- Вот он и говорит: "Один пройдет мимо и внимания не обратит, а другой уже не захочет жить в грязном городишке и будет добиваться, чтобы хоть на ступеньке храма примоститься с надеждой, что и до дверей доберешься в конце концов".
- А отчего вы, Жорж, вдруг вспомнили об этом? - спросила Накатова, пристально вглядываясь в его лицо, теперь едва видное. Камин догорал, и только угли еще краснели, и капризные огоньки, вздрагивая, пробегали по ним.
- Вспомнил я об этом оттого, что со мной случилось то же.
- Вы тоже видели белую колоннаду? - странно равнодушно спросила она.
- Нет, конечно, никаких видений у меня не было, но была у меня встреча… очень обыкновенная, очень незначительная сама по себе и… и… вдруг стало… стало страшно. Страшно за то, что я ползу, ведомый каким-то роком, словно я не человек, а один моллюск, знаете, есть моллюски "низких глубин". Вот это чувство какого-то луча, прорвавшего мрак, я первый раз испытал в Неаполитанском городском аквариуме. Я стоял и смотрел через стекло, как эти твари "низких глубин" живут. Ползет какой-нибудь медленно, словно непроизвольно, ухватит другого, случайно подвернувшегося, и, пока отправляет его в желудок, на него самого случайно наползает третий и проглатывает тоже случайно, "по не зависящим от него самого причинам". И вдруг моя гордость возмутилась! Я не хотел, не мог перенести мысли, что я игрушка какой-то слепой силы - случая. Я разумное существо! Я хочу знать, что есть что-то и кто-то, к кому я могу обратиться и кто может мне "дать"! И этот кто-то, это что-то так огромно, так бесконечно прекрасно и светло, что быть подобным ему, хотя бы в миниатюре, удовлетворило бы самую огромную гордость. А то я - царь, я - высшее существо вдруг "случайно" падаю, идя гулять, в выгребную яму и тону в отбросах! Нет, я вижу, что, как ни величайся человек и ни называй себя сверхчеловеком и богом, ничего не поможет: упал кирпич, наехал трамвай, и от этого земного бога или сверхчеловека клякса осталась. Нет, мне этого земного сверхчеловека не надо! Я хочу свободы действия! Я хочу, хочу не слепого рока, я хочу знать, что есть сила, есть слово, что всегда придет мне на помощь, и с ними я могу изменить даже законы природы! И я призывал эту силу, хотел слиться с ней - молил ее прорвать эту черную мглу, эту "большую глубину", давящую меня.
- Ну и что же?
- Это я думал, стоя перед стеклом аквариума, пока остальная компания осматривала другие отделения. В это время я слышу голос рядом со мной, говорящий по-русски: "Хорошо, если бы вы не забыли то, о чем сейчас думали". Я обернулся. Рядом со мной стояла седая дама с худощавым господином. Фраза эта, конечно, не относилась ко мне. В это время компания моя вернулась, мы поехали на Позилипо, я напился - и все пошло по-старому. Это случилось года четыре тому назад. Спустя два года умерла мама. Я был очень огорчен. Вы, Катюша, как и все другие, не верили, что я огорчен, потому что вечером, после первой панихиды, меня видели в кабинете у "Медведя" с Mimi Dragond… Я понимаю, что на вид это было возмутительно, но, уверяю вас, я был в таком настроении, что боялся остаться один. Мне не под силу было притворяться, а вы знаете сами, как перед друзьями и знакомыми приходится притворяться… А тут я ревел сколько хотел, а Mimi плакала и рассказала мне о смерти ее pauvre mère, une charmante femme, une comtesse… Конечно, она все врала, и мать ее жива и служит zouvreouse'ой в "Одеоне"… Но она плакала со мной, и мне было легче, - не осмеяла моих слез, как бы сделали другие…
- Ну дальше.
