VI
Пробило двѣнадцать часовъ, а Сухумовъ все еще не ложился въ постель. Онъ дожидался, когда ему захочется спать, но ко сну не клонило его, хотя онъ выпилъ лежку брому и запилъ его стаканомъ молока съ маленькимъ кусочкомъ хлѣба. Но вотъ и половина перваго, а спать ему еще не хочется. Онъ загасилъ лампу, принялъ ландышевыхъ капель и, снявъ только сапоги, не раздѣваясь, легъ на постель и сталъ читать записки бабушки при стоявшемъ на ночномъ столикѣ маленькомъ низенькомъ канделябрѣ о двухъ свѣчахъ. Въ послѣднее время онъ такъ очень часто ложился, если его еще не клонило ко сну, а затѣмъ, когда чтеніе въ постели навѣвало на него сонъ, онъ спѣшилъ раздѣться и ужъ укладывался въ постель подъ одѣяло, "набѣло", какъ онъ самъ выражался.
Дневникъ бабушки не былъ интересенъ. Она, проживя почти безвыѣздно десятки лѣтъ въ деревнѣ, говорила въ немъ только о себѣ, о дѣдушкѣ, очень мало даже о сынѣ и внукахъ, хотя и отмѣчала родины, крестины, дни смерти ихъ и похороны, а главнымъ образомъ описывала свое сельское и домашнее хозяйство, тщательно отмѣчая за каждый годъ количество снятаго и проданнаго хлѣба, овса, сѣна, насушенныхъ и насоленныхъ грибовъ, свареннаго ягоднаго варенья и другихъ заготовокъ. Въ дневникѣ отмѣчались даже дни, когда телились любимыя коровы, щенились и околѣвали ея собаки таксы, при чемъ бабушка заносила въ книжку даже тѣ клички, которыми она нарекала телокъ и щенятъ. Характеристикъ какихъ-либо знакомыхъ ей лицъ или пережитыхъ событій у нея въ дневникѣ вовсе не было.
Но вотъ Сухумовъ попалъ на страничку, гдѣ бабушка горевала и сѣтовала по поводу безвременной кончины своего сына, а его отца Платона Леонидовича. Бабушка записывала:
"Вчера привезли изъ-подъ Варшавы и погребли на нашемъ деревенскомъ кладбищѣ въ усыпальницѣ Сухумовыхъ-Подгрудскихъ сына моего Платона. Какое безысходное горе для меня!
"Вчера горе мое было выше слезъ. Я почти не плакала. Только горло мое сжимало что-то тяжелое, острое, какъ-бы медленно рѣжущее. Слезы не выходили наружу… Или, можетъ быть, я уже раньше ихъ выплакала.
"Какая безвременная, какая ранняя кончина! Сыну не было еще и тридцати пяти лѣтъ. Конечно, виноватъ своя небрежность: покойный не захотѣлъ полѣчиться отъ своей тучности, пренебрегъ тѣмъ лѣченіемъ, которое ему предлагали врачи, хотя и пилъ недѣли двѣ Маріенбадскія воды. Но какъ у него могла развиться аневризма аорты (это болѣзнь, отъ которой онъ скоропостижно скончался), у него, сына вполнѣ здороваго отца, долговѣчнаго дѣда и долговѣчнаго прадѣда по отцу? Дѣдъ его умеръ слишкомъ семидесяти лѣтъ, а прадѣдъ дожилъ далеко за восемьдесятъ. Да и мой отецъ съ матерью дожили до глубокой старости, сама я, слава Богу, здорова и молодую за поясъ заткну. Дѣдушка его, отецъ моего мужа, Игнатій Васильичъ уже старикомъ, когда во время пирушки хотѣлъ похвастаться передъ гостями, лошадиныя подковы руками разгибалъ и изъ желѣзной кочерги вензеля дѣлалъ, пятаки мѣдные пальцами сгибалъ… Двухпудовой гирей крестился"…
- Какая мощь! Какая лошадиная сила! - не утерпѣлъ чтобы не воскликнуть Сухумовъ. - Будто про героя богатырскаго эпоса читаешь, про какого-нибудь Илью Муромца или Алешу Поповича. А мы выродились. Это вырожденіе… "Оно ужъ съ отца началось", - прибавилъ онъ мысленно и опять заглянулъ въ книжку.
