаг? Никогда она его не сделает!
Приходится отказаться от желания видеть его.
Она отошла от стола и опять уселась на диван.
Ах, как ей хотелось, чтобы он был тут, рядом с нею, смотрел бы на нее пристальным, ласкающим взглядом…
Было бы так хорошо… Его, казалось, всегда окружала какая-то теплая атмосфера, и словно пахло яблоками.
Не позвонить ли по телефону?.. Спросить?.. Он вчера приезжал с визитом и не застал… В эту минуту затрещал звонок телефона.
Что если он? Нет, он не станет звонить… Она взяла трубку, страшно желая в душе, чтобы это был он.
- Слушаю.
- Это вы, Екатерина Антоновна?
Она сразу узнала его голос и вздрогнула от радости.
- Я два раза заезжал к вам и очень жалел, что не застал вас. Когда вы мне разрешите видеть вас?
- Право, не знаю, - сказала она, стараясь говорить равнодушно, между тем как рука ее, державшая трубку телефона, дрожала от волнения, - я почти весь день провожу у тети… вот разве вечером… Ну хоть сегодня… я не собираюсь выехать.
- О, благодарю вас!
- За что? - спросила она насмешливо.
- За позволение видеть вас.
- Какой вы смешной. Ну приезжайте, только не позже как через полчаса - я сегодня рано лягу спать, - поспешно прибавила она.
Она ложилась поздно, но ей хотелось видеть его скорей, скорей!
- Я выезжаю сию минуту!
Она отошла от телефона с горящими щеками, чувствуя, что сердце ее наполняется каким-то счастливым весельем, и почему-то мелькнула в голове опять высокая, изящная колоннада.
В таком квартале… так странно. Надо посмотреть, что это такое.
Но эта мысль быстро сменилась другой. Она повернула электрическую кнопку и оглядела себя в зеркале.
Она осталась довольна собой.
Екатерину Антоновну никто не назвал бы "хорошенькой", "миленькой", "интересной".
Всякий сказал бы, что она "красива". Она красива немного строгой и холодной красотой. Высока, очень стройна. Все движения ее спокойны и изящны.
Ее темные густые волосы всегда причесаны гладко. Она никогда не позволяла себе в туалете чего-нибудь крикливого и оригинального.
Все в ней было полно каким-то изящным distinction.
Ей шел уже тридцать второй год, но ей никто бы не дал больше двадцати шести-двадцати семи лет.
Великолепный цвет лица и некоторая худощавость очень молодили ее.
Сегодня, когда щеки ее пылали, а глаза горели, в зеркале отражалось почти юное лицо.
Кабинет Екатерины Антоновны не походил на дамский, хотя ничем не напоминал мужского кабинета.
Мебель была старинная, карельской березы, с бронзовыми украшениями, крытая штофом; шелковые желтые занавеси без подборов на бронзовых кольцах и акварели в узких рамках на стенах.
Один только мягкий широкий диван нарушал этот строгий стиль. Накатова к этому дивану придвинула было низкий столик. Как хорошо будет посидеть с "ним" тут, на этом диване, пить чай и тихо разговаривать.
Но потом она раздумала, ей показалось слишком интимным принять его здесь. Нет, она примет его в гостиной, а чай будет сервирован в столовой, хотя она не любит своей столовой и называет ее "автомобильный гараж".
Когда у нее бывает не больше пяти человек гостей, чай пьют всегда в ее кабинете, но сегодня она почему-то не решилась на эту вольность.
Накатова плохо сдерживала свое волнение, приветствуя Лопатова.
Она говорила нервно о том, что она очень устала, что огорчена смертью дяди и болезнью тетушки.
Она старалась не смотреть на Лопатова, потому что ее смущал пристальный, влюбленный взгляд его темных глаз.
Он был очень красив и эффектен с густыми темными усами над полным красным ртом.
Фигура у него была сильная, высокая, пожалуй, немного полная, и от нее веяло здоровьем и силой.
- Ну, теперь вы отделались от ваших скучных дел? - спросил он, ласково улыбнувшись и сверкнув своими белыми зубами.
- Если хотите, я еще долго от этого не отделаюсь. Тетя теперь так одинока, она совсем растерялась, и мне придется посвящать ей очень много времени.
- Это не весело.
- Ах нет, я очень люблю тетю, и мне не трудно похлопотать для нее.
Накатова старалась убедить себя, что ей жалко тетку, и, досадуя, что она ею тяготится, заговорила, чтобы разжалобить себя:
- Она ужасно одинока и притом больна. Хорошо, что я, возвращаясь с кладбища, догадалась ее привезти ко мне, - бедняжка могла бы умереть по дороге домой… Ах, кстати, вы не знаете, что это за здание где-то там, в том quartier, где Ямская… Великолепная колоннада, с мраморной широкой лестницей.
- На какой улице?
- Не знаю. Мы ехали очень быстро и, кажется, два раза повернули, пока приехали на Ямскую.
- Я редко бывал в этих местах, мне бы, наверное, бросилась в глаза эта колоннада, но я ничего подобного не помню.
- С улицы - это небольшой деревянный дом, колоннада в глубине двора.
- Странно… но почему вас это так занимает? - рассмеялся он.
- Право, не знаю… Это было так красиво: освещенный солнцем белый мрамор… - она вдруг замолчала и растерянно взглянула на него.
Освещенный солнцем? Но день был туманный… шел мелкий дождь.
Но она ясно видела, что колоннада была освещена солнцем, она видела голубое небо над красивым портиком. Что за чушь! Неужели ей это показалось?
Конечно, показалось.
Но что показалось? Само здание или это освещение?