- В такое состояние я пришел, потому что, стоя у гроба матери, вдруг вспомнил, как я ей вечно лгал, вечно ее обманывал, как даже иногда издевался над ней за глаза… И пришла мне мысль, что я даже не человек, а какое-то низшее животное, которое живет только инстинктами тела, с примесью глупого, пошлого тщеславия… Думая это, поднимаю глаза и вижу по ту сторону гроба мою неаполитанскую даму. Она прямо и упорно смотрит на меня - глаза у нее светлые и ясные… После панихиды меня задержали разговорами родные. Народу было много - и я так и не узнал, кто эта дама. Опять я закружился, опять все забыл, и мои эти мысли мне самому смешными казались. Но вчера я получил письмо от Степы, он ведь мне изредка пишет, и опять мне стало противно все окружающее, до такой степени противно, что я, сидя в театре на этой новой оперетке, вдруг взмолился кому-то: да неужели невозможно мне из этой жизни вылезти, неужели у меня столько друзей и приятелей, и не к кому мне обратиться в моем духовном смятении! Смотрю, а в третьем ряду сидит моя дама. Ну, на этот раз я ее не упустил, проследил, когда она вышла, и узнал, кто она такая.
- Кто же она? - нетерпеливо спросила Накатова.
- Какая-то Ксения Нестеровна Райнер, приехала она к своей дочери, г-же Полкановой. Эта Полканова была знакома с моей матерью, так что нет ничего удивительного, что г-жа Райнер пришла на панихиду.
- Да вы не влюбились ли в нее? - принужденно рассмеялась Екатерина Антоновна.
- Не надо… Не надо так говорить, Катя! - жалобно сморщился он. - Мне прямо больно говорить так об этой женщине, да и невозможно, она совсем седая.
- Ну опишите мне ее.
- Высокая, худощавая. Лицо круглое, румяное, одета без претензий, скорей по-старушечьи, но очень элегантно… на шее соболье боа… волосы совсем белые… глаза светлые… Что еще… не знаю…
- Что же вы думаете делать? - спросила Накатова после долгого молчания.
- Я поеду к Степе в Париж! - решительно произнес он.
- Счастливый!
Он удивленно посмотрел на нее. Она словно спохватилась:
- Я очень люблю Париж и очень сожалею, что в этом году весной мне не удастся побывать там, у Nicolas нет отпуска.
Камин потух, и они только теперь заметили, что сидят в темноте.
Она встала, пошарив, нашла кнопку, и комната осветилась.
Этот свет произвел странное впечатление на обоих, как будто им стало стыдно предыдущего разговора.
У Накатовой явилось даже ощущение, что в темной комнате было светло, а теперь наступил мрак.
- Вы знаете, что Николай Платонович очень занят. Мы даже не знаем, поедем ли мы в Холмистое.
- Да, да, конечно, - вяло произнес Жорж, вставляя монокль в глаз. - Что это у вас, кузина, новая статуэтка? Не дурна!
Он взял с камина бронзовую статуэтку Меркурия и вертел ее в руках.
- Да. Говорят, что это эпохи Renaissance.
- Помоложе, много помоложе, кузина, но вещица очень недурна. Дорого заплатили?
- Это подарок Николая Платоновича.
- А-а. Ну, до свидания, кузина, не буду вам больше надоедать, я думаю, вам пора спать.
Она его не удерживала.
Ее смущало то, что у нее на миг проснулось к этому Жоржу чувство нежности, которое она испытывала когда-то в детстве, когда, бывало, взобравшись на дерево, она передавала куски хлеба с маслом оставленному без обеда маленькому мальчику в матросском костюме.
Но это чувство так давно сменилось насмешливой снисходительностью!
Она пошла его проводить, и, когда он уже отворял дверь в переднюю, она произнесла запинаясь:
- Сохрани вас Господь, - и подняла было руку, чтобы перекрестить его, но сконфузилась, опустила руку и быстро пошла обратно через темный зал.
Тетя Соня жила лет двадцать на Петербургской стороне.
После смерти мужа она не переменила квартиры, ничего не изменила в ней и в укладе своей жизни.
- Пусть все будет так, как было при нем - моем голубчике, - твердила она всем, кто советовал ей переехать, переменить обстановку.
Как раз это и говорила она Накатовой, сидя в своем будуарчике, сплошь заставленном креслицами, ширмочками и жардиньерками.