Далѣе бабушка писала:
"Говорятъ, что сынъ Платонъ любилъ кутнуть, много пилъ вина, сидѣлъ на изысканной пищѣ, но вѣдь про дѣдушку Платона Игнатія Васильича мужъ разсказываетъ, что онъ могъ несмѣтно много выпить и никогда не бывалъ пьянъ".
Сухумовъ опять отложилъ книжку дневника въ сторону на свободное пространство широкой двухспальной кровати бабушки, на которой лежалъ, и подумалъ:
А вѣдь не похожъ мой прадѣдушка на такого богатыря, какъ описываетъ бабушка. Я давеча видѣлъ его портретъ и довольно внимательно разсматривалъ. Развѣ художникъ погрѣшилъ? Живопись на портретѣ, дѣйствительно, не отличается особой художественностью. Мускулистъ онъ, коренастъ на портретѣ, какъ говорится, но вѣдь для такой мощи нужно быть и гигантомъ. Портретъ поясной, но и изъ поясного портрета можно судить о ростѣ оригинала"…
- Подковы разгибалъ и двухпудовой гирей крестился… - повторилъ вслухъ Сухумовъ и ему захотѣлось сейчасъ-же посмотрѣть на портретъ дѣда своего отца, а его прадѣда.
Покрякивая, онъ сѣлъ на кровати, спустился съ нея на полъ, надѣлъ опушенныя лисьимъ мѣхомъ свои туфли изъ оленьей шкуры шерстью вверхъ, взялъ въ руки канделябръ, при которомъ читалъ, и медленно поплелся въ диванную, гдѣ висѣли портреты его предковъ.
Пришлось проходить, кромѣ спальни, двѣ комнаты. Скрипнула давно несмазанными петлями дверь, трещалъ высохшій паркетъ подъ его ногами. Сухумовъ остановился. Ему сдѣлалось жутко одному въ пустыхъ комнатахъ. Разстроенные первы неврастеника давали се. бя знать.
"Ужъ идти-ли? Не отложить-ли до завтрашняго утра? - мелькнуло у него въ головѣ. - Вѣдь и завтра успѣю посмотрѣть на портреты. Что за спѣхъ такой!"
Но онъ тотчасъ-же ободрилъ себя и сказалъ. мысленно:
"Чего-же я трушу? Что можетъ быть? Что можетъ случиться? Вѣдь не ребенокъ-же я, чтобы бояться. Ужъ если я поднялся съ постели и пошелъ, то чего-жъ откладывать!"
Сухумовъ опять зашагалъ, шлепая туфлями.
Опять скрипнула вторая дверь. Во второй комнатѣ, подъ поломъ, возились мыши, и одна изъ нихъ тихо, но продолжительно запищала.
Сухумовъ снова остановился, но тотчасъ-же ободрилъ себя:
"Ребенокъ… Чего испугался? Вѣдь это разстроенные нервы и ничего больше. Настолько разстроенные, что даже бромъ не помогаетъ, не приводитъ ихъ въ порядокъ".
Онъ перешагнулъ порогъ портретной и поднялъ надъ головой канделябръ. Портреты предковъ смотрѣли на него со стѣны, но самъ онъ тотчасъ-же зажмурился и сѣлъ на большой угловой диванъ, поставивъ канделябръ на мозаичный столъ.
"Вѣдь это что со мной? Вѣдь это одно изъ нервныхъ разстройствъ, одно изъ нервныхъ страданій, - разсуждалъ онъ, - Тутъ ужъ, пожалуй, и легкій психозъ замѣшался. Есть боязнь пространства… А это, должно быть, боязнь одиночества. Но надо пересилить себя, надо бодрить себя, надо заставить себя"…
Онъ открылъ глаза, поднялся съ дивана, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, поднялъ канделябръ съ двумя свѣчами надъ своей головой и отыскалъ портретъ своего прадѣда въ военномъ мундирѣ Александра I, въ густыхъ эполетахъ, съ воротникомъ, упирающимся въ мочки ушей.
На Сухумова смотрѣло суровое, гладко бритое, скуластое, темное лицо съ узенькими глазами, густыми бровями и волосами, начесанными на лобъ. Поражали необыкновенно толстыя, красныя губы.