Конечно, освещение - само здание она видела ясно.
- Мне бы хотелось узнать… Впрочем, все это пустяки… Скажите, вы тогда были на "Лоэнгрине"? Какова была публика?
- Не знаю, я не был, - улыбнулся он опять своей широкой улыбкой, - я отдал ложу товарищу.
- Почему? - спросила она и сейчас же упрекнула себя.
Конечно, он ответит: "Потому что не было вас".
- Потому что не было вас, - действительно сказал он значительно.
- Ах, какие пустяки! - пожала она плечами и приказала подавать чай в столовую.
Проходя по темной зале, он схватил ее руку и крепко прижал к губам. Она выдернула руку и сделала вид, что рассердилась, в душе сознавая, что рассердилась бы больше, если бы он этого не сделал.
В столовой, в присутствии лакея, разговор шел о пустяках, но его взгляды были так красноречивы, а ее лицо так пылало!
- Вы не сердитесь на меня за мою дерзость? - спросил он, когда лакей вышел, и тут же опять повторил эту дерзость.
На этот раз она не выдернула руки, взволнованная, счастливая, чувствуя, что ее голова приятно кружится.
Как в полусне, слушала она его слова.
Он говорил о любви с первого взгляда, о том, как он измучился, не решаясь заговорить об этой любви.
Она подняла на него глаза и засмеялась счастливым смехом, ей не хотелось слов, ей хотелось поцелуев, но вошел лакей, и он опять заговорил о безразличных вещах.
Ей хотелось послушать страстных речей на свободе, чтобы никто не мешал, ей хотелось, чтобы ее обняли и поцеловали, хотелось возвратить эти поцелуи, но она, конечно, не решалась даже услать лакея, и они чинно сидели за накрытым столом в большой, торжественной столовой.
Лопатов заговорил было по-французски, но она поспешно шепнула, показав бровями на лакея: "Он понимает".
- Отошлите его.
- Неловко.
- Милая…
- Семен, вы можете идти, - сказала она смущенно.
Она всегда отсылала Семена совершенно спокойно, даже когда у нее сидел одинокий гость, но сегодня ей показалось, что Семен усмехнулся в свои седые бакенбарды, хотя тот никогда бы себе этого не позволил, а в данном случае если и удивлялся, то только тому, что Екатерина Антоновна так долго не говорит ему: "Вы можете идти".
Едва Семен вышел, Лопатов быстро встал и, подойдя к Накатовой, взял ее за голову.
- Бога ради… прислуга может войти… - начала было она, но он зажал ей рот поцелуем. Она подняла руки и, закинув их ему на плечи, сама тесно прижалась к нему.
- Маша, - сказала Екатерина Антоновна, когда горничная раздевала ее, - я выхожу замуж.
Маша радостно взвизгнула и поцеловала ручку барыни.
На другой день Лопатов явился с букетом.
Накатова приняла его уже в своем кабинете.
Они сидели, прижавшись друг к другу, на диване и, смеясь, составляли список приглашенных. Свадьбу решили отпраздновать перед масленицей. Лопатов выражал досаду на такую проволочку, но Накатова уверяла, что так "приличнее", да и до рождественского поста они не успеют устроиться.
Это его нетерпение трогало Накатову. Она огорчалась только, что он не может получить отпуска, им не удастся поехать за границу. После свадьбы ей хотелось бы провести весну и часть лета где-нибудь в Италии, с ним вдвоем.
- Как жаль, что мы не можем уехать на всю весну и лето. Как бы было это хорошо, - воскликнула она. - Я бы снова взглянула на все милые, знакомые места с тобою вместе, обошла с тобой картинные галереи…
- Дорогая Китти, - поморщился он, - это так вульгарно: поездка в Италию после свадьбы - словно какие-нибудь купцы! Да и, признаться вам, я не особенно люблю "проверять Бедекер", как говорят… Не лучше ли съездить к вам в имение на несколько дней… Мы будем там одни, а то эта вечная отельная толпа…
- Может быть, вы и правы, но я так люблю Италию. Я помню, еще ребенком я почему-то расплакалась, подъезжая на пароходе к Капри. Меня спрашивали, отчего я плачу, я не могла объяснить, но теперь, вспоминая, я понимаю. Я заплакала от восторга, мне показалось, что там я найду что-то новое… что-то совсем непохожее на то, что я видела до сих пор, так меня поразили эти белые здания на фоне синего блестящего неба!
Она вдруг остановилась.
- Николенька, - сказала она поспешно, - узнайте мне, пожалуйста, что это за здание я видела тогда, когда ехала с кладбища.
- Какое здание? - удивился он.
- Помните, я вам рассказывала - белая колоннада.
- Хорошо, узнаю… А скажите, где мы устроимся? Здесь, у вас, или будем искать квартиру? Я живу в казенной. Найдется ли мне уголок у моей милой жены? - спросил он, ласково целуя ее руку.
- Квартиру придется менять… Но… но… вы так равнодушно отнеслись к моей просьбе узнать о том, что меня интересует.
- Узнаю, узнаю. Это такой пустяк.
Ей вдруг стало обидно.
- Для меня это не пустяк. Я хочу знать, - сказала она немного раздраженно.
- Я не знал, что вы такой ребенок, - удивился он, - это как-то не вяжется с моим представлением о вас. Отчего вас интересует этот пустяк?
- Ну… ну… оттого, что это была моя просьба, первая просьба… Конечно, это пустяк, но тем более вы должны были это исполнить, - сказала она, нахмурив брови.
- Конечно, конечно, дорогая, об этом не может быть и речи. Я узнаю и за обедом сообщу вам, - засмеялся он примирительно.