Сидела она, сжавшись в комочек, на ярко-розовой кушетке, среди пестрых подушек, такая маленькая, худенькая, в черном платье и креповом чепчике.
Накатова слушала тетку, обводя скучающим взглядом эту знакомую ей до мелочей комнату.
Прежде она очень любила тетю, она любила ее больше строгой матери, которой она боялась, которую видела редко. Воспитываемая строгими англичанками, она приходила в детстве только здороваться и прощаться с матерью.
Молодой девушкой она, правда, выезжала с матерью, но ведь это происходило так: Китти, одетая в бальное платье, стучала в дверь уборной. Мать осматривала ее пристальным взглядом, иногда снимала, иногда прибавляла какое-нибудь украшение: бантик, цветок, - и затем они обе спускались с лестницы и садились в карету.
Китти не смела разговаривать с матерью, она должна была только отвечать на вопросы.
И так дело шло, пока мать не призвала ее и не объявила, что Накатов, крупный чиновник, сделал ей предложение и она, мать, дала согласие.
А тетя Соня?
Тетя Соня постоянно приходила к ней в детскую, играла с ней, читала. Детские свои горести и радости Накатова всегда поверяла ей, так же как и девичьи грезы.
Тетя Соня была ей матерью больше, чем родная мать, и самые счастливые дни были те, когда мать, уезжая летом на воды, оставляла ее у тетки. Она любила тетю Соню и скучала, когда дня два они не виделись.
Но теперь все изменилось. Казалось, любовь к Лопатову поглотила все чувства Екатерины Антоновны, и все остальные привязанности как-то исчезли, стушевались.
Теперь ей было особенно неприятно посещать тетку, так как она все время плакала и жаловалась.
- Пойми, Катенька, - говорила тетя Соня, сжимая намоченный слезами платок, - я не вынесу перемены. Подумай, ведь тридцать пять лет вместе, не разлучаясь никогда… Что же мне теперь надо? Что же мне осталось? Чего я хочу? Только покоя и тишины… тишины.
Тетушка эти слова говорила громко, почти кричала, потому что попугаи в соседней комнате орали дикими голосами на все лады, очевидно радуясь яркому зимнему солнцу, на короткий срок заглянувшему в окна.
- Нельзя ли, тетя, их как-нибудь унять? - спрашивает Накатова, выведенная из терпения этим криком, тем более что она с утра сегодня почему-то нервничает.
- Пусть Даша отворит клетки, - говорит тетя Соня, - они, бедняжки, еще не гуляли сегодня.
Даша приходит, отворяет клетки, и шум прекращается, слышно только хриплое бормотание Васьки, большого синего попугая с оранжевой грудью и красным хвостом, который заглядывает в дверь будуара.
- Я не понимаю, - говорит раздраженно Накатова, - как вы можете переносить этот крик.
- Ах, Катенька, я так привыкла… и потом я их люблю… Что же мне осталось в жизни…
И она опять заплакала.
Екатерина Антоновна смотрела на плачущую тетку, и легкая насмешка скользнула по ее губам.
- Вот если бы кто-нибудь был около меня… Да кто захочет сидеть со мной, я такая печальная, вот все плачу - не могу удержаться… Когда ты заглянешь, это праздник для меня, легче мне в моем горе… Ты очень редко меня навещаешь, Киттинька, - робко прибавила она, умоляюще посмотрев на Накатову.
- Вы знаете, тетя, как я занята теперь с устройством квартиры.
- Да, да, я не жалуюсь, Киттинька, я не жалуюсь. Я ведь понимаю, - уж если человек влюблен, ему не до друзей и родных.
Накатова сделала резкое движение досады:
- Что это, шпилька, тетя?
- Что ты, что ты, деточка моя! - испугалась тетя Соня. - Зачем ты так, когда же, когда я говорила кому-нибудь шпильки? А в особенности тебе? Да кто же мне ближе, кто же есть теперь у меня, кроме тебя.
Она обняла шею Накатовой худенькими руками и опять заплакала.