- Вотъ онъ мой прадѣдъ, Игнатій Васильичъ… - проговорилъ вслухъ Сухумовъ, разсматривая портретъ. - Да, это былъ мощный человѣкъ… мощный… Это и по портрету замѣтно. Бабушка не преувеличиваетъ.
Сухумовъ хотѣлъ уже уходить обратно къ себѣ въ спальню, но вдругъ ему показалось, что портретъ прадѣда подмигнулъ ему. Сухумовъ вздрогнулъ и похолодѣлъ, но тотчасъ-же увидѣлъ, что портретъ насмѣшливо кивнулъ ему головой.
Въ одно мгновеніе Сухумовъ уронилъ канделябръ и закричалъ:
- Поліевктъ! Поліевктъ! Люди! Люди!
Ноги не держали его, и онъ самъ опустился на паркетъ. Съ нимъ сдѣлался обморокъ.
VII
Препровожденный изъ портретной въ спальню бабушки вызваннымъ камердинеромъ, Сухумовъ могъ заснуть только подъ утро. Прибѣжавшій въ одномъ нижнемъ бѣльѣ камердинеръ недоумѣвалъ, что случилось съ бариномъ и зачѣмъ тотъ попалъ въ портретную. Давъ ему по пріему брому, ландыша и валерьянки, камердинеръ не ушелъ уже въ свое помѣщеніе, а расположился спать въ гостиной на диванѣ, рядомъ со спальней, при чемъ предупредительно дверь въ спальню оставилъ отворенной. Сухумовъ на это не возражалъ. Лежа въ постели уже раздѣтый, онъ самъ ужъ былъ радъ, что слышалъ изъ гостиной похрапываніе Поліевкта. О томъ, что ему показалось, какъ прадѣдъ его подмигивалъ ему и кивнулъ съ портрета, Сухумовъ не сказалъ Поліевкту.
Да и зачѣмъ было говорить объ этомъ, если Сухумовъ не вѣрилъ этому, зная, что портреты подмигивать и кивать не могутъ. Онъ считалъ этотъ случай за галлюцинацію, стыдился своей трусости и оправдывалъ ее только болѣзненнымъ разстройствомъ нервовъ.
"Но все-таки вѣдь, въ первый разъ со мной такой случай, стало быть, болѣзнь моя прогрессируетъ", - разсуждалъ онъ, лежа въ постели при непотушенныхъ свѣчахъ, оставленныхъ горѣть для чтенія, но ужъ дневникъ бабушки читать не могъ.
Сухумовъ прямо боялся натолкнуться въ дневникѣ на какія-либо сообщенія, которыя могутъ потрясти его. Онъ старался даже не думать о своихъ родственникахъ и, чтобы утомить себя и навѣять сонъ, сталъ считать до тысячи, сбился, перешелъ на таблицу умноженія и мысленно началъ повторять ее, но сонъ не приходилъ. Тогда онъ прибѣгъ къ способу замагнетизировать себя. Открылъ глаза и сталъ смотрѣть въ одну точку на отблескъ свѣта на циферблатѣ часовъ, стоявшихъ на тумбѣ краснаго дерева. Однообразные удары маятника и свѣтящееся пятно на циферблатѣ утомили его слухъ и зрѣніе, и онъ заснулъ подъ утро.
Заглянувшій въ спальню проснувшійся камердинеръ потушилъ догоравшія свѣчи.
Сухумовъ проснулся за полдень и даже испугался, что онъ такъ долго спалъ. Въ Петербургѣ съ нимъ этого не бывало. Часы показывали безъ четверти часъ. Онъ тотчасъ-же всталъ съ постели, надѣлъ приготовленный ему халатъ и туфли и позвонилъ камердинера.
Поліевктъ вошелъ съ вычищенными сапогами и платьемъ и привѣтливо говорилъ:
- Съ добрымъ утромъ… Ужъ я такъ радъ былъ, что изволите почивать, что сюда и не входилъ, чтобы не разбудить вашу милость. Въ семъ часовъ свѣчи у васъ потушилъ, двери притворилъ и съ тѣхъ поръ около дверей прислушивался. Спокойно-ли почивать изволили? Въ девятомъ часу я слушалъ - похрапывать изволили…
- Съ добрымъ утромъ поздравляешь… - отвѣчалъ Сухумовъ. - Какое теперь утро, если скоро часъ! Теперь насталъ день. Но и день не предвѣщаетъ быть для меня добрымъ. Голова тяжела, какъ котелъ. Вотъ что, Поліевктъ… Я долженъ перемѣнить образъ жизни. Здѣсь, въ деревнѣ, я долженъ рано вставать и рано ложиться.
