- Если вы собираетесь делать мне сцены, то лучше уж вам действительно уйти, - говорит Лопатов строго. Она хочет быть стойкой, гордой, уйти и потом заставить его прийти и валяться у нее в ногах, но она уже понимает, что ничего из этого не выйдет, что он не придет и она останется одна, одна, а она не может быть без него.
Гадкий, мучительный ком подкатывается к горлу, она дрожит вся, зубы стучат.
- Это подло, мерзко так говорить со мной! - визгливо вырывается у нее.
- Никакой подлости нет, а мне нужно ехать, и я поеду.
- Не поедешь! - бросилась она к двери.
- Да перестань ты делать сцены!
- Я хочу, хочу знать правду! Слышишь! Я вижу, что ты лжешь, избегаешь меня. О, я знаю! И ты думаешь, что я не буду бороться за свою любовь!
- Ну, довольно истерики! - сказал он опять строго.
- Слышишь, я не пущу тебя! Не пущу! - она схватила его за руку, чувствуя, что в глазах ее темнеет и она не владеет собой.
- Отстань ты, наконец! - крикнул он, выходя из себя.
- А-а! Значит, ты ее любишь? Говори сейчас, не смей лгать! - она повалилась на пол, рыдая.
Он стоял над ней, бледный от злости, сжав кулаки.
- Степан, - крикнул он решительно, - давай шинель!
- Не уходи, не уходи, - закричала она, - не мучай меня, скажи правду! Если ты уйдешь, я разобью стекла и выброшусь на улицу!
Она вскочила с пола и бросилась к окну.
Он поймал ее за руку и заговорил, стараясь говорить ласково:
- Ну, ну, перестань. Утри слезы и поговорим.
Он отвел ее на диван в кабинет и подал ей воды. Она все еще дрожала и, тихо всхлипывая, пила воду.
Ей было невыносимо тяжело.
Надо было уйти, расхохотавшись ему в лицо, сказать, что он ей противен или что-нибудь в этом роде, но она не может, опять эта желанная роль женщины, играющей мужскими сердцами, не удается ей.
Она так привыкла рассказывать своим подругам как она третирует и мучает мужчин, а они лежат у ее ног, покорные и робкие, а на самом деле она сама валялась сейчас у ног этого самодовольного человека.
Она даже застонала от боли.
- Успокоилась ли ты наконец, можешь ты меня выслушать? - спросил он.
Она кивнула головой.
- Хорошо, ты знаешь, что обстоятельства заставляют меня жениться. Раньше ты к этому относилась вполне разумно, а теперь начинаешь мне устраивать скандалы. Ты желаешь устроить свою карьеру, так ты же должна знать, что я ничем не могу помочь тебе, если эта женитьба не состоится. А ты собираешься мне закатывать скандалы! Я этого не потерплю, слышишь? Я прошу тебя и не думать о таких выходках больше. Пока нам надо реже видеться, чтобы не вышло сплетен, - я тебе уже говорил об этом.
- А ты влюблен в эту Накатову! - крикнула она.
- Да уймись ты, глупая женщина! - нетерпеливо крикнул он.
Она притихла и беспомощно прижалась мокрой от слез щекой к подушке дивана.
- Повторяю тебе, что если ты сделаешь скандал, ты меня не удержишь, я тебе этого не прощу, так будь же умницей, и тебе же будет хорошо.
- Поклянись мне, что ты ее не любишь!
- Клянусь. Это я тебе говорю совершенно искренно, но она милая женщина, и я не желаю, чтобы у нее были хотя бы малейшие неприятности из-за меня.
- Николай, я не могу жить без тебя, я покончу с собой, если ты меня разлюбишь.
- Ну, ну, будь благоразумна, успокойся и иди домой, - он говорил это, ласково проводя рукой по ее спутанным волосам.
Она тихо заплакала:
- Ты, Коля, моя жизнь, мое счастье, мое все!
Он нехотя обнял ее, торопясь окончить неприятную сцену. Ему нужно было ехать, он торопился и боялся опоздать.