Екатерине Антоновне были неприятны эти дрожащие руки, это сморщенное личико, прижавшееся к ее щеке, этот запах камфоры и одеколона, которым пахло от платья тетки.
Жесткий креп от слез размяк, стал клейким и тоже неприятно пах.
- Полно, тетя, - освободилась она из рук тетки. - Вы сами себя разжалобливаете. Вы все одна да одна - возьмите себе компаньонку какую-нибудь.
- Какую же? Молодая со мной соскучится, а старая еще больше скуки нагонит. Вот если бы ты почаще… Впрочем, если ты знаешь какую-нибудь бедную барышню, чтобы почитать приходила, а то у меня от слез глаза совсем разболелись… Только нет, не надо, боюсь, - с чужим человеком тяжело будет.
Тетка замолчала, печально поникнув головой и перебирая кисть подушки, а Накатова опять обводила скучающим взглядом комнату, ей хотелось уйти. Тетка ее раздражала своими слезами.
Яркая полоса зимнего солнца лежала на паркете, и попугай Васька, давно уже пробравшийся в комнату, гордо сидел в этом освещении, сияя своим нарядным оперением.
Накатова уехала от тетки еще более смутная и нервная, чем была по утру. Она находится теперь почти постоянно в таком состоянии духа и сама злится на себя за это.
Она чувствует, она знает только одно - свою любовь к Николаю Лопатову.
Она перестала сдерживаться, она не захотела больше скрывать свою страсть. Зачем скрывать - все равно скоро их свадьба.
Теперь он ей стал близок, но эта близость словно ничего не изменила, она так же чувствует себя ему чуждой, так же продолжает огорчаться его сдержанностью.
Моменты страсти так коротки, так бедны ласками, словно официальны.
Что это? Отчего? Таков ли его темперамент, или он мало ее любит?
Но ведь она не может этого думать. Он все время говорит о свадьбе, огорчается, что они ее отложили до февраля.
- Как это глупо, Китти, что мы не обвенчались перед Рождеством! Из-за устройства квартиры - откладывать наше счастье, - сказал он ей сердито.
- А разве мы не счастливы? Не все ли равно? - смеясь, обняла она его.
- Совсем не все равно. Как ты этого не понимаешь?
- Ну в чем же разница? Ну скажи, скажи? - тормошила она его, смеясь, счастливая высказанным им нетерпением.
Он освободился из ее рук:
- Знаешь, ты такая высокая и величественная женщина, к тебе не идут эти манеры пансионерки.
Он сказал эту фразу так холодно и резко, что она побледнела и сделала шаг назад.
Он сейчас же взял ее руки и, улыбаясь, заговорил:
- Китти, Китти, не сердись! Я с первого взгляда пленился в тебе именно этой величавостью, твоим царственным спокойствием и я хочу всегда видеть тебя такою. Нам обоим не к лицу разводить какие-то глупые романы с упреками, сценами и сентиментальными выходками. Ты находишь естественным наше положение? Удивляюсь тебе! Таиться, видеться урывками - это не в моем характере. После свадьбы мы можем, смотря прямо всем в глаза, быть всегда вместе.
Он говорил очень долго на эту тему, долго и внушительно, держа ее за руку.
Когда он ушел, она просидела целый час не двигаясь.
"Видеться урывками, - думала она. - Кто же заставляет их видеться урывками? Ведь я всегда прошу его остаться, посидеть, это он вечно куда-то торопится. Зачем я так сильно полюбила его? И где же это "счастье любви"? Или о любви у меня ложное понятие, или я слишком требовательна. А может быть, я не умею любить?"
Слезы вдруг брызнули из ее глаз. Ах, как часто она теперь плакала!
Последнее время Накатова даже забыла о Тале, она слишком была поглощена своей страстью.
На этот раз, когда ей доложили о госпоже Карпакиной, она даже слегка поморщилась, так как ждала Николая Платоновича, но, едва Таля вошла в комнату, Накатова сразу оживилась и нежно поцеловала девушку.
- Ну, рассказывайте, Таля, как вы поживаете? - спросила она, усаживая гостью в кресло.