- Позвольте… Какое-же раннее вставаніе, если вы по ночамъ спать не изволите! - возразилъ камердинеръ.
- Буду пробовать пріучать себя спать.
- Да вѣдь ужъ изволили пробовать. Вчера въ вагонѣ-то какую рань изволили подняться, цѣлый день не изволили прикурнуть, а ночью все равно сна не было.
- Это другое дѣло. Тамъ въ вагонѣ тряска, утомленіе, по дорогѣ отъ станціи опять то-же самое - оттого и ночь не спалъ. А здѣсь я начну тихую жизнь съ разумнымъ моціономъ. Такъ вотъ, съ завтрашняго дня прошу меня будить въ семь часовъ утра, если я самъ не поднимусь. А теперь дай мнѣ умыться.
- Слушаю-съ. Воля ваша, Леонидъ Платонычъ.
Камердинеръ подалъ Сухумову умыться, а затѣмъ принесъ кофе на серебряномъ подносѣ. Тутъ были и домашнія булки и баранки, сливки, масло, кринка молока и даже медъ.
Сухумовъ раздраженно замахалъ руками.
- Куда мнѣ столько ѣды! - закричалъ онъ. - Развѣ я могу столько съѣсть! Это слону, а не человѣку! Человѣкъ безъ аппетита, а ему тащутъ ѣды, какъ на роту солдатъ. Ну, смотрите, тутъ даже яичница! Яица всмятку и яичница.
- Баринъ, Леонидъ Платонычъ, да вѣдь это ужъ завтракъ для вашей милости.
- Какой-же можетъ быть для меня завтракъ, если я сейчасъ только проснулся! - сердился Сухумовъ, однако, сѣвъ къ столу и выпивъ чашку кофе, сталъ ѣсть яйцо всмятку, намазалъ себѣ ломтикъ булки масломъ, началъ ковырять ложечкой яичницу.
Камердинеръ, приводя въ порядокъ постель, остановился, съ любопытствомъ смотрѣлъ на ѣвшаго Сухумова и покачивалъ головой. Черезъ минуту онъ произнесъ съ улыбкой:
- А вѣдь послалъ-же, наконецъ, Богъ хотѣнье на ѣду.
Улыбнулся слегка и Сухумовъ.
- Да, маленькій аппетитъ разыгрался, но изъ этого еще не слѣдуетъ, чтобы больному человѣку подавали уйму ѣды!
Вошелъ управляющій Сидоръ Софроновичъ, тихо ступая валенками по паркету и доложилъ Сухумову:
- Докторъ-то пріѣхалъ. Сидитъ у меня и переодѣвается. Можете вы его принять?
- Конечно, конечно… - засуетился Сухумовъ. - Развѣ можно доктора заставлять ждать! Поліевктъ! Возьми халатъ. Дай мнѣ пиджакъ, - проговорилъ онъ, вставая со стула.
- Сидѣли-бы, ваша милость, въ халатикѣ, - попробовалъ возразить камердинеръ. - И мягче вамъ, и теплѣе, и способнѣе. А докторъ не дама. Онъ не взыщетъ съ немощнаго человѣка.
- Нѣтъ, нѣтъ, я такъ хочу… Да и вовсе я не такъ ужъ боленъ. Вѣдь обходился-же вчера безъ халата.
Сухумовъ быстро переодѣлся.
- Эхъ, и покушать-то вамъ помѣшали! Только на ѣду потянуло, а тутъ докторъ… - ворчалъ Поліевктъ.
- Просите-же, просите скорѣй доктора, - говорилъ Сухумовъ все еще стоявшему въ кабинетѣ управляющему,
Получивъ извѣстіе о пріѣздѣ доктора, Сухумовъ какъ-то весь оживился и глаза его заблистали.
Управляющій не уходилъ.
- Къ обѣду мы борщъ приготовили и поросеночка отварили. Потомъ курочку зажарили. Не знаю только, вы-то будете-ли кушать, - проговорилъ онъ. - Вы скажите, если вамъ не по сердцу.
- Пожалуйста… Прошу васъ, Сидоръ Софронычъ, не разговаривайте со мной никогда объ ѣдѣ! - воскликнулъ Сухумовъ. - Это меня только раздражаетъ. Такъ вотъ… Просите скорѣй доктора.
Поліевктъ сталъ затапливать печку.
Въ сосѣднихъ комнатахъ послышались шаги. Они стучали довольно долго, и вотъ въ кабинетъ вошелъ докторъ. Это былъ среднихъ лѣтъ человѣкъ съ большой косматой бородой и волосами, остриженными по-русски съ проборомъ по серединѣ, коренастый, плечистый, невысокаго роста, нѣсколько сутуловатый. Одѣтъ онъ былъ въ черную сюртучную пару.
- Блуждалъ, блуждалъ по вашимъ хоромамъ и насилу нашелъ васъ, - проговорилъ онъ, обращаясь къ Сухумову. - Вы больной? Позвольте отрекомендоваться: земскій врачъ Нектарій Кладбищенскій, за которымъ вы посылали.
- Ахъ, извините, что мы васъ не встрѣтили! Это ужь наша вина и невѣжливость… - пробормоталъ Сухумовъ, пожимая доктору руку своими обѣими руками и сталъ усаживать его въ кресло.
VIII
- Вы, докторъ, прежде всего закусить не хотите-ли? Я вотъ сейчасъ завтракалъ, - предложилъ доктору Сухумовъ, подсаживаясь къ нему и указывая на столъ, на которомъ стоялъ подносъ съ кофе и закусками.
- Охотно. Не откажусь. Но прежде дѣло, - отвѣчалъ докторъ и спросилъ:- Чѣмъ страдаете?
Сухумовъ сложилъ свои руки около колѣнъ, наклонившись немного корпусомъ впередъ, и съ горькой улыбкой отвѣчалъ:
- Я, докторъ, теперь неврастеникъ. Неврастеникъ-хроникъ.
- Такъ-съ… Но отчего-же вы думаете, что у васъ непремѣнно неврастенія? Разскажите лучше припадки вашей болѣзни.
- Неврастенію опредѣлили у меня петербургскіе и заграничные врачи. Я въ такомъ состояніи нахожусь уже болѣе двухъ лѣтъ, и мнѣ то хуже, то лучше. А вотъ въ послѣднее время и совсѣмъ нехорошо. Началась у меня неврастенія послѣ сильной инфлуэнцы, осложненной плевритомъ и бронхитомъ. Отразилось и на почки. Лѣчился… проглотилъ тьму брома и разной другой химической дряни, по совѣту врачей побывалъ въ разныхъ нѣмецкихъ и швейцарскихъ санаторіяхъ. Какъ будто-бы и лучше себя почувствовалъ, вернулся въ Петербургъ, но осенью опять заболѣлъ инфлуэнцей и вотъ въ настоящее время пріѣхалъ сюда въ тишину и на свѣжій воздухъ для поправки. Врачи совѣтовали ѣхать поправляться опять въ санаторію въ Финляндію, но я вспомнилъ о здѣшнемъ родовомъ гнѣздѣ, гдѣ когда-то проводилъ дѣтство, и предпочелъ родовое гнѣздо.
Сухумовъ разсказывалъ быстро, торопясь и воодушевляясь, и на щекахъ его блѣднаго, сѣро-лимоннаго цвѣта лица выступили пятна румянца. Говоря, онъ даже схватился на одно мгновеніе за сердце…
Докторъ слушалъ его внимательно, наклоня голову на бокъ, расчесывая пальцами правой руки свою косматую бороду, и наконецъ перебилъ его.
- Все это прекрасно, но главнымъ образомъ сообщите мнѣ симптомы настоящей вашей болѣзни, - сказалъ онъ.
- Сейчасъ. Пріѣхавъ сюда, обращаюсь къ вамъ и прошу васъ взять меня подъ свое наблюденіе и полѣчить… Я извѣрился въ полномъ исцѣленіи отъ моего недуга, но думаю, что хоть нѣкоторая поправка моего здоровья возможна.
Докторъ поклонился, какъ-бы благодаря за довѣріе, и произнесъ:
- Но зачѣмъ-же такой пессимизмъ-то? Отчего не вѣрить въ полное исцѣленіе? А вы вѣрьте. Иногда и одна вѣра во что-нибудь чудеса дѣлаетъ и исцѣляетъ. Это еще Шарко замѣтилъ. Въ Петербургѣ у васъ былъ одинъ раззоришійся баринъ-шарлатанъ, который простой невской водой лѣчилъ… пить воду невскую давалъ. Его паціенты вѣрили въ его будто-бы чудодѣйственную воду и нѣкоторые изъ нихъ исцѣлялись. Вѣра и организмъ дѣлали свое дѣло.
- Ахъ, я знаю, о комъ вы говорите. Мнѣ разсказывали, - улыбнулся Сухумовъ.
- Такъ вотъ-съ что дѣлаетъ вѣра. На этомъ иногда основанъ успѣхъ самыхъ невѣжественныхъ знахарей, - сказалъ докторъ и повторилъ:- такъ припадочки-то, припадочки ваши сообщите поскорѣй.
- А что до припадковъ - постоянное недомоганіе… Встаешь по утру - тяжелая голова… По вечерамъ повышенная температура, - разсказывалъ Сухумовъ. - То и дѣло чувствуешь ознобъ… Потеря аппетита. Даже непріятно глядѣть на ѣду. Прибѣгаю къ пепсинмому вину и къ настойкѣ Chinae compositum - и то не помогаетъ. Сна нѣтъ… и… и даже какія-то галлюцинаціи. Вчера, напримѣръ, мнѣ показалось, что мнѣ подмигнулъ съ портрета мой прадѣдъ… Подмигнулъ и даже головой кивнулъ. Я испугался. Мнѣ сдѣлалось даже дурно. А отчего? Я очень хорошо знаю, что портреты ни мигать, ни кивать не могутъ, а испугался. Понятно, что это болѣзнь. Вотъ все. Затѣмъ, вообще, я чувствую хилость и эту хилость можно выводить, какъ мнѣ кажется, изъ родственнаго брака моего дѣда и моей бабушки. Бабушка приходилась двоюродной сестрой моему дѣду Сухумову-Подгрудскому, - закончилъ Сухумовъ.
- Ну, это еще вопросъ нерѣшенный, - сказалъ докторъ.
- А вы знаете работу французскаго врача Вуазена о родственныхъ бракахъ среди испанскихъ грандовъ и грандессъ? - спросилъ Сухумовъ. - Онъ прямо доказываетъ у нихъ вырожденіе, отмѣчая у потомковъ шестипаліе, глухо-нѣмоту, микроцефализмъ, недолговѣчность и невѣдь сколько другихъ пороковъ.
- Ну, а я въ возраженіе вамъ приведу евреевъ въ маленькихъ мѣстечкахъ Западнаго края, которые также скрещиваются въ родственныхъ бракахъ и потомство ихъ нисколько не терпитъ ущерба. Напротивъ, является приплодъ съ отличнымъ музыкальнымъ слухомъ, выдѣляетъ изъ себя талантливыхъ, выносливыхъ и долговѣчныхъ особей. Вы врачъ? - спросилъ докторъ Сухумова.
- Нѣтъ, но я люблю естественныя науки, занимался ими и теперь иногда слѣжу за ними, - далъ отвѣтъ Сухумовъ.
- Такъ. Съ такимъ паціентомъ пріятно дѣло имѣть и можно болѣе разсчитывать на успѣхъ. А вы въ возможность исцѣленія-то все-таки вѣрьте. Это будетъ большимъ подспорьемъ къ возстановленію вашихъ силъ, - прибавилъ докторъ, поднялся съ кресла, вынулъ изъ бокового кармана своего сюртука стетоскопъ и перкуторный молотокъ и сказалъ:- Ну-съ, снимите съ себя пиджакъ и жилетъ и прошу васъ прилечь вотъ хоть на эту кушетку, что-ли. Я долженъ васъ выстукать и выслушать.
Сухумовъ повиновался. Докторъ началъ выстукивать и выслушивать его грудь, затѣмъ перевернулъ его и прошелся со стетоскопомъ по спинѣ
Не довольствуясь этимъ, прикладывалъ и свое ухо прямо къ тѣлу. Затѣмъ посадилъ Сухумова, взялъ за руку, выслушалъ пульсъ и провѣрилъ его на шеѣ по соннымъ артеріямъ.