Зина, измученная слезами, задремала на диване. Она решила не уходить и дождаться Лопатова. Лучше она посидит тут, пошлет за закуской в офицерское собрание, будет читать книгу. Ведь к ночи он вернется - и они "помирятся", как это всегда бывает.
Было уже совсем темно, когда Степан робко стукнул в дверь.
- Барышня, г-н Тархин спрашивают вас, - почтительно доложил он, просовывая голову в дверь.
- Пусть подождет минутку, - отозвалась Зина, торопливо зажигая электричество у зеркала.
Она хотела было причесать волосы, но они были так красивы в своем беспорядке, что она раздумала и, только поспешно проведя пуховкой по лицу, крикнула: "Войдите".
В комнату не вошел, а как-то проскользнул маленький господин средних лет, с моноклем в глазу и с черными подстриженными усиками.
Он поцеловал руку Зины и шутливо заговорил:
- Я даже доволен, что не застал Николая и неожиданно вижу вас. Давненько, давненько мы не видались!
Она рассеянно улыбнулась:
- Вы меня извините, что я так растрепана, - у меня болит голова!
Он подвинул стул и сел около дивана.
Константин Николаевич Тархин знал в Петербурге все и всех, и не было того круга или общества, где бы его не считали своим.
Маленький, юркий, всегда элегантный, он был всегда и везде приятным гостем, с последней новостью на устах, с последним модным словечком.
Он восхищался только новоиспеченными знаменитостями и только новыми "направлениями".
В данную минуту он восторгался футуризмом.
Служил он в каком-то министерстве и занимал невидное, но крупное место.
Средства у него были хорошие, но он был скуповат.
В компании молодежи его любили как неподражаемого рассказчика неприличных анекдотов и неподражаемого исполнителя всевозможных шансонеток и куплетов.
Ему было уже далеко за сорок, но он почему-то считался молодым человеком. Он был всегда галантен со всеми женщинами. Дружен со всеми артистками, певицами, наездницами, никто никогда не знал о его собственных похождениях, но он был du courant всей vie galante всего Петербурга. Странность его заключалась в том, что, способствуя всегда интрижкам своих приятелей, он не выносил collage’а, и когда кто-нибудь заводил постоянную связь, он всеми силами старался "развести этих несчастных".
Зина знала эту слабость, о которой он, шутя, рассказывал ей, боялась его и не любила.
Но в данную минуту ей так было тоскливо, что она обрадовалась даже ему, - все же он был мужчина, и мужчина любезный, начитанный, перед которым можно блеснуть умом, продекламировать новые стихи, - Зина очень недурно писала стихи, - он может оценить и ее небрежную прическу, и ножку в ажурном чулке.
- Жаль, жаль, что не застал Николая, я хотел было тащить его и вас где-нибудь послушать музыку с шампанским, - а где он в настоящую минуту?
- Поехал уверять свою невесту в своей верной любви, - насмешливо сказала Зина.
- Молодец вы, барышня! Вот настоящая женщина! А сознайтесь, не грызет вас это, ну, хоть немножко? - прищурил он свои ласковые глазки.
- Нисколько! - немного натянуто рассмеялась она. - Неужели, Константин Николаевич, вы воображаете, что если бы я не захотела этого брака, он бы состоялся?
Она легла, подперев руками голову и придав своему лицу самое демоническое выражение.
- А почему это вам необходимо?
- Я нахожу нашу любовь слишком пресной. Вы знаете мой характер. Он не совсем обыкновенный, во мне много жестокости; мне кажется, что любовь только тогда и хороша, когда она доставляет кому-нибудь страдание. Я читала в каком-то романе, что любовники, носясь на автомобиле, переехали какого-то человека - и только тогда они испытали настоящую страсть! О, как я их понимаю! Страсть, рожденная в крови и предсмертных судорогах! Разве это не красиво? Разве женщина в эту минуту не чувствует себя божеством, богиней Воли!
- Ой, да я вас начинаю бояться! - шутливо заметил Тархин.
- Я сама иногда боюсь себя, - произнесла она значительно. - Вы испытывали когда-нибудь предсмертный ужас? Впрочем, - откинулась она грациозно на подушки, - я не хочу думать об этом, я сама сознаю, что я слишком жестока… Лучше расскажите мне что-нибудь, ну, как прошел французский бал?
- Блестяще. Но… но позвольте, ведь Николай был на этом балу.
- Как это? - спросила она удивленно.
- Да я, кажется, проболтался, но вы лишены ревности, и я не жалею. Конечно, он был с Маркизет.
- Почему же вы думаете, что он был с Маркизет? Просто он встретился с нею, она за ним бегает, - сказала Зина пренебрежительно, но чувствуя, что ее сердце словно похолодело. Она знала теперь это ощущение, она часто его испытывала. Как она его просила свезти ее на этот бал! Он отговаривался тем, что боится сплетен и что, наконец, ее туалет будет слишком дорого стоить.
- Бегает ли она за ним или он за нею, это неизвестно, но он каждый вечер бывает у нее.
- Неправда, он сидит у своей невесты.
- Э, только до одиннадцати! Небось, он вам не сознался, какой изумрудный кулон поднес в бенефис Маркизет. Да и сегодня он у нее обедает, а потом там устраиваются какие-то шарады. Николай неосторожен, ведь Накатова может узнать.
Зина молчала, ей казалось, что кто-то ударил ее по голове, а холод в груди делался все сильнее и сильнее, - ей казалось, что она умирает.
Константин Николаевич продолжал болтать, рассказывая уже о чем-то другом, когда Зина поднялась с дивана и, смотря вперед каким-то остановившимся взглядом, с трудом выговорила:
- Пойдемте сейчас туда! Пойдемте, я ударю его в лицо, а ее… ее… - Она не договорила и в истерике упала на диван.
Тархин возился с Зиной очень долго: отпаивал водой, послал за валерьяновыми каплями.
Он немного струсил.
Он уговаривал ее не ехать к Маркизет, уверяя, что ничего серьезного между Лопатовым и артисткой нет, что не стоит огорчаться.
Он ушел только тогда, когда она успокоилась и обещала не предпринимать ничего "героического".
- Вы только доставите удовольствие Маркизет: чужие страдания, по вашей теории, только усиливают сладость любви.
Эти последние слова подействовали больше всего на Зину.
Спускаясь с лестницы, Тархин бранил себя за то, что проговорился, но не мог отделаться от приятного чувства, что ему удалось рассорить "засидевшихся любовников".
После визита к тете Соне Накатова все время оставалась задумчивой.
Она не переставала уверять себя, что Лопатов прав, что Таля именно такова, какой он ее представлял себе, но Таля, изредка забегавшая к ней по поручению тетушки, как-то сразу, однако, одним своим видом рассеивала все подозрения.
Неужели можно лгать этой светлой улыбкой, этим чистым детским взглядом?
Если она, Таля, хитрит, кому же верить?
Значит, нельзя верить и ему? Значит, можно сомневаться в его любви? Но как же можно в этом сомневаться, ведь он дает ей самое ясное доказательство: он женится на ней и так еще торопит свадьбу…
Вдруг она побледнела и схватилась за доску камина, около которого стояла. Ей вспомнился кузен Жорж и его признания.
"Нет, нет, что за глупости! Как я смею оскорблять его такими мыслями, сравнивать его, рыцарски-благородного, с беспутным Жоржем!"
Она выпрямилась и, прижав руки к сердцу, вслух сказала:
- Какие глупости! Он прав, я нервничаю. Это смешно и нелепо.
В то время когда Накатова думала свои тяжелые думы, Зина металась по маленькой казенной квартире, ломая голову, что предпринять ей, чтобы заставить вернуться Лопатова.
Нервы ее были до такой степени натянуты, что она уже забыла, в чем ее главное горе.
Ей припомнились все обиды, все неудачи ее такой еще коротенькой жизни.
Она ходила по комнатам, ломая руки.
Что с ней делают люди? Как ее измучили и истерзали! Гадкие, мелкие людишки! В семье ее никто не понимает!
В ее отуманенной голове ее участие в любительских спектаклях вырастало в какую-то высокую миссию, попытки писать стихи - в опыты гения, безличные, дышащие над ней родители - в угнетателей.
Лопатов опозорил и бросил ее; предыдущие романы, в момент этих истерических судорог, не шли в счет. Прошлые драмы забылись - настоящая была самая тяжелая.
Ей казалось, что разлука с Лопатовым покроет ее несмываемым позором. Ведь для нее самым позорным и ужасным казалось то, что она брошена, покинута, что другая "отбила" у нее любимого человека. Ведь они будут издеваться над нею! Ведь ни одна из этих завистниц не откажет себе в удовольствии прийти и ткнуть иголкой в ее рану.
"Подлые, подлые!" - твердила она, представляя себе лица своих "задушевных подруг".
Что он женится - это пустяки, она уже всем объяснила, что причина женитьбы - любовь к ней: он хочет принести себя в жертву, чтобы дать ей счастье и роскошь. Она так сама была уверена в этом, и вдруг другая женщина отнимает у нее эту роскошь, отнимает его любовь и, конечно, будет издеваться над "побежденной соперницей". Иначе она себе не представляла.
Может быть, эта женщина будет властвовать над ним?
Эта женщина отняла у нее в жизни ту роль, о которой она мечтала, которую она так старательно изучала, к которой готовилась с такими надеждами.
Зина заметалась по комнате.
"Я не отдам, не отдам его, - твердила она. - Что мне делать? Что делать? Умереть? Он придет, а она лежит мертвая, холодная, прекрасная…"
Она даже притихла, представляя себе эту картину.
Он бросается на ее труп и рыдает… Вот ему, вот мучения совести, скандал на весь Петербург, а если у нее дрогнет рука? Ее спасут, и он вернется к ней.
Она любит его. Ну не надо богатства, она согласна жить с ним хоть в бедности, она не может жить без него, она не может перенести мысли, что вот сейчас, сию минуту он с другой, и эта другая смеется над ней.
Она почти крикнула от боли, бросилась к письменному столу и дрожащими руками стала шарить в ящиках, отыскивая револьвер.
Наконец нашла.
Большой, тяжелый. Она схватила его и поднесла к виску. Ах нет, не в голову - она не хочет быть обезображенной.
Она, вся колотясь от дрожи, приложила дуло наугад к левому боку и спустила курок.
Выстрела не последовало, но Зина зашаталась и упала.
Около Зины возился полковой врач, Степан прикладывал к голове мокрое полотенце.
Брат Лопатова, Алексей, с трясущимися руками совал ей под нос флакон с солью.
Лопатов ходил большими шагами по комнате.
Он был бледен, губы его нервно кривились и дрожали.
- Ну вот барышня и очнулась, - ласково заговорил доктор. - Наделали вы переполоху, хорошо, что револьвер-то был не заряжен.
Зина приподнялась и расширенными глазами огляделась вокруг. Увидав Лопатова, она протянула к нему руки и зарыдала.
- Коля, Коля! - твердила она, захлебываясь слезами.
- Да подойди же к ней, Николай! - резко сказал Алексей брату.
- Пусть она кончит свои комедии - это несносно.
- Это жестоко, как тебе не стыдно! - возмущенно крикнул офицер.
- Мне не стыдно, нисколько не стыдно! - бешено закричал Лопатов. - Она меня измучила, довела до белого каления. Ты не знаешь, какие фокусы она выкидывает, какие комедии! Уберите ее сейчас отсюда! Везите ее домой, в больницу, к черту - куда хотите.
- Это варварство! Какая это комедия, когда человек стреляет в себя?
- Она и убьет себя для фокуса, она истеричка! Я уверен, что она знала, что револьвер не заряжен!
Зина во время этого разговора пришла в себя окончательно и с ужасом смотрела на Лопатова.
Вдруг она вскочила с диким криком:
- Пустите меня, я сейчас докажу, докажу, я сейчас умру! - и бросившись к окну, ударила кулаком в стекло.
Доктор и Алексей схватили ее за руки.
Было уже утро, где-то солдаты пропели молитву, и раздались их мерные шаги, когда Алексей уговорил Зину ехать домой.
Молодой офицер все время ухаживал за больной, успокаивал ее, а Лопатов, запершись в спальне, упрямо твердил:
- Довольно, пусть делает, что хочет,- мое терпение лопнуло.
На другой день Зина почти успокоилась: она была так измучена, что ей хотелось самой успокоиться.
Этому способствовало еще то, что за ней так нежно и преданно ухаживал такой красивый мальчик.
Но это недолго тянулось - он совершенно не подходил для флирта.
Когда она говорила "демонические тирады", он смотрел на нее ласковыми глазами и восклицал:
- Ах нет, вы клевещете на себя - вы добрая!
Когда она будто нечаянно обнажала плечо или ногу, он заботливо укрывал ее, наивно боясь, что она простудится.
На третий день он ее обидел, сказав, что у нее "добродушное лицо"; она сказала ему какую-то резкость, а на четвертый день он, счастливо краснея, сознался ей, что он жених "очаровательной девушки", что его невеста "ангел" и он ей рассказал драму "своего бедного друга", и этот ангел готов тоже быть ей другом и страшно жалеет ее.
Тут уже Зина не выдержала и выгнала его вон.
Ее охватила опять тоска - гнетущая, граничащая с отчаянием, она гнала от себя всех, кричала на мать и целыми днями плакала. Отец, чтобы развлечь дочь, дал ей денег на новое платье. Это ее немного развлекло, и, когда платье было готово, она поехала в театр.
Выезд этот был крайне неудачен: она видела Маркизет.
Видела она ее с балкона в ложе бельэтажа в головокружительном туалете, в блеске бриллиантов с великолепным paradis на голове.
На подъезде она снова с ней столкнулась. Маркизет стояла в группе блестящей молодежи, закутанная в горностаевое манто.
Зина не спала всю ночь.
"Ничего, ничего мне не надо, я хочу, чтобы он вернулся ко мне!" - твердила она.
"Но раз его нет, так дайте мне роскошь, туалеты". Ведь этой рамкой Маркизет увлекла его, отняла его у нее. Ведь эта старая, накрашенная француженка в тысячу раз хуже ее, молодой и прекрасной, а она торжествует над нею! Она отняла у нее все, все.
"Я не могу больше переносить этого, не могу, - говорила она в каком-то бреду. - Я оболью ее кислотой!" О, с каким удовольствием плеснет она в это нахальное накрашенное лицо… Или облить его?
Обезображенный, слепой, он уж будет принадлежать ей одной!
Мстить, мстить! Она когда-то написала такое чудесное стихотворение о сладости мести!
"А Накатова? - вспомнила она и даже села на постели, сжимая руками горячую голову. - Пойду и все скажу ей. Бедная, бедная женщина, как он подло ее обманывает. Пусть она его прогонит! Неужели она, Зина, будет способствовать счастью этой Маркизет?"
Ту ночь, когда Зина так неудачно покушалась на самоубийство, Лопатов провел почти без сна и задремал только под утро, когда его брат увез Зину.
К Накатовой он приехал к завтраку. Он был в отвратительном настроении, и улучшению этого настроения, конечно, не способствовало то, что у своей невесты он застал Талю.
Таля весело рассказывала о тетушкиных попугаях, потом о самой тетушке и восхищалась, сколько та за это время сделала добра.
- Знаете, - резко сказал Лопатов, - вы, я вижу любите благотворительствовать на чужой счет.
- Да что же мне делать, если у меня "своего счета" нет? - засмеялась Таля. - Да и при чем тут я? Софья Ивановна добрая, и ей жалко людей.