- Как я поживаю? Душевно или телесно? - спросила Таля, вдруг рассмеявшись.
- И душевно, и телесно, - засмеялась и Накатова.
- Душевно - прекрасно, лучше нельзя, а телесно - из рук вон плохо.
- Вы больны?
- Нет, я здорова.
- А как же вы говорите…
- Ах, это я не так выразилась, материальные дела плохи. Ведь я вас пришла просить, нет ли у ваших знакомых каких-нибудь занятий для меня. Я работать могу много и хорошо. Видите, дело в том, что из дома мне присылают сорок рублей, и еще в одном издании я получала тридцать рублей за корректуры. А у Мирончика отличные способности к музыке, и ему, калеке, скрипка была такое утешение, а тут нашлась барышня - консерваторка, очень голодная барышня, и так это хорошо выходило! И барышне десять рублей нужны, и Мирончику такое удовольствие и польза, а тут вдруг издание прекратилось, и мы все сели в лужу.
- Хотите, я буду платить за эти уроки, - предложила Екатерина Антоновна.
- Э, нет! Зачем? Вот если я умру, я вам в завещании оставлю и Мирончика, и консерваторку, а пока вы лучше мне какое-нибудь занятие поищите, если не лень.
- Хорошо, я узнаю насчет уроков.
- Боже вас сохрани. Уроки! Да разве я могу давать уроки? Надо уметь ведь учить ребенка, большую ответственность на себя брать. Я не умею.
- Да как же вы не можете, вы курсистка, большинство же дает уроки?
- Ну и плохо делают - это дело надо хорошо знать. Вот бы мне приходящей бонной - это я могу, или горничной… Ах, вот если бы горничной! Я могу шить, прически отлично делаю, я всех на балы причесываю и маникюр знаю, - смотрите, какие у меня ногти.
- А ваши курсы?
- Ах да, с курсами, правда, нельзя, меня с места на курсы отпускать не будут.
- И вы бы согласились поступить в горничные? Вы шутите.
- Нисколько, - вдруг серьезно посмотрела Таля на Накатову. - Я знаю - это очень нелегкая должность, и для интеллигентной девушки всего тяжелее, кажется, положение прислуги, а я бы на это смотрела как на маскарад, и мне бы даже забавно было, а теплее и сытнее - это уже наверное! Этакой-то трезвой, работящей, "без знакомств", с прической, да с шитьем, - мне бы меньше двадцати рублей не дали, а еще стол и квартира!
- Но маскарад, когда он тянется слишком долго, станет тяжким - нельзя всю жизнь жить маскарадом.
- Во-первых, не всю жизнь, а "временно", и это сознание много значит! - опять серьезно заговорила Та-ля. - Вспомните еще, что у меня есть "там", - неопределенно махнула она рукой, - значит, жизнь все равно временный маскарад, и не беда, если он еще немного помаскарадней будет, - не велика разница. Я не говорю, что жизнь не огорчает, но если знаешь, что все это пройдет, и потом все за минуточку покажется, за маленькую минуточку, за искорку! Искра обожжет, а дальше полететь красиво! Кто не может так думать, мне того жаль. А я могу, и слава Богу! Вот моя сестра, Зоя, она может расстроиться до болезни, если ей портниха платье испортит. Я не осуждаю ее, не смеюсь над ней. Я раз с ней вместе плакала, когда у нее кунье боа моль съела: она над боа плачет, а я над нею, мне ее жалко, что она убивается, даже о стенку головой колотится. Что же ей говорить, что это пустяк, когда это для нее главное. Я ведь буду реветь над чужим горем, а другому это смешным покажется. А у меня вот тогда горе, когда я не могу помочь, не могу передать того света и радости, которым я полна.
Таля замолчала, и тихонько погладила руку Екатерины Антоновны.
Накатова вздрогнула слегка. Одну минуту ей захотелось обнять девушку, высказать ей все, что ее, Накатову, мучило и огорчало, и попросить у нее этого света и радости, но это было только одну минуту. Как бы это было смешно и нелепо!
Накатова улыбнулась полуласково, полунасмешливо: